Страница 1

Искушение Тьюринга
Давид Лагеркранц


DETECTED. Тайна, покорившая мир
Перед вами одна из самых удивительных историй XX века. История Алана Тьюринга – гения современности, спасшего мир во время Второй мировой. Какие тайны окружали этого человека при жизни? И кто виноват в его смерти?

1954 год, сонный английский городишко Уилмслоу. Здесь найдено мертвое тело Алана Тьюринга – героя последней войны, одного из создателей дешифровальной машины «Энигма». Впрочем, тогда его имя было известно лишь немногим посвященным в высшие тайны государства. Официальная версия: Тьюринг покончил с собой, съев отравленное яблоко. Но молодой полицейский Леонард Коррел, которому поручили закрыть это дело, заподозрил неладное. Что за вычурный способ свести счеты с жизнью? И еще это странное письмо…





Давид Лагеркранц

Искушение Тьюринга



David Lagercrantz

SYNDAFALL I WILMSLOW

© Боченкова О. Б.,перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.


***







Давид Лагеркранц – известный шведский журналист и публицист, живет в Стокгольме. Мировой сенсацией стало продолжение им серии MILLENNUM Стига Ларсона о «девушке с татуировкой дракона». Успех был полным – на сегодняшний день в мире продано более 6 миллионов копий его романа «Девушка, которая застряла в паутине». Давид также является автором ряда популярных публицистических книг.


***


Шведский детектив вонзается в самое сердце Британии в этом блестяще написанном романе о шпионаже и убийстве…

The Globe and Mail



Роман, где один упертый полицейский пытается взломать код тайны, хранимый непоколебимыми людьми с извращенным сознанием.

The Independent



Очень красочно… Книга, безусловно заслуживающая прочтения.

The Washington Times



Жизнь и смерть Алана Тьюринга давно стали предметом обсуждения, но роман знаменитого шведского автора придал этому обсуждению интересный, новый угол зрения…

The Daily Mail


***


Анне, Сигне, Нелли и Ялмару







Глава 1


Когда он решился на это?

Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. Но как только сомнения улеглись, став чем-то вроде отдаленного зова, парализующая тяжесть в теле сменилась пульсирующим возбуждением, которого ему так не хватало. Жизнь снова забила ключом. Два синих ведра в мастерской вдруг замерцали, как будто на их поверхностях заиграл солнечный лучик. И каждое наблюдение вмещало теперь целую вселенную, разворачиваясь в цепочку идей и событий, любая попытка осознать которые представлялась бессмысленной дерзостью.

Картинки, реальные и воображаемые, наслаивались одна на другую. Он задыхался, но, несмотря на это, решение умереть как будто придало ему силы.

Перед ним на серой столешнице, покрытой пятнами, выбоинами и прожженной во многих местах, стояли нагревательная плита и несколько бутылок с чем-то вязким и черным. Тут же лежала позолоченная ложка, которой предназначалась своя роль в этой истории.

А дождь все шел и шел. Никогда на его памяти не разверзались так на Троицу хляби небесные, и это, возможно, тоже способствовало принятию рокового решения.

Собственно, для этого было бы достаточно самого ничтожного повода. Вроде досаждавшей ему сенной лихорадки или того, что соседям мистеру и миссис Уэбб именно в тот день вздумалось уехать в Стилл, после чего жизнь в округе как будто замерла – по крайней мере, переместилась в другое место, куда его не пригласили. Для него не впервой было расстраиваться из-за этого. С другой стороны, повседневная суета и в самом деле трогала его меньше, чем любого, пусть даже самого черствого из простых смертных. И дело даже не в том, что эта неуязвимость имела свои пределы. Просто она отличалась крайней неустойчивостью и могла обратиться в дым внезапно и от любой мелочи, делая его беззащитным перед собственными безумными идеями.

Вот и сейчас желание оставить этот мир было связано с одним эпизодом из детского фильма о веселых гномах, который он вдруг вспомнил. Ирония? Но ее всегда хватало в его жизни, равно как и парадоксов.

Он был героем войны и ускорил ее конец. Он глубже кого бы то ни было проник в тайны мысли и интеллекта, но не справился с собственной жизнью. Поэтому был подвергнут принудительному лечению. А не так давно его напугала балаганная гадалка из Блэкпула, да так, что он ни с кем не мог разговаривать остаток дня.

И что теперь ему было делать?

Он подсоединил два свисающих с потолка кабеля к трансформатору на столе и поставил на нагревательную плиту

Страница 2

отелок с черным месивом. Потом переоделся в голубую пижаму и взял яблоко из стоявшей на книжной полке голубой вазочки. Он имел привычку съедать яблоко перед сном. Он вообще любил яблоки, не только за вкус. В них было нечто такое… впрочем, какая теперь разница? Он разрезал яблоко на две половинки, вернулся в мастерскую и… вдруг осознал все. Отвернулся к окну. Подумал, что во всем этом нет ничего удивительного, сам не понимая, что имеет в виду.

Затем он вспомнил мать, Этель. Которая совершенно не понимала, чем он занимается, что, конечно, не помешает ей когда-нибудь написать о нем книгу. Жизнь сына сплошь состояла из непонятной ей математики. И тайн. Он был другим. Кроме того, в ее понимании он был слишком молод. Красотой он никогда не блистал и порядком сдал физически после суда в Натсфорде, тем не менее выглядел не так плохо.

Неуместные мысли приходили к нему давно. Он мучился ими еще в том возрасте, когда не умел отличить правое от левого и полагал, что Рождество может прийти к нам в любое время, когда раньше, когда позже, как и все остальные веселые празднии.

Он стал математиком, посвятившим себя такому прозаическому ремеслу, как инженерное дело. Но кроме того – оригинальным мыслителем, как никто другой осознавшим механическую природу нашего интеллекта. По крайней мере, разложимость его на ряды длинных и запутанных мыслительных цепей.

И теперь вот ему не хватает сил пережить этот июньский день. Такие вещи понять матерям особенно трудно. Поэтому он и начинает приготовления, которые потом, возможно, покажутся кому-то излишне долгими и запутанными. Это потому, что его постоянно что-нибудь отвлекало. Иногда ему слышались хруст гравия и чьи-то шаги под дверью. И тогда в голову приходила абсурдная мысль: это явился кто-то с хорошими вестями. Вероятно, издалека – из самой Индии или из прошлой жизни. Он усмехался или фыркал – трудно сказать – и возвращался к своим приготовлениям. Звуки снаружи, кроме шума дождя, стихали, а в голове все сидела навязчивая мысль: за дверью друг, которого стоило бы выслушать.

Он вышел в коридор, обогнул стол, воспринимая происходящее с ясностью, которая в другой день восхитила бы его. Нетвердой походкой лунатика направился к спальне. На ночном столике лежали номер журнала «Обозреватель» и наручные часы с черным кожаным ремешком. Он положил рядом половинку яблока. Потом подумал о луне, которая стояла низко за зданием школы в Шерборне, и лег на кровать на спину. Он выглядел спокойным и сосредоточенным.




Глава 2


Дождь не прекратился и на следующий день. Тем не менее шедший вдоль Эдлингтон-роуд Леонард Корелл снял шляпу трилби. Ему стало жарко, несмотря на хлещущие струи. Больше всего на свете молодой помощник инспектора криминальной полиции хотел бы сейчас залечь в постель. Но не ту, что стелил себе в убогой квартире в Уилмслоу, а в ту, что ждала его в доме тети в Натсфорде.

Размечтавшись, Корелл склонил голову к плечу, будто засыпая. Он не любил свою работу – из-за скромного жалованья и огромного объема бумажной отчетности. Но главное – из-за этого проклятого Уилмслоу, где никогда ничего не происходило. И все-таки по-настоящему опустошенным он почувствовал себя только сейчас.

По телефону горничная говорила о белой пене вокруг рта покойного и ядовитом запахе в доме. Еще несколько лет назад этого было бы более чем достаточно, чтобы пробудить Корелла к жизни. Теперь же он со скучающим видом мерил шагами Эдлингтон-роуд, старательно обходя мутные лужи. Дорогу обрамляли заросли кустарника, за которыми тянулись поля, пересеченные железнодорожными путями. Был вторник, 8 июня 1954 года.

Корелл вглядывался в щитки на домах. Прочитав на одном из них «Холлимид», шагнул с дороги влево и оказался возле огромной ивы, растрепанной и старой, как видавшая виды метла. Здесь он остановился и без всякой необходимости подтянул шнурки на ботинках.

От ворот тянулась мощенная плиткой дорожка, внезапно обрывавшаяся посредине двора. У левой из двух ведущих в дом дверей стояла пожилая женщина.

– Вы горничная? – обратился к ней полицейский.

Старушка кивнула, подняв на него усталые бесцветные глаза.

Еще несколько лет назад Корелл похлопал бы ее по плечу, сказал бы что-нибудь ободряющее. Теперь же только озлобленно скуксился, переступая следом за старушкой порог дома.

Молодой человек не чувствовал ни азарта, ни любопытства, ни вообще какого-либо желания вникать в это дело. Ничего, кроме раздражения и опустошенности.

Покойника он почувствовал уже в прихожей. Не запах даже, но некое сгущение в воздухе, заставившее молодого полицейского прикрыть глаза. В комнате его вдруг одолели совершенно не подобающие обстоятельствам мысли сексуального характера. Корелл открыл глаза, но странные фантазии продолжали витать в воздухе, делая происходящее похожим на сон. Они развеялись сразу, как только в поле зрения полицейского попала узкая, почти детская кровать с лежавшим на спине мертвым мужчиной.

Покойник был темноволос, на вид лет тридцати. В уголках его рта проступила бел

Страница 3

я пена, которая засох-ла на щеках, оставив похожие на пудру разводы. Глубоко посаженные под выступающим лбом глаза оставались полуоткрыты. Выражение лица вряд ли можно было назвать умиротворенным. В нем чувствовалось отчаяние.

Кореллу стало не по себе. Он и сам удивился, что не смог сохранить обычное для него в таких ситуациях хладнокровие. Ведь представшее его глазам зрелище едва ли можно было назвать кошмарным. Поэтому молодой человек не мог взять в толк, что именно явилось причиной его душевного дискомфорта. Может, спертый воздух или витавший в комнате запах горького миндаля?

Корелл оглянулся на окно, выходившее в сад. Он попробовал снова вызвать в воображении недавние сексуальные фантазии, но ничего не получилось. Вместо этого его взгляд упал на половинку яблока на ночном столике возле кровати, и Корелл вдруг подумал о том, что терпеть не может фрукты.

Сама по себе эта мысль показалась ему более чем странной. Он никогда ничего не имел против яблок. Да и кто может что-либо иметь против них?

Корелл достал блокнот из нагрудного кармана куртки.

«Положение тела близко к нормальному», – отметил он в блокноте и задумался. Формулировка показалась полицейскому недостаточно изящной, хотя вполне годилась для протокола. «Если не смотреть на лицо, можно подумать, что он спит…» Корелл набросал еще несколько строчек, которыми тоже остался недоволен, и только после этого приступил к осмотру трупа.

Покойный имел сухощавое, мускулистое тело с удивительно мягкой, почти женской грудью. Корелл, как ни вглядывался, не смог обнаружить ни синяка, ни царапины – ни малейшего следа физического насилия. Настораживали разве кончики пальцев покойного, выпачканные чем-то черным, да эта белая пена у рта. Полицейский принюхался – и только сейчас понял причину своего недомогания. В нос ему ударил запах горького миндаля, да так, что Корелл был вынужден срочно ретироваться в холл.

В дальнем конце коридора он заметил нечто странное. У стены с выходящим в сад крохотным окошком с потолка свисали два кабеля и стоял стол с чем-то похожим на дымяшийся котелок. Корелл приблизился, отогнав как абсурдную мысль о возможной опасности. В этом углу располагалось нечто вроде мастерской или лаборатории. Корелл увидел трансформатор с клеммами для кабелей. На столе стояли бутылки, банки, горшки и котелок. Ничто на первый взгляд не представляло угрозы. Разве этот буквально проникающий под кожу запах… Корелл склонился над котелком. На дне его бурлила отвратительная вязкая жидкость, заставившая молодого полицейского вспомнить детство и мчавшийся сквозь ночь поезд. Корелл уперся руками в стол, нагнулся и втянул в себя едкий запах, после чего тут же поспешил в соседнюю комнату и открыл окно.

Дождь все еще лил, но Корелла это больше не раздражало. Едкий запах развеялся вместе с неприятными воспоминаниями, и в доме снова повеяло покоем. В целом в его обстановке чувствовалось нечто богемное. Мебель производила впечатление дорогой, но была расставлена без какого-либо видимого порядка или плана. При этом семьи у покойного, похоже, не было. Во всяком случае, никаких следов пребывания в доме женщины или детей Корелл не заметил. На подоконнике лежала записная книжка, исписанная математическими формулами и уравнениями. Возможно, несколько лет назад помощник инспектора понял бы во всем этом больше, но теперь лишь бездумно глазел на исписанные страницы, раздражаясь по поводу небрежного почерка и многочисленных чернильных пятен и, возможно, испытывая нечто вроде зависти.

Расстроенный, он обратился к стоявшему справа от окна стеклянному шкафу. Там обнаружились винные бокалы, серебряный столовый прибор, маленькая фарфоровая птичка и бутылочка все с тем же вязким черным содержимым. Сосуд был помечен этикеткой: «Цианистый калий».

«Вот то, что мне нужно!» – воскликнул про себя Корелл и поспешил в комнату, где лежало яблоко. Поднес его к носу – плод источал тот же запах, что и содержимое котелка и бутылочки.

– Мисс, эй, где вы там? – позвал Корелл.

Далеко не сразу в ответ послышались тяжелые шаги. Горничная переступила через порог и уставилась на полицейского, вопросительно поджав губы.

– Как, вы сказали, звали хозяина дома?

– Доктор Алан Тьюринг.

Корелл чиркнул пару строк в блокноте, отметив про себя, что имя показалось ему знакомым. Во всяком случае, вызывало смутные воспоминания, как и многое в этом доме.

– И он ничего после себя не оставил?

– Что вы имеете в виду?

– Ну… письмо или записку, где что-нибудь объяснялось бы?

– Вы полагаете, он должен был…

– Я всего лишь задал вопрос, – строго оборвал женщину Корелл. И, заметив ее испуг, продолжил как мог мягче: – Вы хорошо его знали?

– Да или… нет… Доктор Тьюринг всегда был добр ко мне.

– Он болел?

– Да… сенная лихорадка. Обычно он мучился ею по весне.

– Вы знали, что он работает с ядами?

– Нет, нет… Боже сохрани… Но мистер Тьюринг занимался научными исследованиями… Разве это непременно должно означать…

– Все зависит от того, что за исследования.

– 

Страница 4

истер Тьюринг интересовался многим.

– Алан Тьюринг… – медленно повторил Корелл. – Он чем-нибудь знаменит?

– Хозяин работал в университете.

– Чем он там занимался?

– Математикой.

– В какой именно области математики работал мистер Тьюринг?

– Вы меня об этом спрашиваете?

Она подняла на него глаза. Корелл мельком взглянул на женщину и вышел в коридор, а потом во двор.

Алан Тьюринг… Безусловно, это имя о чем-то ему говорило, причем о чем-то неприятном. Похоже, парень сделал какую-то глупость. Стоило навести о нем справки в участке.

Корелл рассеянно обошел дом, снова направился в комнату, где лежало тело, и принялся за сбор доказательств. Точнее, имеющихся материалов, называть которые доказательствами было бы преждевременно.

Итак, в распоряжении молодого полицейского имелись бутылочка с ядом из стеклянного шкафа, посуда из лаборатории, или мастерской, несколько блокнотов с расчетами и три тетради в твердых переплетах, на каждом из которых было от руки написано: «Сны».

На первом этаже Корелл нашел расстроенную скрипку и роман «Анна Каренина»; помощник инспектора открыл его и прочитал первые несколько строк. Кроме Толстого, из знакомых Леонарду авторов в доме обнаружились Форстер, Орвилл и Батлер с Троллопом[1 - Эдвард Форстер (1879–1970) – английский романист и эссеист; Сэмюэл Батлер (1835–1902), Энтони Троллоп (1915–1882) – английские романисты Викторианской эпохи; Уильям Орвилл (1898–1980) – американский писатель, юрист.]. Корелл увлекся книгами и снова – что случалось с ним нередко – забыл о расследовании, когда раздался стук в дверь.

Это был Алек Блок, коллега Леонарда. Они давно и тесно работали вместе, но знали друг друга на удивление плохо. Блока не уважали в участке за скромность и пугливость – вот, пожалуй, все, что мог бы сказать о нем Корелл. Да и, пожалуй, еще самое главное – Блок был рыжий и весь покрыт веснушками.

– Похоже, он вскипятил себе яд в той кастрюльке, капнул на яблоко и пару раз откусил, – пояснил Корелл.

– Самоубийство?

– По всей видимости, – помощник инспектора кивнул. – Мне плохо от этого запаха. Можешь обыскать дом на предмет предсмертного письма или чего-нибудь в этом роде?

Когда коллега удалился, Корелл снова вспомнил детство и ночной поезд, что совсем не способствовало подъему духа. На лестнице он столкнулся с горничной.

– Мне нужно будет побеседовать с вами более обстоятельно, – сказал Корелл старушке. – Но сейчас я просил бы вас удалиться. Мы с коллегой должны опечатать дом.

В прихожей молодой полицейский снял с вешалки зонтик доктора Тьюринга, усмехнувшись про себя в ответ на протесты горничной. Он не стал ей перечить и повесил вещицу на место – старушка как-никак проявляла уважение к памяти хозяина. Но выйти из дома без зонта в такую погоду представлялось совершенно невозможным.

Во дворе Леонард еще раз обошел дом и снова прошмыгнул в дверь с другой стороны. На этот раз возле кровати с трупом обнаружился номер журнала «Обсервер» от 7 июня, что указывало на то, что еще вчера Тьюринг был жив. Корелл снова открыл записную книжку. Просматривая тетради с вычислениями, подавил в себе желание разобраться во всем этом и продолжить расчеты за профессора. Корелл никогда не умел как следует сосредоточиться на чем-нибудь одном.

Очевидно, у коллеги Блока с этим обстояло куда лучше. Судя по его лицу, во всяком случае, он нашел что-то интересное. Нет, не предсмертную записку. Скорее нечто ей противоположное. А именно – два билета в театр на следующую неделю и приглашение на заседание Академии наук на 24 июня, на которое Тьюринг ответил согласием. Блок понимал, что его просили не об этом, но надеялся, что его находки зададут расследованию новое направление. Но Корелла, который напрочь отказывался принимать в расчет версию убийства, они скорее расстроили.

– Это ничего не значит, – пробурчал он.

– Почему это?

– Люди слишком часто поступают вопреки логике.

– То есть?

– Даже тот, кто собирается умереть, может строить планы на будущее. У всех нас семь пятниц на неделе. Кроме того, мысль о самоубийстве могла прийти позже.

– Да… Тем более что Тьюринг, по-видимому, был человек очень непростой. Большой ученый.

– Похоже на то.

– Я в жизни не видел столько книг в одном месте.

– Я видел и больше, – возразил Корелл. – Но дело не в этом.

– А в чем?

– Сам не знаю. Что-то здесь не так… Ты отключил плиту на втором этаже?

Алек Блок кивнул. Он как будто собирался что-то сказать, но не мог решиться.

– А что… в этом доме так много яда? – осторожно спросил он.

– Да.

Яда было достаточно, чтобы отправить на тот свет несколько десятков человек. Они поговорили на эту тему, но так ни к чему и не пришли.

– Такое впечатление, что он разыгрывал из себя алхимика… Ну, или золотых дел мастера, – заметил вдруг Блок.

– Ты о чем?

Тут Блок объяснил, что нашел в мастерской позолоченную ложку.

– Тонкой работы вещица, – добавил он. – И, похоже, Тьюринг сделал ее сам… Можешь посмотреть там, наверху.

– В самом деле? –

Страница 5

рассеянно переспросил Корелл.

Он уже почти не слушал коллегу, погрузившись в свои мысли.




Глава 3


Еще в годы войны Корелл понял, что безумие ощущается на расстоянии как некое сгущение воздуха или даже запах, причем совсем не обязательно горького миндаля. И теперь, выйдя на дождь, он почти не сомневался: то, с чем он столкнулся в этом доме, было не чем иным, как хорошо замаскированным безумием. Неприятное чувство контакта с чем-то нездоровым не пропадало даже после того, как без двадцати семь вечера санитары вынесли тело из дома.

В это время подул теплый восточный ветер, и дождь несколько сбавил, но не утих совсем. Корелл посмотрел на горничную, стоявшую под фонарем с зонтиком в руках, который она, как видно, все же решилась одолжить незадачливому полицейскому. Старушка показалась ему на удивление маленькой и жалкой, как ребенок, и Корелл решил, что время для допроса настало самое подходящее.

Итак, ее звали Элиза Клейтон, и проживала она на Маунт-Плезант-Лейси-Грин – не так далеко отсюда. Четыре раза в неделю миссис Клейтон помогала доктору Тьюрингу по хозяйству. По ее словам, это не составляло для нее проблемы, если не принимать в расчет книги и бумаги профессора, с которыми она просто не знала, что делать.

Сегодня после обеда горничная пришла к Тьюрингу и открыла дверь своим ключом. В спальне горел свет. Бутылки с молоком все еще стояли у порога, газеты лежали в почтовом ящике. На кухне миссис Клейтон насторожила тарелка с недоеденной котлетой из мяса ягненка. Ботинки доктора Тьюринга старушка обнаружила у двери в туалет. Сам профессор лежал в спальне, накрытый одеялом до подбородка, – «каким его и увидел инспектор». Миссис Клейтон взяла его руку – она была холодна как лед. Тут женщина закричала: «Вы и не представляете себе, какой это был для меня шок!» Телефона в доме профессора не имелось, пришлось звонить от соседа, мистера Гибсона. Вот и всё, больше ей сказать было нечего.

– Я так не думаю, – возразил Корелл.

Горничная подняла на него удивленные глаза.

– Меня интересует, что происходило до этого, – пояснил полицейский.

В ответ миссис Клейтон сказала, что на прошлые выходные к Тьюрингу приходил его друг доктор Ганди, и они весело провели время. А во вторник профессор пригласил в гости соседей, мистера и миссис Уэбб, которые потом – не то в среду, не то в четверг – куда-то уехали, и все опять получилось замечательно.

– Мистер Тьюринг был в прекрасном настроении и много шутил со мной.

Корелл не стал вдаваться в подробности, даже не спросил миссис Клейтон, каким образом шутил с ней хозяин. Он просто давал старушке выговориться и строчил в своем блокноте.

Монолог миссис Клейтон больше походил на речь обвиняемого в свою защиту, чем на свидетельские показания, и здесь Корелл хорошо ее понимал. Как горничная мистера Тьюринга, старушка чувствовала свою ответственность за случившееся.

Других женщин, судя по всему, в доме не было. Миссис Клейтон несколько раз упомянула лишь мать профессора Этель.

– Боже мой, что я ей скажу?..

– Пока ничего говорить не надо, – успокоил ее инспектор. – С родственниками профессора мы свяжемся в свое время. А у вас есть кто-нибудь, с кем вы намерены поделиться всем этим?

– Я вдова, – вздохнула миссис Клейтон. – Это ничего, я справляюсь…

Корелл задал еще пару вопросов, после чего они распрощались, и он побрел в полицейский участок на Грин-лейн.


***

Дождь к тому времени прекратился, чему Корелл был несказанно рад. На его памяти не случалось такого потопа. В сумерках помощник инспектора то и дело наступал в лужи. В одном из домов пела Дорис Дэй: «So I told a friendly star. The way that dreamers often do»[2 - «Так говорил я с приветливой звездой. Путь, которым часто идут мечтатели» (англ.).]. Корелл напевал под нос, хотя песня успела надоесть ему за эту весну. Он видел фильм «Бедовая Джейн», принесший ей популярность.

Инспектор ускорил шаг, и вскоре музыка стихла в отдалении. Он посмотрел на небо, по которому, вытянувшись в линию, бежали серые тучи, и попытался сосредоточиться на расследовании. Что, кроме отсутствия предсмертной записки, свидетельствовало против версии самоубийства? Не так много.

Размышления снова увели Корелла в сторону. Воспоминания о доме доктора Тьюринга навевали на него тоску. И только страницы тетради с математическими расчетами будили воображение, словно приоткрытая дверь в лучший, неведомый мир.

Леонарду Кореллу было двадцать восемь лет. В годы войны, по молодости, он избежал призыва и теперь не мог избавиться от ощущения, что жизнь проходит мимо него.

Его карьеру в полиции можно было считать успешной. Место помощника инспектора в отделе криминальных расследований в Уилмслоу он получил сравнительно быстро. Распрощался с формой, но удовлетворения не чувствовал. Дело даже не в том, что по статусу рождения Корелл мог претендовать на большее, – скорее в увлечениях и склонностях, развившихся у него благодаря полученному в детстве образованию. И в книгах.

Мальчиком он тоже любил математ

Страница 6

ческие задачи и головоломки.

Корелл родился в лондонском Вест-Энде[3 - Вест-Энд – респектабельная западная часть Лондона, антипод Ист-Энду – восточной, «пролетарской» части британской столицы.]. Но первые удары судьбы посыпались на его семью уже в 1929 году, во время обрушения финансовых рынков. Отец из последних сил держал марку, сохраняя хорошую мину при плохой игре, но это лишь ускорило отток денег из дома. То, что отец упорно не замечал на-двигавшейся катастрофы, сделало ее лишь более сокрушительной. Но главное – своим поведением он убедил сына в избранности семьи и в том, что тот может заниматься чем хочет. В результате надежды не оправдались, и Корелл в полной мере ощутил себя обманутым жизнью неудачником.

Мир его детства распадался на глазах. Один за другим дом покидала прислуга. Ее не осталось, когда в конце концов семья переехала в Саутпорт. Только Леонард да мать с отцом.

Потом, каждый в свой срок, ушли родители, и Корелл остался один.

Жизнь отняла у него все, но было бы несправедливым упрощением винить во всем лишь внешние обстоятельства. В конце концов, это Леонард, и никто другой, поддался романтическим иллюзиям и слишком долго смотрел на мир сквозь розовые очки.

Судьба не замедлила отмерить причитавшуюся ему долю разочарований и трагедий. И с каждым разом словно забирала часть его самого. Получалось, что молодой человек, шагавший в тот вечер по улицам Уилмслоу в направлении полицейского участка, был уже не вполне Леонардом Кореллом, а лишь тем, что от того осталось.


***

Поспешность, с какой велось расследование, удивляла его. Кто-то из управления полиции в Честере решил, что предварительное вскрытие должно быть проведено в тот же вечер и при непосредственном участии Корелла. Впоследствии эти часы вспоминались ему словно в тумане. Корелл вообще плохо переносил вскрытия. Вот и на этот раз бо?льшую часть времени он стоял отвернувшись от трупа. Это не помогало. Стук хирургических инструментов, темнота снаружи, усугубляемая засевшим в носу запахом горького миндаля, выворачивали желудок наизнанку. Что за работа, господи боже ты мой!

Когда доктор Чарлз Бёрд пробормотал: «Отравление, вне всякого сомнения, отравление…», Корелл подумал вдруг о красивой голубой краске, которой было бы неплохо выкрасить зловеще-белый интерьер прозекторской. Вопросов патологоанатома он почти не слышал. Отвечал неопределенно и односложно, чем, возможно, и спровоцировал желание доктора взглянуть на дом своими глазами. Кореллу в предстоящей экскурсии предназначалась роль гида.

Первой его мыслью было: «Нет, ни за что в жизни, я достаточно насмотрелся на это место». Но по здравом размышлении молодой помощник инспектора переменил свою позицию.

Бёрда он недолюбливал за высокомерие. Доктор говорил нарочито много и громко, при этом всячески давая понять, что последнее слово все равно останется за ним. И внешне Бёрд производил на Корелла отталкивающее впечатление. Белки его глаз заволакивала какая-то странная муть, походившая на въевшуюся грязь. Для Корелла он был самой нежелательной компанией. С другой стороны, возвращаться домой не хотелось. Да и осмотреть дом покойника еще раз было нелишне.

В результате несколько минут спустя Корелл снова брел по узким тротуарам в направлении дома на Эдлингтон-роуд.

Доктор Бёрд болтал без умолку, как будто вскрытия были единственным, что пробуждало его к жизни.

– Я уже говорил, что мой сын начал изучать медицину?

– Нет.

– Похоже, сегодня вы не слишком расположены беседовать?

– Возможно.

– Но вас интересуют небесные явления, если я не ошибаюсь… Вы, конечно, знаете, что грядет полное солнечное затмение?

– Как будто…

– Завораживающее зрелище, не так ли?

– Не уверен. Оно ведь быстро закончится, если я не ошибаюсь?

– Оргазм тоже быстро заканчивается, но это не умаляет его значимости.

В этом месте Бёрд зловеще расхохотался.

Корелл думал о своем. Между тем доктор продолжал рассуждения, незаметно перекинувшиеся на способы наблюдения за солнечными затмениями и тому подобными небесными явлениями. Наконец он шумно сглотнул.

– Однако я проголодался.

Корелл поежился от омерзения, представив себе, как Бёрд поглощает пищу. Но в этот момент в сумерках нарисовалась раскидистая ива – ориентир, указывающий на их близость к цели.

Виллы на Эдлингтон-роуд не имели номеров, только таблички с названиями домовладений. На воротах, в которые вошел Корелл, красовался щиток с небрежной надписью «Холлимид». Молодой полицейский задержал взгляд на мощеном отрезке тропинки, словно надеялся, что за время его отсутствия тот удлинился. Но все оставалось по-прежнему; плиточная кладка обрывалась, как ведущий в никуда след. Корелл отпер дверь полученным от старой горничной ключом и вошел.

В прихожей он боязливо принюхался. Что-то изменилось – Корелл почувствовал это сразу. Запах горького миндаля ощущался теперь не так остро, хотя все еще достаточно явственно.

– Цианид, определенно цианид… – пробормотал доктор и с гордостью знатока ступил на лестницу.

Страница 7

Корелл остался внизу, все еще борясь с искушением повернуть к выходу.

Дом, как и в прошлый раз, внушал ему странные, пугающие мысли. Помощник инспектора почувствовал, как его прошиб пот. Тем не менее он нашел силы перебороть себя и подняться в спальню, удивившую его еще больше.

За прошедшие со времени последнего визита несколько часов комната преобразилась и теперь имела вид по-своему изысканного богемного жилища – пусть неприбранного, но ни в коей мере не зловещего. Простыня и одеяло, скомканные, валялись на кровати поверх матраса.

– Ну и где ваше яблоко?

Доктор Бёрд склонился над половинкой плода и потыкал зубочисткой почерневший срез.

– Да, яблоко идеально подходит для того, чтобы отбить горький привкус.

– Мне кажется, вкусовые ощущения – последнее, что заботило мистера Тьюринга в тот момент, – возразил Корелл.

– В любой ситуации естественно стремление свести страдания к минимуму, – отвечал Бёрд.

– Да, но почему именно яблоко?

– Что вы имеете в виду, мистер помощник инспектора?

Но Корелл, по правде сказать, и сам не понимал, чего хочет от Бёрда.

– Что, если яблоко имеет какой-то символический смысл? – ни с того ни с сего предположил он.

– Символический?

– Именно.

– Вы намекаете на Библию? Грехопадение и все такое…

– Да, потерянный рай.

Последнее Корелл выпалил скорее по наитию.

– А… вы о Мильтоне…

«Пошел к черту», – подумал Леонард, но вслух ничего не сказал.

Пристыженный, словно Бёрд уличил его в неуместном юношеском снобизме, он удалился в коридор и свернул налево, в комнату, где нашел бутылку с цианидом.

У окна стоял письменный стол из красного дерева с обитой зеленым бархатом столешницей. Корелл любовно погладил позолоченные отверстия для ключей. Дорогая мебель пробуждала в нем ностальгию по родительскому дому. Когда же полицейский взял в руки тетрадь с расчетами и принялся водить пальцем по строчкам, в памяти, как живой, встал его старый учитель из колледжа «Мальборо».

– Леонард, ты так быстро отвечаешь… Ты вообще считаешь?

– Нет, сэр, я вижу…

Когда-то он умел это – видеть. Теперь же рассеянно следил пальцем по строчкам с чужими расчетами.

Корелл обвел глазами комнату. В этот момент она и весь дом показались ему головоломкой, возможно имеющей самое отдаленное отношение к расследованию и интересной скорее психологу или писателю, чем полицейскому. Тем не менее требующей разгадки.

Все вокруг – и лаборатория, и записные книжки, и профессорские калькуляции – указывало на то, что Тьюринг был полон планов. Хозяин этого дома устал от жизни и в то же время оставался погружен в нее с головой. Собственно, Корелла это не удивляло: всем нам, так или иначе, приходится жить, пока не пробьет наш час.

Странным в своей замысловатости представлялся разве сам способ ухода, если он действительно был выбран самим Тьюрингом добровольно. Вместо того чтобы просто взять и выпить яду из бутылочки, самоубийца зачем-то устроил целое представление – с булькающим котелком, свисающими с потолка кабелями и половинкой яблока. Логично было предположить существование некоего заложенного во всем этом сообщения. Мысленно послав Бёрда ко всем чертям, Корелл принялся один за другим выдвигать ящики письменного стола и просматривать их содержимое.

Как полицейский, он делал свою работу, тем не менее чувствовал себя некомфортно. Особенно когда снаружи послышались шаги доктора, а в левом нижнем ящике обнаружилась коробочка, судя по всему тщательно припрятанная там Тьюрингом и потому показавшаяся Кореллу подозрительной.

В коробочке, обитой изнутри бархатом, лежал орден – серебряный крест с красным эмалевым медальоном посредине и надписью: «За Бога и Империю»[4 - Автор ошибается: крест был золотым и без красного эмалевого ободка в центре, поскольку А. Тьюринг был награжден крестом офицера Ордена Британской империи.]. За что мистер Тьюринг мог получить такое? Совершенно очевидно, что это была не спортивная медаль. Корелл, взвесив находку на ладони, попытался представить себе подвиг, за который героя могли удостоить такой награды, но не смог, потому что мало знал о войне и орденах. Пристыженный, помощник инспектора убрал коробку на место.

Кроме нее, в ящиках лежали бумаги и папки с документами, несколько камней песочного цвета, транспортир, счеты и перочинный нож с коричневой рукояткой. В верхнем правом ящике, под конвертом из Уолтонского атлетического клуба, обнаружилось несколько исписанных от руки листков – письмо некоему Робину, которое Корелл, сам не зная зачем, сунул во внутренний карман, прежде чем выйти из комнаты.

В коридоре он столкнулся с доктором Бёрдом, в глазах которого стоял лихорадочный блеск. Пальцы доктора сжимали пузырек с ядом.

– Отравление цианидом, намеренное и хорошо продуманное, – объявил он. – Хотя вы, конечно, поняли все с самого начала.

– Ничего я не понял, – возразил Корелл. – И вообще пока воздерживаюсь от каких-либо выводов.

– Это делает вам честь, – Бёрд уважительно закивал. – Но осторожность хороша лишь в меру… Пойд

Страница 8

мте отсюда. Я отдал бы полжизни за рюмку шерри.

Доктор схватил Корелла за рукав и потащил вниз по лестнице, на улицу, освещенную тусклыми фонарями.

У ворот, рядом с папоротником и зарослями ежевики, они простились, и Корелл побрел дальше, втайне надеясь избежать встречи с Блоком, которого послал допрашивать соседей. Но время было позднее, на улицах ни души. Тишину нарушал разве шум дождя да по временам раздававшийся из какого-нибудь двора собачий лай.

Дойдя до парка Уилмслоу, Корелл ускорил шаг, а потом вдруг побежал, как будто боялся не успеть домой к условленному сроку.




Глава 4


Леонард Корелл почти не спал. Если только бессонные ночи и в самом деле различаются по степени мучительности, то это была одна из самых страшных. Дело даже не в том, что Корелл до рассвета не сомкнул глаз, а в одолевавших его мыслях и кошмарных фантазиях.

В пять утра помощник инспектора сидел в постели, жадно глотая воздух. Ему чудились витавшие по комнате пары цианида и забивающий ноздри едкий миндальный запах, хотя окна в квартире были открыты, а ночь, как снаружи, так и внутри, благоухала дождем и мокрой сиренью.

Корелл поднялся с кровати. Свет утреннего солнца несколько прояснил сознание, но даже он не мог скрыть убожества этой комнаты с висевшей на стене замызганной репродукцией картины Гогена «Мечта». Унылость обстановки скрашивали разве коричневый кожаный диван да отреставрированный белый стул эпохи королевы Анны.

На ночном столике стоял новый радиоприемник «Филиппс Сириус». Обычно Корелл слушал новости Би-би-си в семь или восемь утра, за приготовлением чая и тостов с томатами и кровяной колбасой. Но сегодня он не стал завтракать. Оделся и сразу вышел на улицу.

На тротуарах и проезжей части сверкали лужи, намокшие деревья и кустарники казались тяжелыми. Корелл побрел вдоль реки Боллин. Поравнявшись с фермой, ответил на приветствие работника Грегори и только потом направился в сторону полицейского участка. Последний располагался в здании из красного кирпича на Грин-лейн, примыкавшей к главной улице и тем не менее находившейся в нескольких километрах от манчестерского аэропорта с его вечным самолетным гулом.

Корелл прошел мимо вахты, где за заваленным бумагами столом за старым коммутатором «Дувр» дремал телефонист, коротко поздоровался с инспектором и поднялся по лестнице в отдел криминальных расследований.

В этом небольшом помещении он работал с тремя коллегами и шефом Сэндфордом. На стенах висели портреты объявленных в розыск и плакаты с никому не нужной информацией о болезнях и паразитах. Кореллу бросился в глаза намалеванный зеленой краской жук, якобы распространявший чуму на картофельных грядках.

За столом сидел Кенни Андерсон, почти не видный за закрывавшей обзор вешалкой. В архивном отсеке в клубах табачного дыма угадывалась фигура Глэдвина.

– Наконец этот проклятый дождь кончился, – заметил Андерсон вместо приветствия.

– Ни за что не поверил бы, если б не видел собственными глазами, – подхватил Корелл, всем своим видом давая понять, что не расположен к дальнейшей беседе.

Кенни Андерсон был на пятнадцать лет старше Корелла. Несмотря на нелегкую жизнь, он был вполне дружелюбен в общении. Но за внешней приветливостью чувствовалась непробиваемая твердолобость, затруднявшая контакт между ним и Кореллом. Кроме того, по утрам Леонарду требовалось время, чтобы собраться с мыслями. Поэтому перед началом рабочего дня он любил уединиться в своем углу с «Манчестер гардиан» и «Уилмслоу экспресс».

О недавней смерти в газетах не было ни слова, что не удивило Корелла, – похоже, журналисты просто не успели проснуться. Темой дня стал дождь. Писали, помимо прочего, о наводнении в Хаммерсмите и Стэйпенхилле, о крикете в Лидсе с сорока двумя тысячами раскупленных мест. На одной из вкладок Корелл нашел статью об отмене карточной системы и вспомнил, что уже слышал о чем-то таком от доктора Бёрда. Итак, с 4 июля англичане смогут покупать мясо и сливочное масло в неограниченных количествах. Для Корелла, с его шестистами семидесятью фунтами годового жалованья, это значило не так много. Поэтому он не стал задерживаться на этом материале и сразу перешел к спортивным новостям. Австралиец по фамилии Лэнди попытался побить рекорд самого Баннистера в забеге на одну милю в Стокгольме. Корелл задумался. Откуда-то, словно из другой жизни, доносился голос Кенни Андерсона. Но Леонарду приходилось напрягаться, чтобы пропускать его слова мимо ушей.

– Эй… Андерсон вызывает Корелла.

– Что… что случилось?

Помощник инспектора повернулся. В нос ударил запах спирта, табака и перечной мяты.

– Я слышал, тот «голубец» преставился?

– Какой «голубец»?

– Разве не к нему ты вчера ходил?

– О ком ты?

– О том, с Эдлингтон-роуд.

– А… да, я был там вчера.

Голова закружилась от воспоминаний, мыслей и ассоциаций.

– Самоубийство?

– Похоже на то.

– А подробнее можно?

– Он вскипятил целую кастрюлю цианида. Пахло ужасно.

– Должно быть, не вынес позора. Да… некрасивая вышла история,

Страница 9

что и говорить.

– Некрасивая? – механически повторил Корелл.

– Он ведь во всем признался, можешь себе представить?

– Я, честно говоря, не особо в курсе… – Корелл замялся. – А что тебе о нем известно?

Еще толком не зная, что имеет в виду Кенни, он все-таки понял, почему имя предполагаемого самоубийцы показалось ему знакомым.

Тьюринг был осужден за гомосексуализм – за последние годы в Англии было вынесено множество таких приговоров. Сразу после войны, когда Корелл начинал в Манчестерском Б-дивизионе, проблема мужеложества не особенно волновала общество. Только после случая с Бёрджессом, сбежавшим в 1951 году со своим «напарником»[5 - Гай Бёрджесс и Дональд Маклин – советские агенты в Великобритании, члены т.?н. «кембриджской пятерки», в 1951 г. уехали в Советский Союз.] – имени которого Корелл не помнил – в Советский Союз, гомосексуалистами занялись по-настоящему. Проблема вдруг обрела актуальность – не в последнюю очередь из соображений государственной безопасности.

– Собственно, знать тут нечего, – ответил Кенни на воспрос Корелла.

– То есть? – не понял тот.

– Обычный педераст, который, в отличие от многих, смог на это решиться… Парень не блистал умом, как я понимаю.

– Он был математик.

– Это ничего не значит.

– И как будто имел орден за боевые заслуги.

– Сейчас их имеет каждый второй.

– У тебя есть?

– Оставь, пожалуйста.

– Так ты в курсе этой истории?

– Разве в общих чертах, – отмахнулся Кенни.

Тем не менее он придвинул свой стул к Кореллу, придал лицу просветленное выражение и задвигал губами, как делал каждый раз, когда собирался рассказать что-нибудь важное. Корелл отвернулся, чтобы не дышать его перегаром.

– Помню, тогда к нему на Эдлингтон-роуд кто-то вломился, – начал Кенни. – В высшей степени подозрительная кража со взломом. Унесли кучу разного барахла, в том числе перочинный нож и бутылку с чем-то таким… даже не полную. Ничего ценного, но «голубец» решил наказать преступника и явился к нам.

– Кто принимал у него заявление?

– Браун, как я полагаю. Педерасту очень хотелось знать, кто же это сделал. Он подозревал своего любовника – жалкого недоумка, которого подобрал на Окс-форд-роуд.

– Что, криминальный тип?

– Да нет, искатель счастья, из тех, что продают себя под мостом. Но наш «голубец», как там его…

– Алан Тьюринг, – подсказал Корелл.

– Тьюринг имел глупость выложить нам все свои подозрения, – Кенни кивнул. – Конечно, всего он не сказал… и об их отношениях с этим бедолагой тоже умолчал. Вместо этого сочинил какую-то историю, сквозь которую вся правда просвечивала насквозь.

– И?..

– Коллеги, разумеется, наплевали на эту кражу и поднажали на Тьюринга, да так, что тот во всем признался. Его, конечно, удивил такой поворот дела…

– То есть?

– Ну как… Прийти к нам в надежде поймать грабителей – и в результате самому оказаться за решеткой…

– Так его еще и посадили?

– Приговорили; так, по крайней мере, я слышал… И с тех пор о Тьюринге ничего не было. До вчерашнего дня, я имею в виду. Засел, должно быть, в своей норе в Дин-Роу[6 - Пригород Уилмслоу, где жил Тьюринг.] и сгорал от стыда…

– Вчера у меня возникло чувство, что он был немного сумасшедший, – признался Корелл.

– Меня бы это не удивило, – подхватил Кенни. – Больной, что и говорить…

– Не уверен, что всех гомиков следует считать больными.

– Но ты же сам только что сказал…

Корелл покачал головой. Он понял, что противоречит сам себе. Со времен колледжа «Мальборо» любой гомик был в его глазах больным по умолчанию, и Леонард только что сам употребил слово «сумасшедший» в отношении Тьюринга. Но уверенность Кенни Андерсона выглядела настолько омерзительной, что соглашаться с ним Корелл счел ниже своего достоинства. Он полагал, что коллега все же не вправе ставить математику диагноз.

Ведь Кенни не было там, в доме на Эдлингтон-роуд. Он не видел Тьюринга лежавшим на спине на койке, и запах горького миндаля не бил ему в нос. Андерсон часто судил о людях слишком упрощенно и прямолинейно. Тьюринга можно было подозревать в чем угодно, но речь шла о крупном математике, несравнимо превосходящем Кенни Андерсона в плане умственных способностей.

– Хочешь сказать, что инспектору криминальной полиции не к лицу судить наобум? – догадался Кенни.

– Что-то в этом роде.

– Я думал, мы просто болтаем…

– Ты правильно думал, – поспешил согласиться Корелл. – Так что, этот Тьюринг имел контакты с преступным миром?

– А у какого гомика их нет? Это само собой разумеется, когда речь заходит о них.

Корелл кивнул, не желая развивать тему.

– Тем не менее…

– Что?

– Следует хоть немного вникнуть в суть дела, прежде чем…

– Конечно, конечно, – затараторил Кенни. – И поверь, никто здесь так не радуется хорошо спланированному убийству, как я. Но в данном случае все слишком очевидно… У парня было достаточно причин самому свести счеты с жизнью. К тому же до сих пор не нашлось ни одного человека из его окружения, кто смог бы объяснить, чем он там занимался… Пок

Страница 10

всё на уровне сплетен и догадок.

– Именно, – согласился Корелл.

– Я уже говорил, что Росс желал тебя видеть?

– Нет. А что ему нужно?

– Ну, что может быть нужно этому черту…

– Придурок, – негромко выругался Корелл.

– Что-что?.. А ты, случайно, не с похмелья?

Леонард не отвечал. Не стал напоминать даже, где у него сидят эти развязные намеки Кенни. Он так устал, что не сразу осознал сказанное коллегой. Потом вспомнил, что вчера был трезв, и мысленно возмутился. Помощник инспектора решительно отложил газеты, чтобы заняться делом Тьюринга, когда в дверях появился Алек Блок.

Кенни шумно вздохнул, что совсем не обязательно относилось к Блоку. Скорее всего, таким образом Андерсон выразил недовольство жизнью в целом. Но Алек испуганно вскинул глаза и весь будто съежился, так что Кореллу захотелось вдруг поддержать коллегу и сказать ему что-нибудь ободряющее.

– Ну, что там у тебя? – спросил он у Блока вместо этого.

– Я положил рапорт тебе на стол, – объяснил тот. – Тебя не было здесь рано утром.

– Отлично! – похвалил Корелл. – Только я его еще не видел. Так что там, расскажи вкратце…

Блок принялся рассказывать. По всему было видно, что сам он находил свою историю захватывающей. Само по себе это ни о чем не говорило, Алек часто горячился по пустякам. Но на этот раз Корелл был по-настоящему заинтригован, поэтому его раздражала манера Алека отвлекаться на ничего не значившие мелочи. Вроде того, что Тьюринг почти не общался с соседями, за исключением миссис и мистера Уэбб, находящихся в настоящее время в отъезде и потому недоступных.

Опрошенные в один голос свидетельствовали, что профессор не уделял достаточно внимания своему внешнему виду. Его часто видели небрежно одетым и непричесанным. Кроме того, он не отличался вежливостью, что выражалось в упорном нежелании поддерживать светскую беседу. Тьюринг совершенно не интересовался делами соседей и мог оборвать фразу на полуслове, если находил разговор скучным. А недавно дошел до того, что заменил свой мопед на дамский велосипед, что, как нетрудно догадаться, вызвало бурю насмешек и непристойных намеков; Блок был наслышан о сексуальной ориентации покойного.

Последнее Корелл пропустил мимо ушей, за что коллега, судя по всему, остался ему благодарен.

– Мистер Тьюринг работал над какой-то новой машиной в Манчестерском университете. Но об этом ты, наверное, уже знаешь.

– Разумеется, – соврал Корелл. – Что-нибудь еще?

– Я спрашивал, не было ли у него врагов.

– И что говорят люди?

– Нет. По крайней мере, таких, о ком знали бы соседи. Разве одна дама, некая мисс Ренделл, намекала, что высказывания Тьюринга о машинах могли кое-кого не на шутку разозлить.

– А что такого Тьюринг говорил о машинах?

Об этом Алек имел самое общее представление. Но в данном пункте было нечто, на что стоило бы обратить внимание. Нечто, что, по мнению дамы, шло вразрез с христианскими ценностями. Как и сексуальная ориентация Тьюринга, впрочем.

– Церковь полагает, что душа есть только у человека, – пояснил Блок.

– А Тьюринг приписывал машинам умение мыслить? – догадался Корелл.

– Так говорила дама, – Алек кивнул. – Не исключено, что профессор говорил нечто подобное в переносном значении.

– Или же действительно был не в своем уме, – закончил фразу Корелл.

– Или так. Но он был доцент и получил докторскую степень в США.

– Одно другому не мешает.

– Это точно, – согласился Алек и зачем-то покрутил пальцем у виска.

– У тебя как будто есть что-то еще…

Корелл не ошибся. Блок не успел рассказать о некоей Ханне Голдман, проживавшей от Тьюринга через дорогу наискосок. По словам Алека, эта дама походила на растрепанное пугало. Она говорила без умолку, и от нее за версту несло парфюмерией и спиртным. Кое-кто из соседей полагал, что мисс Голдман балуется наркотиками, но достаточных тому подтверждений Блок не нашел.

Итак, по словам мисс Голдман, несколько лет назад ее навестил некий «элегантный господин», говоривший с шотландским акцентом, из тех, что «работают на правительство».

– На правительство? – переспросил Корелл.

– Так она выразилась. И этот господин хотел снять комнату в ее доме, чтобы оттуда вести наблюдение за Тьюрингом.

– Зачем?

– Чтобы помешать ему вступать в предосудительные контакты гомосексуального свойства, если я правильно понял.

– И с какой стати правительство заинтересовали гомосексуальные контакты Тьюринга?

– Он был важной персоной, судя по всему.

– И что, удалось этому господину снять комнату?

– Нет. Мисс Голдман сказала, что не сотрудничает с властями.

– Она слишком словоохотлива, чтобы не сотрудничать.

– Само собой разумеется.

– Слишком много в этой истории само собой разумеется, Алек.

– Тем не менее я должен ее досказать.

– Само собой… Никогда не знаешь, где тебя подстерегает самое интересное. Ты уже беседовал с родственниками?

Алек успел переговорить с братом Тьюринга, юристом из Гилфорда, который сейчас направлялся в Манчестер. На мать Сару Этель выйти пока не у

Страница 11

алось, она путешествовала по Италии. Брат покойного обещал связаться с ней. Последнее Корелл воспринял как хорошую новость, потому что терпеть не мог общаться с потерявшими детей матерями. Напоследок он попросил Алека – что было уже откровенной дерзостью, потому что они с Леонардом состояли в одном чине – собрать все имеющиеся материалы об Алане Тьюринге. Сколько бы их ни отыскалось в Манчестере.

– Я должен сделать несколько важных звонков, – объяснил коллеге Корелл.

На самом деле звонить Леонард никому не стал, просто не нашел в себе силы. Он сидел за столом, уставившись на кучу бумаг перед собой. Ему вдруг вспомнилось детство и письменный стол отца, уставленный множеством изящных безделушек. Были там и блокноты, и книги в кожаных переплетах, и открытки с видами дальних стран, и железные ключи от ящиков бюро с выгравированными на них лавровыми венками. Маленький Леонард любил сидеть за тем столом и стучать на печатной машинке всеми десятью пальцами, изображая пианиста. Поглаживать дорогие книжные переплеты, вдыхая запах бумаги и кожи. И собственного будущего, когда ему предстояло так много учиться…

Корелл вздохнул. Здесь, в полицейском участке, все было иначе. Хранившиеся в замусоленных папках листки были исписаны корявым почерком и совершенно не располагали к чтению. Да и само чтение, будучи окном в очередную несчастную жизнь, не обещало ничего хорошего.

Имелось еще одно скандальное дело, на расследовании которого особенно настаивал Ричард Росс, хотя Корелл не мог взять в толк, почему криминальная полиция должна этим заниматься. Кто-то набросал во внутреннем дворе участка кучу пустых бутылок и другого тому подобного мусора, и Росс классифицировал это как «преступное деяние против органов правопорядка». Он установил, продемонстрировав достойную Шерлока Холмса проницательность, что злоумышленник был не какой-нибудь нищеброд, поскольку в куче обнаружились бутылки из-под виски марки «Хейг», с приклеенным на этикетке рекламным слоганом: «Don’t be vague ask for Haig»[7 - «Не смущайтесь спрашивать “Хейг”» (англ.).].

Корелл плевать хотел и на мусор, и на злоумышленника, кем бы тот ни был. Он только для вида пролистал бумаги и не успел как следует отвлечься на свое, как перед его глазами снова возник Алек.

– У нас есть очень много о Тьюринге.

– Отлично! Спасибо, Алек.

Корелл немного разозлился на коллегу, вырвавшего его из мира грез. Хотя и чувствовал себя по-настоящему заинтригованным этим делом, он взялся за бумаги Алека не сразу. Ему, как всегда, требовалось сосредоточиться, взять разбег. Леонард поднял глаза на Блока, который так устал, что веснушки на его щеках выглядели поблекшими. Тем не менее они были видны и будто играли в ярком солнечном свете. Видя, что Блок собирается уходить, Корелл поблагодарил его еще раз. Потом бросил долгий взгляд за окно, на двор и пожарную станцию и только после этого приступил к бумагам.

Некоторое время взгляд помощника инспектора бездумно скользил по странице. Воспоминания о последнем разговоре с Кенни Андерсоном мешали молодому полицейскому сосредоточиться. Но постепенно Леонард втянулся и вскоре понял, что в истории Тьюринга его по большей части занимают вещи, прямого отношения к расследованию не имеющие. Одно только упоминание о математическом парадоксе, перевернувшем научный мир с ног на голову, заставило Корелла забыть обо всем и полностью сосредоточиться на чтении.




Глава 5


Корелл вздрогнул. На него смотрел комиссар[8 - Вероятно, автор попросту переносит шведские реалии на Англию. Английский комиссар полиции – очень высокая должность; вряд ли он мог, с точки зрения субординации, прийти так вот запросто к помощнику инспектора. А шведский комиссар полиции соответствует британскому инспектору или старшему инспектору.] Ричард Росс. Прищуренные серые глаза не сулили ничего хорошего.

Ричард Росс был почти лыс. В нем чувствовалось что-то медвежье, хотя комиссар не отличался ни силой, ни статью. Еще более удивительным казалось его увлечение бабочками, которых Росс собрал целую коллекцию, и то, что коллеги несколько раз заставали его в нежных объятиях четырнадцатилетней дочери.

Иные видели в комиссаре откровенного садиста. Говорили, что Росс забил насмерть укусившую его собаку. Этим слухам не находилось никаких заслуживающих доверия подтверждений, что нисколько не мешало их распространению. Сам Росс, которому как будто нравилась репутация злодея, тоже не спешил с опровержениями.

– Где вы были? – набросился он на Корелла.

– Работал.

– В самом деле? Занимались домашними делами, я полагаю… Что ж, это тоже работа. Между тем у вас гость.

– Кто?

– Суперинтендант Хамерсли. Сэндфорд в отпуске, поэтому принять его придется вам. Надеюсь, вы не откажетесь – ведь он приехал сюда только ради того, чтобы переговорить с вами.

– А в чем, собственно, дело?

– Понятия не имею. Но речь, насколько я могу догадываться, пойдет о последнем убийстве. Щекотливое дело, что и говорить. Надеюсь, вы уже в курсе. Хорошо бы вам для начала взглян

Страница 12

ть на бумаги на вашем столе. И поторопитесь – суперинтендант уже здесь.

– Конечно, конечно, немедленно приступаю… – пробормотал Корелл, тут же возненавидев и Росса, и себя заодно – за услужливый тон.

Известие о прибытии Хамерсли вывело его из равновесия. Чего бы сейчас не отдал Корелл за возможность продолжить чтение.

Погрузившись в старое расследование, он успокоился и более-менее привел в порядок мысли. Покойный не отличался изворотливостью и был отпетым гомосексуалистом – вот все, что помощник инспектора успел понять из бумаг. Сейчас его воображение будоражило совсем другое, а именно математический парадокс. Притом что молодой полицейский прекрасно осознавал бессмысленность этого своего увлечения. Так или иначе, суперинтендант явился как нельзя более некстати.


***

Он был не просто их начальником, но представителем высшего руководства Чеширского округа, штаб-квартира которого располагалась на Форгейт-стрит в Честере. До сих пор Корелл видел Хамерсли всего два или три раза и сохранил об этих встречах самые мрачные воспоминания. В противоположность Россу, суперинтендант производил впечатление джентльмена до мозга костей. На его губах играла отеческая улыбка, и никого из коллег не удивило бы, застань они Хамерсли в объятиях одной из его дочерей.

Но именно благостность Хамерсли и была тем, что больше всего удручало Корелла. Она граничила с презрением, унижала. Рядом с суперинтендантом молодой полицейский чувствовал себя нашкодившим мальчишкой, напуганным и смущенным.

– Итак, молодой джентльмен удостоен чести побеседовать с самим Хамерсли, – послышался над ухом насмешливый голос Кенни Андерсона.

Корелл вздохнул. Откуда ни возьмись, навалилась усталость, но он справился с нею и снова взял себя в руки.

Потом снаружи раздался голос самого Хамерсли, приветствовавшего в коридоре каждого встречного и поперечного. Что-то с суперинтендантом было не так – Корелл почувствовал это до того, как тот появился в отделе.

Так и есть. Начальник сбрил бороду и обзавелся новыми очками, слишком экстравагантными для прежнего Хамерсли.

Суперинтенданту было за шестьдесят. Вытянутый и сухопарый, с узкими, вечно поджатыми губами, он казался выходцем из прошлого века. Если бы не новые очки, явно вывезенные из США. Хамерсли любил все американское. Безнадежный консерватор по натуре, он не оставлял попыток угнаться за модой.

– Ну, как наши дела? – обратился он к Кореллу.

– Все хорошо, – соврал тот. – А ваши, сэр?

– Просто блестяще, – Хамерсли просиял. – Но у меня мало времени. На нас свалилось довольно щекотливое дело…

– Понимаю.

Корелл вспомнил мисс Голдман и вчерашнее вскрытие в прозекторской.

– Доктор Тьюринг работал в Министерстве иностранных дел.

– Кем?

– Точно не знаю. Тамошные черти такие скрытные… Но нам дано указание поторопиться. Люди из министерства придут обыскивать дом. Разумеется, они свяжутся с вами.

– Сотрудники внешней разведки? – догадался Корелл.

– Понятия не имею, – отмахнулся Хамерсли.

По самодовольному лицу суперинтенданта было ясно, что он очень хорошо знает, что там за люди из министерства. И это раздражало Корелла. Он соображал, что бы такого сказать на эту тему, но так ничего и не смог придумать.

– Полагаю, вам известны некоторые… гм… особенности покойного.

– Тьюринг был гомосексуалистом, – Корелл кивнул.

Он сам не знал, какой реакции ожидал от Хамерсли. Вероятно, легкого ответного кивка, короткого подтверждения или отклоняющего жеста – «я имел в виду совсем не это». Но суперинтендант вдруг расплылся в ласковой улыбке. Потом придвинул стул и уселся на него – грациозным, почти женственным движением.

– Именно так, именно так…

Далее Хамерсли с восторженностью проповедника заговорил о том, как исключительно частная и даже банальная история стала прологом к большим политическим событиям. В результате в распоряжении Советов появилась атомная бомба. Первые испытания прошли в 1949 году, а теперь русские опробовали нечто более страшное – водородную бомбу. Многие недоумевают, каким образом им удалось так быстро продвинуться в этой области.

– Но мы-то с вами знаем… – Суперинтендант хитро прищурился.

– В самом деле? – Корелл сделал удивленные глаза.

– Шпионаж, – пояснил Хамерсли. – У русских везде шпионы, в том числе и среди своих. Коммунисты хорошо следят за собственным народом.

– Да, у них же была та лиса… – вспомнил Корелл.

– И не только он. Не забудьте о супругах Розенберг[9 - Юлиус и Этель Розенберги – американские коммунисты, казненные за шпионаж в пользу СССР в 1953 г.], – подхватил Хамерсли. – Их сотни, не сомневайтесь. Многие сотни, Корелл!

– Действительно?

– И в такой ситуации важно представлять себе, какие люди наиболее уязвимы для их вербовщиков. На кого именно нам следует в первую очередь обратить внимание.

– На коммунистов, – предположил Корелл.

– Здесь вы, конечно, правы. Коммунисты представляют собой большую опасность. И не только самые убежденные, но и те, кто флиртует с этим учением или общается в их

Страница 13

кругах… Да хоть тот же Оппенгеймер[10 - Роберт Оппенгеймер (1904–1967) – американский физик-теоретик, в 1954 г. был лишен «допуска к секретной работе» из-за увлечения коммунистическими идеями.], уличенный буквально неделю назад. В США есть один толковый сенатор, вы, конечно, слышали о нем… Вы ведь стремитесь идти в ногу со временем, не так ли? Я имею в виду Джозефа Маккарти… Да, да, я знаю, и у него есть недоброжелатели, но, кроме того, Корелл, у него есть сила… Да, сила и решительность, так необходимые для этого дела. И вот, Корелл, не все об этом знают… возможно, даже вы не знаете, но Маккарти держит под прицелом не только коммунистов… Да, да, Корелл. И гомосексуалистов тоже… Особенно тех, кто работает в правительстве или имеет какое-либо отношение к секретным службам. И знаете почему?

Леонарду не хотелось отвечать, и не только из опасения промахнуться. Но втайне он чувствовал себя польщенным доверием Хамерсли и просто не мог уронить себя в его глазах. Поэтому немедленно озвучил наиболее выигрышное из предположений:

– Они уязвимы для шантажа.

– Именно, Корелл! – обрадовался суперинтендант. – Вы мыслите в правильном направлении. Гомосексуалисты – идеальный объект для шантажа. Они пойдут на что угодно, лишь бы их тайна не вышла наружу. И наши коллеги из ФБР полагают, что гомосексуалистов русские вербуют в первую очередь. Но дело даже не в уязвимости… Это, конечно, важный момент, но есть еще одно… Извращенцам недостает воли… характера. В конце концов, они просто-напросто недостаточно моральны, чтобы занимать ответственный пост… Я говорю это не просто так, тому имеются неопровержимые доказательства. Вам известно, что у американцев появилась новая, очень профессиональная организация… ЦРУ – они делают все, чтобы Перл-Харбор не повторился… Там геями занялись всерьез… И пришли к выводу, что они недостойны доверия. Гей на государственном посту – угроза безопасности страны… и, между нами, Корелл, логика здесь проста. Бесхарактерные люди уязвимы во всех отношениях, вы согласны? Искушениям нет числа… Уж если мужчина унизился до того, чтобы лечь с мужчиной… нет такой подлости, которая бы его остановила. Сегодня он любит парня – завтра полюбит врага…

– Понимаю, – Корелл кивнул.

– Чего ж здесь непонятного? Вы – наша надежда, Корелл, хотя… как я слышал, вы сдали последнее время? Ничего, это мы поправим… Мы выжмем вас по полной, Корелл. Сейчас у нас есть работа, за которую можно получить лишнюю нашивку. Прежде всего я имею в виду чистку этого гомосексуального болота… Вы понимаете, теперь-то всем стало ясно, насколько это важно… Американцы и здесь впереди всех, да… Становится по-настоящему обидно за старушку Англию… Мы потеряли Египет, Иран, Индию – всё… в том числе и потому, что ослабили контроль за собственной моралью. Но в США об этом не забывают… Американцы бдят! Там есть один зоолог… Кинси или Кенси[11 - Имеется в виду Альфред Кинси (1894–1956) – американский зоолог и сексолог. Основатель института по изучению секса, пола и воспроизводства.], точно не помню… Он исследовал порочные склонности у людей и пришел к выводу, что гомосексуализм куда более распространенная вещь, чем принято считать… Да, Корелл… это обычная штука, цифры подтверждают это… Но мы, англичане, по-прежнему закрываем на геев глаза. Отвергаем гомосексуализм как очередную американскую пошлость… Вы ведь учились в частной школе, как и я?

Леонард рассеянно кивнул. Он давно перестал переживать по поводу своего прошлого, даже затрагивать эту тему в разговорах. Прошлое залегло где-то в глубинах его памяти – словно сказочный ландшафт, полный неоправданных ожиданий.

– Тогда мы с вами достаточно знаем о разврате, – многозначительно подмигнул Хамерсли. – Но нашему правительству требуется хороший будильник… Они не перекрестятся, пока не грянет гром. Вы поняли, что я имею в виду… скандал с Бёрджессом и Маклином. Уму непостижимо, как им удалось улизнуть! И это при том, что оба давно были на подозрении. Сейчас мерзавцы глушат водку где-нибудь в Москве и закусывают икрой. Русские, конечно, объявили их политическими беженцами, но мы-то знаем, кто они на самом деле… Изменники самого подлого сорта, и мы понимаем, кто во всем этом виноват!

– В самом деле? – снова удивился Корелл.

– Бёрджесс, конечно! Чертов распутник, пьяница, отъявленный гей. Это он растлил Маклина, и вам следует помнить об этом, Корелл. Гомики влияют на свое окружение и могут соблазнить ни в чем не повинного человека… Но эта история хороша уже тем, что открыла нам глаза. И в нашем правительстве нашлись сильные люди… Я имею в виду министра внутренних дел Дэвида Максвелла Файфа…[12 - Файф Дэвид Максвелл (1900–1967) – министр внутренних дел Великобритании.] Не поймите меня превратно, я ничего не имею против Черчилля, но, между нами, он старик, а Файф, наоборот, полон сил… Я ни разу не удостаивался чести видеть его вживую, но он решительный человек. Он произвел впечатление на американцев, да и нам задал жару, и я… признаюсь, во всем этом я тоже сыграл свою скромную роль. Посмотрит

Страница 14

на цифры, Корелл, всего лишь статистика… Так вот, в пятьдесят первом году, когда улизнули Бёрджесс с Маклином, мы осудили за гомосексуализм тридцать человек. До того – еще меньше… А в прошлом году – пятьдесят. Неплохо, как вы считаете?

– Совсем неплохо.

– Никогда еще, со времен Оскара Уайльда, мы так за них не брались… Не следует думать, что высшие классы защищены от этой заразы. Напротив, их эта проблема касается в первую очередь. В Кембридже и Окс-форде, как я слышал, на это мода… Можете представить себе, какое будущее нас ожидает?

Корелл всплеснул руками.

– Надо же что-то делать, пока не поздно… Вы, конечно, читали о лорде Монтегю?

– Да, – соврал Леонард.

– Его уже дважды арестовывали за мужеложество, и это серьезный сигнал. Прежние преступления тоже вышли наружу. Ни один гей не должен чувствовать себя в безопасности… Даже пресса проснулась. «Санди пикториал»… вообще-то, я не очень интересуюсь газетами, но эту стал просматривать. «Люди тьмы» – так назвали они серию репортажей на эту тему. Вы скажете, это мелочи… Пусть так… главное – проблему подняли. Пастор методистской церкви говорил, что в Манчестере дела обстоят хуже, чем где бы то ни было. Но заговор молчания прерван…

– Заговор? – удивился Корелл.

– Многие обо всем догадываются, но заткнули уши ватой. Делают вид, что разврата не существует. Теперь с этим покончено. Времена настали опасные, Корелл. Мир раскалывается на части. Нам остается надеяться только на себя.

– Полагаете, что мистер Тьюринг тоже работал на русских?

Корелл прикусил язык. Меньше всего он хотел выглядеть в глазах Хамерсли наивным простачком.

– Я не склонен судить наобум, – отвечал суперинтендант. – Но в Министерстве иностранных дел забеспокоились… самоубийство… вы в этом уверены?

– В пользу этой версии говорит многое.

– Самоубийство всегда вызывает множество кривотолков, не так ли? От чего он стремился уйти таким образом? Что, если Тьюринг не вынес того, что было на него возложено?.. Все возможно.

– Понимаю, – Корелл снова вздохнул.

– Есть еще один момент, – продолжал Хамерсли. – Чисто психологический… Я о том, как работают русские. Они могут быть коммунистами, кем угодно… но они не дураки, ни в коей мере. Им известно, что, если человек склонен бросаться в крайности, он в постоянном поиске острых ощущений. Характер, Корелл! Все дело в характере.

Леонард никогда не считал себя волевым человеком, но пламенная речь суперинтенданта не могла оставить его равнодушным. На молодого полицейского она подействовала как дуновение ветра из большого мира. Не то чтобы она прибавила ему уверенности, нет – Корелл по-прежнему чувствовал себя безнадежным недотепой. Но Хамерсли сумел вывести его из спячки. Словно электрический разряд пробежал по телу молодого помощника инспектора.

– Разве мистер Тьюринг имел дело с государственными тайнами? – спросил он.

– Не будем рубить сплеча, Корелл, – отвечал Хамерсли. – Тьюринг уже покинул наш мир. Слабость сыграла свою роль во всей этой истории, мы с вами это отлично понимаем. Любой здравомыслящий человек – каким я, к примеру, считаю себя, – способен разобраться, что к чему. Объявились люди из министерства, они не на шутку обеспокоены… Он ведь как будто занимался научной работой, так?

– Мистер Тьюринг был математиком.

– Вот именно… Честно говоря, не особенно разбираюсь во всем этом… это совсем не мое… Но разве не математики… или там физики играют ключевую роль в современной военной индустрии? Что, если этот Тьюринг участвовал в разработках какой-нибудь бомбы? Я не в курсе. Может, мне вообще не следует соваться в эту область, но вы правы, Корелл. Вы рассуждаете верно. Он вполне мог иметь дело с государственными тайнами. И лично мне неприятно осознавать, что наша безопасность зависит от таких, как Тьюринг, или… эти развратники из Оксфорда. Стоит поднажать как следует и… что им тогда государственная тайна?

Суперинтендант замолчал.

– Что вы имеете в виду? – прошептал Корелл.

– Вы правильно догадались: я говорю о его аресте несколько лет назад. Не было ли это попыткой оказать давление на Тьюринга?

– Предположить такое было бы вполне логично, – согласился Корелл. – Во всяком случае, то, что они вломились именно к нему, не могло быть случайностью.

– Вы полагаете?

– Воры знали о его сексуальной ориентации. Полагаю, они не рассчитывали на то, что Тьюринг осмелится написать заявление в полицию. Можно сказать, они воспользовались его беззащитностью…

Леонард почувствовал, что Хамерсли не понравилась последняя фраза. Суперинтендант поморщился и уже в другом, более деловом тоне, поинтересовался, что видел Корелл в доме на Эдлингтон-роуд. Корелл принялся рассказывать, но Хамерсли как будто слушал его невнимательно. Поэтому помощник инспектора не стал выкладывать все – умолчал, к примеру, о найденном в ящике ордене и письме. Зато спросил Хамерсли о мисс Голдман и джентльмене из «органов», о котором упоминал Блок.

– Ах так… – Суперинтендант вздохнул. – Нет, об этом я пока не слышал. Однако меня

Страница 15

е удивил бы такой поворот дела. Речь идет о вещах слишком серьезных, Корелл.

– Но дама, похоже, не вполне заслуживает доверия.

– Дама? – переспросил Хамерсли. – Ах, вы об этой Голдман… Ну, еврейка, конечно… Постойте, а не наш ли коллега из Манчестера навестил ее тогда? Мы ведь тоже, можно сказать, работаем на правительство. И наши люди были в том квартале несколько лет назад.

– По какому, интересно, делу?

– Насколько я помню, доктор Тьюринг ждал приятеля из какой-то северной страны. Полагаю, коллеги хотели помешать их встрече.

– Вам это не кажется странным?

– Что именно?

– Обычно мы не ведем слежку за людьми, проявляющими склонность к такого рода преступлениям.

– Возможно, Корелл. Тем не менее мы должны это делать. Мы недооценивали эту опасность – и получили хороший урок. Что толку гадать, кому Тьюринг может выдать государственную тайну… Не правильнее ли будет установить за ним слежку?

– Я… я не знаю, – замялся Корелл.

– Все хорошо, – успокоил его суперинтендант. – Работайте аккуратно, не поднимайте шума и обо всем докладывайте лично мне. Кое-кто – я имею в виду нашего друга Росса – считает, что вы слишком молоды для этого дела. Но я в вас не сомневаюсь. Человек с вашим происхождением как никогда нужен нам именно сейчас, когда в дело вмешалось министерство. Они, конечно, свяжутся с вами. Мне ли объяснять вам важность этого сотрудничества…

– Разумеется…

– Ну, вот и хорошо.

Оба они поднялись. Наверное, Кореллу следовало выразить свою готовность более определенно и даже отдать честь, как принято среди полицейских в таких случаях. Но он лишь стоял и выжидательно глядел на начальника. Ему не терпелось распрощаться с ним и остаться наедине со своими мыслями. Наконец Хамерсли нарушил молчание.

– Как говорится, был рад повидаться, – сказал он и быстро исчез.

Леонард же продолжал стоять, разглядывая свои руки с длинными, чуткими пальцами. Сейчас они как никогда не вписывались в обстановку полицейского участка.

Из подвала, где содержались задержанные, донесся глухой стук, будто человек всем своим весом бросился на стену. Корелл поднял глаза к потолку, некогда белому, а теперь грязно-серому, не то от сырости, не то от сигаретного дыма.

Вне сомнения, Хамерсли только что доверил ему государственную тайну. Не то чтобы Корелла очень обрадовал этот визит, но дело Тьюринга показалось ему более интересным. Чем не шанс показать себя? Воодушевленный, помощник инспектора вернулся к материалам совершенного профессором преступления.

Как и в прошлый раз, Кореллу бросилась в глаза небрежность в оформлении документов в этих папках. Протоколы и рапорты изобиловали неточностями и несоответствиями, как будто те, кто их писал, видели в своей работе не более чем бюрократическую формальность. Общение с суперинтендантом не прибавило Тьюрингу симпатии в глазах Корелла, тем не менее молодой человек возмутился. Затем он вспомнил о своих детских мечтах. Не только о вполне разумных, вроде того, чтобы читать лекции по математике в университете, но и о совершенно сумасшедших. О давнишнем желании изменить мир и совершить переворот в математической науке. Впервые за долгие годы Корелл достал из ящика другой свой блокнот и записал в нем несколько предложений. Это было как возвращение к чему-то давно забытому.




Глава 6


Алан Мэтисон Тьюринг родился 23 июня 1912 года в Паддингтоне, Лондон. Он был старше, чем предполагал Корелл, через две недели ему должно было исполниться сорок два года. Тьюринг учился в Королевском колледже в Кембридже и в Принстоне, в США. Сдал экзамен на докторскую степень – не совсем понятно, в какой области, – и после войны переехал в Манчестер, где был задействован в каком-то большом правительственном проекте. Всё как и говорил Алек Блок. Биография Тьюринга пестрила белыми пятнами, но ведь не за научные заслуги он угодил в полицейские архивы.

А именно за Оксфорд-роуд, а если точнее – за место под железнодорожным мостом, где эта улица переходит в Оксфорд-стрит. В этом квартале, неподалеку от миграционного центра с часовой башней и двух кинотеатров, встречались гомосексуалисты. Там Корелл всегда ощущал их присутствие, сам не зная, каким образом. Не исключено, что здесь он видел и Алана Тьюринга.

Помощник инспектора имел привычку прогуливаться по Оксфорд-роуд, когда начинал службу в манчестерском Б-дивизионе. Под мостом воняло мочой. На измазанных мазутом стенах из красного кирпича красовались яркие граффити.

Для многих коллег Корелла геи были источником дополнительного дохода. Не вполне законного, но почти легитимизированного в тяжелые послевоенные годы. Леонард не осуждал товарищей, но сам не брал ни пенни – отчасти по моральным соображениям, отчасти по причине застенчивости, свойственной ему еще со школьных лет.

Геи с Оксфорд-роуд не принадлежали к элите научного мира. Под провонявшим уриной железнодорожным мостом пропадали люди, вершились самые темные дела.

Алан Тьюринг был завсегдатаем этого места, – при одной мысли об этом Корелла бросало в дрожь

Страница 16

Из опыта он знал, как нелегко вынести обвинительный приговор по делу о мужеложестве. В большинстве случаев у полиции не находилось достаточно доказательств. Обвиняемые имели все основания молчать. Свидетели, если таковые вообще фигурировали, также не проявляли склонности к общению. Но дело профессора содержало на удивление много подробностей. В частности, описывалось, как в один из декабрьских дней 1951 года, ближе к вечеру, Алан Тьюринг стоял у аркады возле кинотеатра и читал афишу. Вернее, делал вид, что читает, а на самом деле высматривал себе пару.

На допросах геи обычно говорят загадками и всячески путают следы. Здесь же, напротив, перед Кореллом лежало обстоятельнейшее признание на пяти страницах.

Сам Тьюринг не усматривал преступления в своей сексуальной ориентации. «Если здесь и есть проблемы морального или юридического характера, они имеют другой характер», – писал он. Последнее возмутило Корелла. Похоже, у этого человека не хватало порядочности даже на то, чтобы стыдиться.

С достойной лучшего применения откровенностью Тьюринг описывал, как в разношерстной толпе на Окс-форд-роуд положил глаз на молодого человека по имени Арнольд Мюррей.

– Куда вы направляетесь? – спросил его математик.

– Никуда, – ответил молодой человек.

– В таком случае нам по пути.

Они отправились в железнодорожный ресторан, наискосок через улицу. Оба нервничали, как и все, кто находил друг друга в этом квартале.

Здесь, как и в любом публичном доме, стирались классовые и иные социальные различия. Одни платили – другие продавались. В то время как Тьюринг работал в университете, имел дипломы, ученую степень и даже, возможно, орден за боевые заслуги, девятнадцатилетний Мюррей стоял на низшей из ступеней социальной лестницы. Он был сыном спившегося каменщика. В церковно-приходской школе, где Мюррей учился после войны, он числился среди лучших, но о продолжении образования не могло быть и речи.

Дитя улицы, Мюррей не хотел мириться со своим статусом и, похоже, не кривил душой, когда на допросе назвал гомосексуализм привилегией образованных классов. То, что он сделал это, следуя советам адвоката, или намеренно разыгрывал из себя невинность, не отменяло искренней веры в сказанное. «Разве не этим занимаются они там, в Кембридже и Оксфорде?» – стояло в протоколе.

Для такого человека, как Алан Тьюринг, не представляло большой проблемы одурачить парня. Тем более что тот втайне мечтал о науке, а Тьюринг уже в начале их знакомства объявил, что сконструировал электронный мозг.

Электронный мозг. Могло ли это хоть в какой-то мере быть правдой? Нет. Чем больше Корелл размышлял об этом, тем более беспардонной представлялась ему эта ложь. Но на парня из низов она могла произвести сильное впечатление.

Не исключено, что именно это имела в виду мисс Голдман. По ее словам, Алан Тьюринг приписывал машинам способность думать. Выражался ли он фигурально или в прямом смысле – в случае с Мюрреем эта фраза была намеренной, дерзкой ложью, преследовавшей вполне конкретные цели.

В следующие выходные Тьюринг пригласил Мюррея в свой дом в Уилмслоу. Свидание не состоялось – молодой человек так и не пришел.

В январе 1952 года Тьюринг и Мюррей снова встретились на Оксфорд-роуд и тогда уже впервые вместе совершили «грубейшее преступление против моральных устоев», предусмотренное известным параграфом 11-го раздела Кодекса преступлений, дополнение к закону от 1885 года. Корелл хорошо знал этот параграф, не в последнюю очередь в связи с делом Оскара Уайльда.

Если не вдаваться в детали касательно пола «партнеров», это походило на обыкновенную любовную историю. Алан Тьюринг дарил Мюррею подарки и называл его разными ласковыми прозвищами типа «заблудшей овечки». В своем признании он характеризовал Мюррея как «человека с тонкой душой, живого и любознательного». В грязных, непристойных комплиментах, впрочем, недостатка тоже не было. 12 января математик пригласил своего приятеля на обед. Арнольд Мюррей был на седьмом небе.

«Неожиданно для себя я превратился из слуги в господина, – вспоминал он. – Мы общались как равные».

После обеда любовники пили вино на покрытом ковром полу гостиной, и Арнольд Мюррей рассказал профессору сон, который видел накануне и который, к удивлению Корелла, попал в протокол.

Помощник инспектора, конечно, слышал о том, что сны могут многое рассказать о прошлом человека и его тайнах. Он знал даже о Фрейде, но до сих пор не мог предположить, что коллеги станут тратить время на такого рода анализ.

С другой стороны, скрупулезность – главная добродетель следователя. Потому что любая на первый взгляд незначительная деталь впоследствии может оказаться решающей. А сон Арнольда Мюррея и на первый взгляд производил впечатление чего-то значимого.

В нем Мюррей лежал на какой-то гладкой поверхности, словно подвешенной в пустоте, вне пространства и времени, и слышал непонятный звук. Когда Тьюринг попросил его рассказать подробнее, молодой человек не смог вспомнить ничего, кроме того, что ему было страшно.

Страница 17

охоже, Тьюринга заинтересовал этот сон. Снам профессор вообще уделял много внимания и записывал их в толстые тетради, которых в доме на Эдлингтон-роуд обнаружилось целых три.

Вероятно, после рассказа Мюррея профессор снова возбудился и преступил закон еще раз. Корелл не хотел вникать в подробности, но их в протоколах и не было. Он вспомнил мягкую, почти женскую грудь Тьюринга и изящные пальцы, сжимавшие край пижамы.

Помощник инспектора тряхнул головой, словно само это воспоминание представляло для него опасность. На ум пришла фраза: «Мы общались как равные», и Корелл поморщился. Все просто. Арнольд Мюррей хотел, чтобы его заметили. Он нуждался в признании себя как личности, и за это был готов влезть в какую угодно грязь. Но что-то здесь не состыковывалось, ситуация явно не вмещалась в рамки столь естественной схемы.

Арнольд Мюррей отказался брать у профессора деньги. Ведь он был гость и пришел к Тьюрингу на обед как к равному. Профессор одобрил эту идею, теперь у них был полноценный роман. Но проблема, приведшая парня на панель, тем самым не устранилась. А именно, что Мюррей был нищ. Что же ему теперь оставалось? Вместо того чтобы взять у Тьюринга плату за свои услуги, он просто-напросто вытащил из профессорского кошелька несколько купюр.

Этим все должно было закончиться. Уличив любовника в краже, Тьюринг написал ему письмо, в котором разрывал их отношения. Но спустя несколько дней Арнольд Мюррей снова появился в его доме. Он сумел убедить профессора в своей невиновности – бог знает как – и был прощен.

Вообще, Алан Тьюринг оставлял впечатление в высшей степени наивного человека. Корелла возмутило, когда Кенни Андерсон назвал профессора «не особенно умным». Теперь же он сам не мог не признать, что в некоторых ситуациях тот и в самом деле вел себя, мягко говоря, недальновидно. Когда его юный любовник сменил тактику и, смущенный, пришел просить у профессора денег на новый костюм, то незамедлительно получил желаемое. «Вот, возьми, – сказал Тьюринг. – Надеюсь, в новом костюме ты будешь неотразим».

Уже тогда он почти угодил в ловушку – как бы смешно и горько это ни звучало.

Нелегко было задним числом проследить намерения Мюррея. Кенни Андерсон – известный склонностью к психологическому анализу – конечно, назвал бы его отпетым мошенником, способным обмануть кого угодно. Но Корелл совсем не был в этом уверен. Во всяком случае, Арнольд Мюррей не произвел на него впечатления безнадежно испорченного. Он знал муки совести. Он хотел учиться и вечно приставал к Тьюрингу с расспросами. «Мы дискутировали о современной физике» – так было записано в протоколе со слов Тьюринга.

Тем не менее… В баре на Оксфорд-стрит Мюррей поделился с одним из своих приятелей впечатлениями о профессорском доме. Парня звали Харри Грин, и он имел привычку похваляться своими победами. Не исключено, что, пытаясь перещеголять его, Мюррей и рассказал о дружбе с ученым – изобретателем электронного мозга. Харри тут же предложил кражу со взломом. Арнольд с возмущением отказался – согласно протоколу, по крайней мере. Но в январе 1952 года – в дни, которые Тьюринг описывал как особенно мучительные и тревожные, – математика ограбили, пока он был в университете. О подробностях документы, опять же, умалчивали.

Тьюринг вспоминал, что чувствовал себя «беспомощным калекой». 23 января он принял участие в какой-то радиопередаче, но остался недоволен своим выступлением. Вернувшись на Эдлингтон-роуд, профессор обнаружил, что в его доме кто-то побывал. Тьюринга охватило смутное чувство, будто ему угрожают.

Собственно, сама кража мало занимала полицию, как и говорил Кенни Андерсон. Пропало всего ничего – несколько перочинных ножей, пара брюк, твидовая рубашка, компас да початая бутылка шерри. Профессора больше мучило то, что в его доме кто-то побывал. Именно это чувство, став невыносимым, и толкнуло его на роковую ошибку. Тьюринг написал заявление в полицию. В конце концов, преступники тоже имеют право на защиту закона. Как мог он совершить такую глупость? Это оставалось для Корелла загадкой. За початую бутылку шерри профессор очертя голову бросился в атаку. За пару штанов подставил врагу обнаженное горло. Тьюринг исполнился решимости отстоять свои права. В то же время его природная робость никуда не делась.

Второго февраля он снова впустил Мюррея в свой дом, и они повздорили. Свидание обернулось нешуточной ссорой, и в душу математика закрались подозрения.

Буря надвигалась. Любовники выпили и вскоре снова болтали как ни в чем не бывало. Арнольд решил сознаться во всем – не то из желания отомстить, не то ради того, чтобы остаться другом профессора. Так или иначе, он рассказал про Харри и бар. Исповедь завершилась очередным «преступлением против нравственности». Но ночью Тьюринг долго не мог уснуть. На допросе он признался, что «оценил искренность Арнольда», но боялся стать жертвой шантажа. Мистер Мюррей пригрозил заявить на него в полицию.

Тайком, точно вор, математик пробрался в столовую собственного дома. Он взял бокал, из кот

Страница 18

рого пил Мюррей, чтобы сличить оставшиеся на нем отпечатки пальцев с теми, что были обнаружены в доме после кражи.

На следующий день во время прогулки профессор попросил Арнольда подождать его на скамейке возле полицейского участка, а сам тем временем отправился к констеблю Брауну – низенькому, подвижному человечку с водянистыми глазами, чьи рапорты изобиловали несуразностями и грамматическими ошибками. В частности, Браун дважды употребил местоимение «она», имея в виду Алана Тьюринга. Но эта опечатка – не самое удивительное в его рапорте.

В заявлении Алан Тьюринг ни словом не помянул Мюррея. Зато ввел в свою историю некоего торговца вразнос, продававшего непонятно что. Этот-то коробейник – ни имени, ни примет которого Тьюринг, естественно, так и не смог вспомнить – якобы и сообщил математику, что знает, кто вломился в его дом.

Разумеется, о том, откуда торговцу вразнос стало это известно, также не сообщалось. Ложь возымела действие, противоположное ожидаемому. Попросту говоря, Тьюринг подставился.

Что касается Харри, это был заурядный бандит. Он сидел в тюрьме в Манчестере за какое-то другое преступление, а теперь ему поручили ограбление дома на Эдлингтон-роуд. Предположить, что этот тип сотрудничал с полицией, было вполне логично.

«Мой приятель Арнольд занимался непристойностями с этим мужчиной», – заявил Харри Грин на допросе.

Само по себе это ничего не значило. Каких только оговоров не слышал на допросах Корелл от людей с криминальным прошлым. Как правило, подобные показания не имели значимых последствий. Особенно если объектом навета являлось лицо с более высоким социальным статусом.

Случай Тьюринга и в этом отношении стал исключением. Двое коллег из Манчестера, Уиллс и Риммер, ознакомившись с заявлением Тьюринга, усмотрели в нем ложь и решили идти в атаку.

4 февраля 1952 года они навестили профессора дома, якобы чтобы поговорить о подробностях кражи, но чуть ли не с порога принялись угрожать. Корелл относился скептически к лобовым атакам и очным ставкам, но на этот раз эта стратегия себя оправдала. В конце концов, подозреваемый был не какой-нибудь заурядный уголовник. От таких Тьюринг отличался в том числе и повышенной уязвимостью. Возможно, он и не подозревал о том, что за ним охотится полиция.

Тьюринг стал жертвой преступления, написал заявление, а потом явился в участок с новой информацией по делу. Мог ли ученый предположить, чем это для него обернется?

«Нам все известно», – заявил инспектор Уиллс.

Этого оказалось достаточно, чтобы вывести Тьюринга из равновесия.

Пересказывая в очередной раз свою историю, профессор совсем запутался. Он плутал вокруг да около, старательно обходя самые важные для полиции детали. Торговец вразнос так и остался бесплотным призраком.

«У нас есть основания подозревать вас во лжи», – констатировал Уиллс. Момент истины неумолимо на-двигался. Корелл представлял себе, как Тьюринг топчется в нерешительности, высматривая обходные пути и готовый ухватиться за первую попавшуюся соломинку. Возможно, он решил, что признание принесет ему облегчение. В таком случае Тьюринг совершил еще одну роковую ошибку.

Полицейские предвкушали победу и не желали ничего другого, кроме как упрятать беднягу за решетку. Их триумф означал падение Тьюринга.

Корелл пытался угадать его логику. «Я не могу лгать. Я человек с положением…» Никто не мог осудить его без признания им собственной вины.

Наконец, эта его коронная фраза: «У нас с Арнольдом Мюрреем был общий бизнес».

И, как будто всего сказанного было недостаточно, взял ручку и в присутствии полицейских настрочил признание на пяти страницах.

Он точно не осознавал серьезности ситуации. Не понимал, что кража со взломом больше ничего не значит. И полагал – на голубом глазу, – что полицию больше занимают его душевные терзания, нежели само сексуальное преступление.

Похоже, профессора волновали прежде всего вопросы теоретической морали. «Должен ли человек защищаться, если тем самым подставляет под удар другого? – спрашивал он в своем признании. – Насколько верно, что мы подвергаем себя опасности, помогая тем, кто слабее нас?»

Между тем его собственное преступление грозило Тьюрингу двумя годами тюрьмы. Все остальное было для полиции не более чем досужие бредни, никакого отношения к расследованию не имеющие.

Алану Тьюрингу не помогли, как следовало из материалов дела, ни научные заслуги, ни высокий социальный статус. Скорее наоборот. На суде он предстал пресыщенным богатым подонком и растлителем юношества.

Но потребовалось время, чтобы все это дошло до математика.

После признания Тьюринг несколько успокоился. Такой известный правдоруб, как инспектор Риммер, характеризовал его в рапорте как «человека чести» – такую пометку он оставил на полях, не пояснив, что имеет в виду. Вероятно, инспектора тронула искренность ученого или его неуместное великодушие.

Вообще, поведение математика во время следствия отличалось крайней непредсказуемостью и нелогичностью. Тьюринг то нервничал, то казался вы

Страница 19

е всей этой суеты и мельтешения. Однажды он пригласил полицейских на бокал вина, словно те были его близкими друзьями. В другой раз попытался объяснить им что-то из области математики.

Не случайно среди пометок инспектора Риммера оказалась эта странная сентенция о сущности лжи.

«Я лгу! – рассуждал инспектор. – Высказывание само по себе правдиво, поскольку человек сознается во лжи. И в то же время лживо, поскольку, сознаваясь во лжи, он говорит правду».

Далее Риммер отмечает, что подобные парадоксы обозначили кризис в математической логике, который и побудил Алана Тьюринга разработать его машину.

Воображение Корелла разыгралось. Ему крайне импонировало, что Риммер занялся вопросом, далеко выходящим за круг его профессиональных обязанностей и не имеющим никакого отношения к расследованию. Но главное – тем самым коллега будто обозначил давно волновавшую самого Корелла проблему. «Я лгу». Помощник инспектора попробовал эту фразу на вкус. Если правда, что я лгу, то я говорю правду… А значит, все-таки лгу…

Высказывание было ложным и истинным одновременно. Оно словно растекалось, занимая пространство между двумя этими полюсами.

Еще отец Корелла рассказывал о чем-то подобном; Леонард уже не помнил, что именно. Но в продолжение чтения он опять отвлекся и подумал об отравленном яблоке на ночном столике возле кровати покойного, как будто оно тоже было частью парадокса.




Глава 7


Корелл был одержим идеей прочитать это таинственное послание. Когда-то, прогуливаясь вдоль железнодорожных путей, он нашел огромную резиновую перчатку с сжатым гармошкой раструбом и увидел в ней целую жизнь. Это произошло как раз накануне войны и спустя два года после того, как родители увезли его из Лондона.

В то время они жили неподалеку от моря, в маленьком каменном доме, отличительной особенностью которого были огромные окна на первом этаже. Корелл навсегда запомнил тот день, когда его отец перестал говорить. Все произошло внезапно, как будто кто-то вдруг подал отцу сигнал замолчать.

В жизни Леонарда и матери это значило много. Джеймс Корелл был человеком шумным. Его шокирующие театральные выпады надолго запоминались тем, кто бывал в их доме. Равно как и его истории, житейские и вымышленные, заряжавшие слушателей сумасшедшей энергией или, напротив, напрочь лишавшие сил. Отцы приятелей Леонарда Корелла выглядели бледно рядом с ним. Уже само его появление в комнате было настоящим представлением. Корелл запомнил звон ключей – их отец носил в кармане брюк, – предупреждавший о появлении папы, и громоподобный голос:

– О… какое блестящее общество! Не найдется ли скромному поселянину места в вашем кругу?

Ни для кого не были секретом несчастья, лавиной обрушившиеся на голову отца и лишившие его состояния. Но пока Джеймс Корелл говорил, Леонард оставался спокоен. Пусть деньги утекли с банковских счетов и опустел бумажник. Оставался роскошный голос, слова и широкие, воистину королевские жесты. Отец Леонарда был велик. По крайней мере, он казался таким. И знал цену сильным мира сего.

То время почти стерлось в памяти Леонарда. Отец читал лекции в Тринити и Кембридже, написал несколько романов и две книги по экономической теории. Он не сделал никаких открытий, но книги, безусловно, оказались очень важными. Критики указывали на недостатки стиля и пеняли на не в меру развитое отцовское воображение. Неумение как следует развести по сторонам правду и вымысел всегда было его слабым местом.

Одной из отцовских книг была беллетризированная биография художника Поля Гогена. Другой – биография американского спортсмена индейского происхождения по фамилии Торп, олимпийского чемпиона игр 1912 года, проходивших в Стокгольме. Торп выиграл в пяти- и десятиборье, но был лишен всех медалей, предположительно из расистских соображений[13 - Формально Джима Торпа лишили медалей из-за того, что за несколько лет до Олимпиады спортсмен принимал участие в бейсбольных матчах на полупрофессиональном уровне; в то время в Олимпийских играх могли принимать участие лишь любители.].

Папа любил повторять, что борется за права слабых и несправедливо обиженных и разоблачает власть имущих и «зажравшихся буржуа». Мать говорила о скандальных отцовских статьях в «Гардиан», которых в любом случае было немного, а также что в «известных кругах» его романы считают недооцененными. Саму отцовскую прозу, впрочем, читать Леонарду не давала.

Джеймс Корелл запомнился ему как рослый, стильный мужчина с несколько косо поставленными карими глазами и кудрявой шевелюрой, которая с годами не редела и не седела. Он был хорошим оратором, но на чье-то пожелание «писать с не меньшим жаром, чем говорит» обиделся. И вообще, желал слышать какие угодно комплименты, только не касающиеся его ораторских способностей. Разговоры ничего не значат, полагал отец, отвергая тем самым единственное, что умел. Но Леонард понял это не сразу. В те времена он любил отца и ценил все, что тот делал.

Мать была на двенадцать лет моложе супруга и не такая видная – стройная женщина с

Страница 20

пугливыми, узковатыми глазами, один взгляд которых нервировал собеседника. Иногда она смотрела на отца с затаенной враждебностью, смысл которой так и остался для Леонарда загадкой.

Он так и не понял, что их объединяло, и никогда не был особенно близок матери, даже в благополучные для семьи годы. После того же, как отец замолчал, все это перестало иметь какое-либо значение.

У Леонарда был отец. Мать же до конца оставалась закрытой дверью, непроницаемым лицом, неразгаданной загадкой. Правда, и она время от времени словно пробуждалась от вечной спячки, и тогда ее прорывало на страстные, высокопарные речи. В них не было ни слова о погоде или покупках. Всё – о мире высокого искусства или большой политики, где, как ни странно, не обнаруживалось никого, кроме школяров и дилетантов. Презрение в семье считалось добродетелью. Нормальная человеческая жизнь – пошлостью. До сих пор Леонард ощущал враждебное смущение перед всем обыденным. Это чувство словно засело в его теле и причиняло много неудобств.

Родители были неисправимые романтики. Они ценили только тех художников и ученых, которые надолго опередили свое время. И самым большим страхом Леонарда с детства было не оправдать их ожиданий и оказаться в конечном итоге ни на что не годным «буржуа».

Иногда, впрочем, Леонард ощущал себя в числе избранных. И тогда он верил, что непременно изобретет или выдумает что-нибудь такое, что раз и навсегда изменит мир. Корелл-младший плохо представлял себе, в какой именно области суждено ему совершить такую подвижку. Области и теории менялись день ото дня, неизменным оставалось лишь предвкушение успеха и славы. Леонард привык жить большими надеждами и до сих пор верил в свое предназначение. «Бог мой, Леонард, да ты прекрасно аргументируешь!» – воскликнул отец во время одной из их дискуссий. Это случилось в августе 1939 года, незадолго перед отправкой в колледж «Мальборо», когда Леонарду было тринадцать лет. И с тех самых пор мальчик не мог видеть впереди ничего, кроме блестящего будущего.

Разумеется, время от времени небо затемняли тучи. Но о них быстро забывали, пока отец оставался в хорошем настроении. В его присутствии казался несущественным тот факт, что гостей в доме стало меньше. Что летние поездки все чаще отменялись. Горизонты сужались – но это казалось не более чем неотъемлемой частью нового образа жизни. И даже сам их переезд из Лондона в Саутпорт – «побережье Сефтона – лучшее, что есть в Англии» – воспринимался в этой связи как освобождение от чего-то старого и ненужного. Да и мог ли Леонард думать иначе, глядя, как отец сидит с книгой у кромки воды и любуется на птиц – чибисов и цапель – и колышащиеся заросли вереска? Жизнь стала лучше, а покинувшая дом прислуга была лишь неоправданной нагрузкой на кошелек.

Уже тогда мальчик видел лишь то, что ему хотелось.

Однажды вечером Леонард лежал в кровати и смотрел в раскосые отцовские глаза. Снаружи шумело море и горели фонари на рыбацких лодках. Спать не хотелось. Да и до сна ли было ему в такие часы, когда отец сидел на краю кровати и читал что-нибудь из классики или затевал дискуссию о прочитанном? Леонард просил его не уходить, в благодарность отец гладил его по голове и говорил что-нибудь приятное. Но в тот вечер он показался Леонарду другим. Изменилось лицо, и в глазах горели незнакомые искорки.

– Тебе грустно, мой мальчик? – неожиданно спросил отец.

Но Леонарду было хорошо. И он уже открыл рот, чтобы ответить отцу, что всё в порядке, когда вдруг понял, что вопрос – не более чем повод для нового разговора. Голос отца обволакивал, как теплое одеяло, из-под которого так не хотелось вылезать. «Возможно, – подумал Леонард, – папа знает обо мне больше, чем я сам», и ответил:

– Да, мне немного грустно.

– Понимаю, – вздохнул отец и провел рукой по его волосам.

Само прикосновение этой большой шершавой ладони с синими прожилками вдруг открыло Леонарду в отце нечто совершенно новое. Мальчик был избалован непомерными похвалами и бурными аплодисментами, но что стоило все это в сравнении с одним этим движением? На глазах отца выступили слезы. Большая рука обвила шею мальчика, и Леонарду захотелось спрятаться в своей надуманной грусти. Он чувствовал себя счастливым, и что ему было за дело, если отец плакал вовсе не из-за него, а по своей неудачливой жизни? То, что Леонард принял за любовь, было болью. Той самой, которую Джеймс Корелл взял на себя всю, потому что ошибочно полагал неправильным делиться ею с домашними.

Заботы отца, как и его недостатки, считались в семье запретной темой. В любом случае Леонард, в понимании которого отец оставался недосягаемым для любых житейских проблем, их не замечал. Позже он узнал об эмоциональных блокировках – не таком уж редком явлении среди английских мужчин. Но признать такое в отношении отца – человека, умеющего справляться со своими эмоциями, по крайней мере казавшегося таковым со стороны, – было странно.


***

Их дом в Саутпорте был меблирован скромно. Из Лондона родители взяли сюда лишь несколько кар

Страница 21

ин, стулья из орехового дерева эпохи королевы Анны да письменный отцовский стол с выгравированными лавровыми венками. У стульев были мягкие белые сиденья с вышитыми красными розами. Два из них стояли в гостиной, а на третьем отец сидел во время обеда. И в этом не было ничего от стремления к экстравагантности, которое он так высмеивал. Просто отец сидел на стуле эпохи королевы Анны, подтверждая тем самым свой статус главы семьи.

В то лето, когда отец замолчал и все чаще пропускал семейные обеды, со стулом что-то случилось. Он словно аккумулировал в себе отрицательную энергетику отсутствия, из-за чего даже самые привычные реплики, вроде как «передай соль» или «смотри-ка, как сегодня дует» исполнились скрытого, тревожного смысла. Когда же отец обедал вместе со всеми, он старательно обходил злободневные – и оттого еще более неприятные – темы. Два-три слова о коллеге-писателе, который снискал успех, упоминание вскользь некоего дельца, сидящего на своих деньгах, как курица на яйцах, – и на его лице застывала маска, а сквозь сжатые губы просачивался глухой, сдавленный стон.

– Что-нибудь случилось, папа?

– Ничего, ничего…

Никогда ничего не случалось – по крайней мере, такого, о чем стоило бы говорить. При малейшем подозрительном намеке мать принималась стучать столовыми приборами, призывать к спокойствию или отпускала фразы вроде: «Какой приятный сегодня все-таки вечер!» или «Ричардсон так и не научился управляться со своими коровами». И после этого сразу водворялся порядок – по крайней мере, его видимость. Отец будто забывал о проблемах. В противном случае он покидал столовую, оставляя стул эпохи королевы Анны символом и напоминанием своей тайны.

Таким Леонарду виделось теперь то лето. Сейчас он не мог уже сказать, что в воспоминаниях сохранилось непосредственно от прошлого, а что было позднейшей игрой воображения. Но кое-что он помнил точно: тяжелое отцовское дыхание во время дневного сна. Громкие, мучительные хрипы.

– Это шерри, – объясняла мать. – Отец слишком много его пьет.

Но в то лето будто перевернулась очередная страница жизни. Все вдруг предстало в новом свете. Даже в звук отцовских шагов вкралось какое-то навязчивое безразличие. Не было больше ни по-военному бодрой поступи, ни звона ключей в кармане брюк. И конверты, которые до сих пор вскрывались, с надеждой или беспокойством, отныне так и оставались лежать нераспечатанными на столике в прихожей.

В конце августа, когда отдыхающие собираются домой и на побережье появляются первые гуси и утки, что-то случилось с отцовскими плечами. По какой-то никому не понятной причине они поднялись, встав почти вровень с опущенным затылком. Никто не заметил, когда отец ушел из дома. А 30 августа в Саутпорте случился пожар, сгорели сразу два складских помещения. Из окна их дома они походили на два пылающих факела.

Весь день погода стояла прекрасная, но ближе к вечеру небо заволокли темные тучи. Тяжелые волны с грохотом обрушивались на берег.

На обед ели что-то вроде йоркширского пудинга. Леонард ожидал прогулки к морю, поскольку помнил, что говорила мать:

– В этом году, думаю, снег выпадет рано.

Сказав это, она выронила стакан и выругалась по-французски:

– Merde![14 - Дерьмо! (фр.)]

Они вспоминали колледж «Мальборо».

– Твое обучение дорого нам обходится, цени это… – сказала мать.

Но исчезновение отца замалчивалось. Вернее, мать упомянула вскользь, что он вышел подышать воздухом вечерних улиц.

Солнце к тому времени село, море дышало запахом соли и водорослей. Они прогуливались вдвоем, мимо дюн и торфяников, и дошли до самого пирса. Видели рыжую белку – мать испуганно схватила Леонарда за руку, но он увернулся, стыдясь ее ребячества, и спрятал руку в карман. Время приближалось к одиннадцати вечера. Холодало. Ветер насквозь продувал рубашку в шотландскую клетку.

– Должно быть, пьет где-нибудь с друзьями, – предположила мать, имея в виду отца.

А потом у самой кромки воды показался какой-то вытянутый предмет. Мальчик подумал, что это лежит его отец, и оглянулся на мать. Ее лицо ничего не выражало, и тогда Леонард бросился к подозрительному предмету с криками: «Папа! Папа!», пока не разглядел на берегу два ящика с надписью: «Дублин 731», которые принял за отцовское тело.

Домой вернулись около полуночи.




Глава 8


С судебными документами творилась полная неразбериха, тем не менее Корелл сумел довольно быстро восстановить картину событий.

После ареста Алана Тьюринга его фотографию и отпечатки пальцев передали в Скотланд-Ярд, что означало, как и говорил Хамерсли, пожизненную слежку со всеми вытекающими отсюда последствиями. То, что Корелл мало что знал о Тьюринге, объяснялось относительной давностью этого преступления: большинство коллег, имевших с ним дело, успели по той или иной причине покинуть свои посты в участке. Вообще, с выведенными на чистую воду гомосексуалистами обходились, как с прокаженными. Разоблачение вело к изоляции, и в конечном итоге делало жизнь человека несносной. В случае Тьюринга, вп

Страница 22

очем, эти меры казались оправданными.

Если верить протоколам, математик воспринял свой арест со всей возможной покорностью, но в содеянном не раскаивался, что, впрочем, вряд ли ему помогло бы. Юного Арнольда Мюррея выставили невинной жертвой богатого и пресыщенного развратника. Напрасно распалялся адвокат ученого, вспоминая заслуги своего клиента. В их числе – на что Корелл обратил особое внимание – был назван орден Британской империи – награда за вклад в победу в войне. За что именно – умалчивалось, но вряд ли Тьюринг получил его на поле брани.

Вообще, он не производил впечатления храбреца и не имел на суде серьезной поддержки. За него выступили два свидетеля защиты, имя одного из которых – Хью Александр – показалось Кореллу знакомым…

В этот момент дверь приоткрылась, и дежурный с вахты объявил о визите очередного гостя. Помощник инспектора выругался, покосившись на кучу бумаг на столе. Навести порядок он не успел: в комнату ворвался мужчина с раскрасневшимся лицом и ринулся на Леонарда, словно движимый яростью. Молодой полицейский невольно сжался в комок, ожидая выговора, если не пощечины. Но вместо этого мужчина снял шляпу и протянул ему руку.

Визитеру было на вид лет сорок пять – пятьдесят. Темные волосы разделял пробор на сторону, под одеждой выпирал круглый живот. Судя по костюму, гость был важной птицей, быть может, даже сотрудником Министерства иностранных дел. Корелл уже рассчитывал получить от него какую-нибудь касающуюся расследования секретную информацию, когда вдруг ему показалось, что он уже встречался с этим человеком раньше. Причем встреча, похоже, была не из приятных. Обеспокоенный, Леонард замер на своем месте.

– Вы ко мне?

– Похоже. Вы помощник инспектора Корелл, если не ошибаюсь? Мое имя Джон Тьюринг. Я прибыл сюда, как только обо всем узнал.

У Корелла отлегло от сердца. Очевидно, перед ним стоял брат Алана Тьюринга, а дежавю объяснялось фамильным сходством.

– Мне жаль, – вздохнул он и продолжил, быстро приведя в порядок мысли: – Вы прибыли из Лондона?

– Из Гилфорда, – поправил Джон Тьюринг.

Тон его голоса выражал намерение держаться с достоинством и блюсти дистанцию со стражами закона.

– Не хотите присесть?

– Нет, спасибо.

– Тогда, может, выйдем на свежий воздух? Там как будто проглянуло солнце. Полагаю, вы хотите взглянуть на брата. Могу позвонить…

– Это необходимо?

– Боюсь, вас попросят его опознать.

– Разве это уже не сделала горничная?

– Полагаю, это хорошая возможность проститься…

– Хорошо… уж лучше я, чем мать.

– Ваша мать? Она тоже направляется сюда?

– Да, но, боюсь, доедет не скоро. Сейчас она в Италии… Вы ведь расскажете мне то, что знаете? – робко спросил мужчина.

– Разумеется. Только прослежу, чтобы в морге нас кто-нибудь принял. – Корелл прикрыл глаза, готовясь к очередному испытанию.


***

Снаружи и в самом деле светило солнце. Было почти жарко. Корелл отметил про себя, что куча мусора под окнами участка выросла. В глубине двора белело каменное здание, выглядевшее торжественно и даже нарядно на фоне полицейского участка и неба, пересеченного белым самолетным следом.

Корелл рассказывал о яде, электрических кабелях, кипящем котелке… Об Алане Тьюринге на узкой койке и выражении его лица – спокойном и полном смирения. Брат задавал на удивление мало вопросов.

– Вы были близки с Аланом? – не выдержал Корелл.

– Мы были братья, – ответил Джон Тьюринг.

– Само по себе это ничего не значит.

– Это так, – согласился Джон. – Вы правы, мы не были особенно близки. Разве что в детстве…

Он замолчал, как будто засомневался, стоит ли рассказывать дальше.

– Так что в детстве? – спросил Корелл.

– Тогда мы были близки по-настоящему. Так получилось, что в основном мы росли вне стен родительского дома. Отец служил в Индии, а тамошний климат не для детей. Одно время мы жили в семье одного старого полковника, на улице Святого Леонарда… Там все было сложно…

– Вы как будто старше Алана?

– На четыре года, – Джон Тьюринг кивнул. – Поэтому всегда чувствовал себя ответственным за него.

– Каким он был?

– Ребенком, вы имеете в виду?

– Вообще, каким?

Джон Тьюринг смутился, как будто вопрос показался ему странным или слишком личным. Тем не менее он стал вспоминать – суховато, как показалось Кореллу, будто бы из чувства долга и совсем не интересуясь тем, о ком говорил.

– Еще совсем маленьким, – начал Джон, – Алан решил, что с цифрами иметь дело интересней, чем с буквами. Он видел их повсюду – на лампах, паркете, листках бумаги. Еще не умея читать, складывал в уме двузначные числа. А когда учился писать, выводил буквы как курица лапой. Никто не мог прочитать его каракули…

«И до сих пор не может», – мысленно добавил Корелл, вспоминая записную книжку Алана Тьюринга. Помощнику инспектора было неприятно осознавать, что этот извращенец тоже был когда-то маленьким мальчиком и надевал ботинки не на ту ногу. Не понравилось Кореллу и то, что Алан Тьюринг с детства отличался неловкостью, почти не имел друзе

Страница 23

и не пользовался любовью школьных учителей. Их пугала его страсть к математике. Кто-то из одноклассников Тьюринга сочинил на эту тему сатиру в стихах, где описывалось, как Алан увлекся футболом – «из интереса к геометрическим фигурам, которыми расчерчено поле».

– Вы учились в одной школе?

– Начинали в одной. Нас отдали в Хейзелхерст, а потом я перешел в «Мальборо», а он…

– В «Мальборо»! – воскликнул Корелл.

Он открыл было рот, чтобы удариться в воспоминания, но вовремя спохватился. Как было объяснить этому щеголю, почему бывший ученик частной школы оказался полицейским в маленьком городке?

– Всё в порядке, – Джон сделал успокаивающий жест. – Я был более спортивным, а эта школа… В общем, я с самого начала знал, что Алану придется там нелегко.

– То есть он не учился в «Мальборо»?

– Его отдали в «Шерборн». Там тоже свои сложности, но все-таки это лучше.

«Еще бы», – беззвучно согласился Корелл.

Они свернули на Гроув-стрит, миновали паб «Зест» и ряд низеньких домиков из красного кирпича, с магазинами и салонами. Народу на улицах было достаточно. Солнце все еще светило, но небо угрожающе потемнело. Корелл вспомнил колледж, сырые, темные залы в пансионе. Итак, Алана Тьюринга миновала сия чаша.

Усилием воли Леонард заставил себя вернуться к прерванному разговору.

– Когда вы с Аланом виделись в последний раз? – спросил он.

– На прошлое Рождество, в Гилфорде.

– И как он вам тогда показался?

– Неплохо, по-моему. Много лучше…

– Чем кто?

– Чем обычно.

– Признаков подавленности не заметили?

– Возможно, – Джон Тьюринг вздохнул. – Мы отдалились друг от друга после той истории. Собственно, я так и не понял, что там произошло…

– То есть это вы отдалились от него?

Джон Тьюринг остановился и посмотрел на свои руки. На какое-то мгновение его лицо исказила гримаса, но быстро исчезла.

– Нет… Я поддерживал его, сколько было можно. Давал советы как юрист… Делился контактами…

– Но вы же адвокат?

– Да… С Аланом было трудно говорить… Он никогда никого не слушал. Я советовал ему сознаться во всем еще во время следствия и перестать философствовать…

– И что он?

– Он был настроен говорить правду. Ложь – худшее из зол в понимании Алана, и это, безусловно, делало ему честь. Но… с ним никогда не было просто… Все перевернуть и поставить с ног на голову… Возможно, подобные методы уместны в его работе, но в зале суда… Бог мой, он выглядел как инопланетянин. Он сказал, что признать свою вину и отрицать случившееся означало бы для него одинаково солгать.

– То есть?

– Он имел в виду, что не намерен отрицать, что совокуплялся с этим мужчиной, поскольку это правда. В то же время не может усмотреть в этом никакого преступления, то есть своей вины.

– Вас на суде не было?

– Нет.

– Почему?

– Честно говоря, мне не хотелось бы обсуждать это.

– Понимаю.

– Но, раз уж вы настаиваете… знаете, я никогда не одобрял того, что называется «нетрадиционной ориентацией»… – Джон Тьюринг озлобленно фыркнул, Корелл вскинул на него удивленные глаза. – И не имел ни малейшего понятия, что Алан… я… я был шокирован, когда он написал мне об этом.

– И вы отвернулись от него?

– Это допрос?

– В общем, нет.

– Алан по-своему наслаждался всем этим… в смысле, судебным расследованием, процессом…

Корелл вздрогнул. Это прозвучало как насмешка.

– Или нет, – поправился Джон Тьюринг. – Он воспринял все настолько серьезно, что увидел в этом повод для дискуссии о границах «да», «нет» и «собственно, нет», и обратил все в логический парадокс.

– Я всего лишь спросил…

– Мне нечего было возразить на это, – продолжал Джон, уже мягче. – Так о чем вы меня спросили?

– Вы отвернулись от Алана?

– Он и сам меня отталкивал. Пенял, что я не понимаю, как тяжело приходится гомосексуалистам.

– Он имел в виду?..

– Что эти люди – изгои. Он прочел мне целую лекцию, но – видит Бог – мне и без геев было чем заняться. Его же делом, черт возьми! Но брат этого не понимал. «Тебя волнует только твоя слава», – сказал он мне, и это было неправдой. Я думал о нем, я старался, чтобы он пострадал как можно меньше, но брат… он просто сошел с ума на этой почве.

– На какой?

– За пределами своего интеллектуального мира Алан выглядел чудовищно наивным.

– Но вел себя вполне разумно во время расследования. – Корелл вдруг решил, что его роль в этой беседе скорее возражать, нежели соглашаться.

– Похоже на то, – Джон Тьюринг кивнул.

– Как он воспринял наказание и… то, что называют лечением?

– Не могу сказать точно, – ответил Джон Тьюринг. – Но как можно воспринять такое…

– О чем вы?

– Пичкать мужчину эстрогеном; что может быть унизительнее?

«Эстроген», – мысленно повторил Корелл. Он хотел было спросить Тьюринга, что это такое, но устыдился своего невежества.

– И что, это помогает? – спросил он вместо этого.

– Разве что на короткое время, – ответил Тьюринг. – В перспективе такое лечение могло бы только навредить ему. Подозреваю, Алан вообще был для них подопытным крол

Страница 24

ком. В этом направлении будто бы велись какие-то исследования, но ни к каким определенным результатам они не привели. В любом случае этим занимаются не так давно. Алана использовали как лабораторную крысу… просто уму непостижимо… С другой стороны, пичкать людей эстрогеном… не это ли делали нацисты в концлагерях? Простите, не могу говорить об этом спокойно… Не уверен, что выдержал бы, если б увидел Алана после всего этого.

Они стояли у дверей морга. Кореллу вдруг захотелось – он сам не мог сказать почему – признаться Джону Тьюрингу, что он тоже учился в школе «Мальборо».

– Вам известно, где был ваш брат во время войны? – спросил он вместо этого.

– Почему вы спрашиваете?

– Подозреваю, он выполнял какое-то важное правительственное задание.

– Возможно. Точно не могу сказать, но жил как будто где-то между Кембриджем и Оксфордом. В компании таких же светлых голов.

– То есть? – не понял Корелл.

– Правительство разместило всех умников в одном месте.

– Зачем?

– Точно не знаю. У меня есть свои подозрения, но, поскольку Алан никогда не говорил об этом, я тоже, пожалуй, промолчу. Могу сказать только, что несколько лет тому назад он снова побывал там.

– Что, опять пригласили?

– Нет, нет… видите ли, ему приспичило забрать серебряные болванки, которые он спрятал там на время войны… Зарыть серебро черт знает где, вместо того чтобы препоручить его какому-нибудь заслуживающему доверия банку… шутка вполне в духе Алана.

– И что? Нашел он свое серебро?

– Нет, насколько я знаю. Но его это не расстроило. Алан из тех кладоискателей, которые не слишком заботятся о сохранности своих кладов.

– Это здесь, – Корелл кивнул на дверь.

– Что? – не понял Джон Тьюринг.

– Морг.

Тьюринг, вздрогнув, выпучил глаза – не то удивленно, не то испуганно. Здание и вправду мало походило на морг. Выбеленное известью, с плоской черной крышей и голубыми дверями, оно напоминало о чем угодно, только не о смерти. Еще меньше ассоциировались с ней ухоженная клумба у входа, два кипариса и молодой дуб. Но Корелла, слишком хорошо знавшего, что находится за этими дверями, ничто не могло сбить с толку.

Усилием воли преодолев смущение, помощник инспектора нажал на дверную ручку. Их встретили двое несколько удивленных мужчин в твидовых костюмах. Оба приподняли шляпы.

Один был очень высокий, с правильными чертами лица и выразительными темными глазами – слишком, пожалуй, выразительными и красивыми для мужчины его возраста. Он с недоумением уставился на Джона Тьюринга. Самым удивительным в его внешности оказался косой, будто на сторону прилепленный затылок. Этому мужчине следовало бы носить кепку.

Его напарник выглядел более крепким и спортивным, хотя тоже был в годах. Он приветливо помахал гостям рукой. Румяные щеки и слишком крупный, несколько бесформенный нос придавали ему авторитетный вид. Корелл невольно задался вопросом, что здесь делают эти люди, когда вдруг появилась медсестра и объявила, что доктор Бёрд ждет их.


***

Чарлз Бёрд был в своей стихии. Сухой, с желтой кожей, он выглядел как сама смерть. И, как всегда, не мог упустить случая блеснуть своей ученостью. С Тьюрингом он держался как с коллегой. Начал, разумеется, с соболезнований, а потом, щедро пересыпая речь латинскими словами, принялся живописать тело его брата, так сказать, изнутри. Корелла удивила бестактность доктора. Тьюринг же, пропустив несколько фраз мимо ушей, не выдержал и решительно мотнул головой:

– Довольно.

– Я так не считаю, – пробормотал доктор.

Некоторое время они молчали, глядя друг другу в глаза. То, что один воспринимал как ежедневную рутину, для другого было трагедией. Такие моменты навевали на Леонарда меланхолию. С другой стороны, ему было приятно видеть смущение Бёрда.

– Пойдемте, – сказал он Тьюрингу.

Оба вышли, не сказав ни слова.

Неподалеку от морга проходила железная дорога, вдали прогромыхал товарный состав. По Готорн-лейн проехал «Роллс-Ройс», как привет из другого, блистательного мира. Несмотря на все это, Корелл чувствовал себя удовлетворенным. Он остался доволен тем, как повел себя с доктором Бёрдом. Самое время было вернуться в участок. Тем не менее Леонард продолжал идти рядом с Тьюрингом, плохо осознавая куда.

– Я тут подумал одну вещь… – начал Джон Тьюринг таким тоном, будто собирался сказать что-то важное.

– Что такое? – спросил Корелл.

– Вы точно знаете, что это было самоубийство?

Помощник инспектора посмотрел на красно-коричневый виадук над рекой Боллин и подумал, что Тьюринг собирается сейчас изложить одну из версий убийства или чего-нибудь другого в этом роде. Во всяком случае, чего-то связанного с государственной тайной.

– Что, если это был несчастный случай? – спросил вместо этого Тьюринг.

– Что вы имеете в виду? – удивился Корелл.

– Мать постоянно опасалась, что он во что-нибудь вляпается, – пояснил Джон. – Последний раз у нас дома, на Рождество. Она смотрела за ним, как за маленьким мальчиком: «Вымой руки как следует! И вытри!»

– Почему именно руки? –

Страница 25

насторожился Корелл.

– Он имел дело с химикатами, – ответил Джон. – С цианистым калием в том числе. А она знала, как Алан забывчив. Поэтому постоянно предупреждала его…

– И зачем вашему брату понадобился цианид?

– Он золотил столовые приборы. Не спрашивайте меня зачем. Таков был Алан – занимался, чем хотел. Снимал золото с позолоченных отцовских часов и переводил его на ложки. Бессмысленное занятие, не так ли? Он с ума сводил мать своим цианидом. «Неужели ты не понимаешь, чем это может кончиться?» – спрашивала она.

– Мы и в самом деле нашли у него позолоченную ложку. – Корелл вспомнил находку Алека Блока.

– Ну, вот видите…

– На ней были следы цианистого калия.

– Алан запросто мог лизнуть такое по ошибке.

– Боюсь, на яблоке его было слишком много… – Корелл покачал головой. – Такое количество цианида не могло попасть туда по оплошности Алана. Все говорит о том, что он намеренно капнул на срез цианистого калия.

Корелл произнес это слишком уверенно, притом что сомневался как и в правильности собственной версии, так и в том, стоит ли возражать Тьюрингу. Уж если матери и брату угодно верить в несчастный случай, пусть так оно и будет. В этот момент его осенила одна идея. Вероятно, ее появление было подготовлено детским опытом Леонарда, его сложными отношениями с матерью и бессмысленными попытками выставить перед ней кошмарные события, имевшие место в школе, в как можно более мягком свете. Внезапно Кореллу стал ясен ход мысли Алана Тьюринга.

– Премного благодарен за то, что нашли время поговорить со мной, – сказал он Джону. – Но сейчас мне пора возвращаться в участок.

– Капнул на яблоко… – задумчиво повторил тот, будто не слыша собеседника.

– Простите? – не понял Корелл.

– Эта фраза кое о чем мне напоминает, – задумчиво проговорил Тьюринг.

– О чем именно?

– Помню, Алан говорил о каком-то яблоке… Может, есть какой-нибудь классический стих на эту тему или что-нибудь вроде того?..

Корелл пожал плечами. Отравленное яблоко – архетипический образ. Мало ли кто писал об этом…

– Ничего не приходит на память, – ответил он Тьюрингу.

Потом взял у него адрес и номер телефона, пообещав выслать тетради, куда Алан записывал свои сны. Такое не должно было попасть в случайные руки… После чего они простились. Джон Тьюринг сразу будто замкнулся в себе, надев привычную маску чиновника юридического ведомства, – и удалился. Его фигура успела превратиться в мелькающую между деревьями расплывчатую точку, когда Корелл вдруг вспомнил, что так и не спросил его о машинах и математических парадоксах.

В этот момент помощнику инспектора снова пришло в голову, что он, Леонард Корелл, только что предстал перед этим человеком лишь слабым отражением своего истинного «я». «“Я” – больше! – захотелось закричать ему вслед Джону Тьюрингу. – То, что вы видели, – не более чем моя тень!» Он едва не задохнулся от этой мысли и, спохватившись, улыбнулся двум проходившим мимо молодым женщинам.

Несмотря на нервозность, Корелл направился не в участок, а повернул на Стейшн-роуд, в сторону библиотеки, где нередко часами сиживал после работы. В рабочее время он не появлялся там из принципа, но на этот раз случай был особый. Так или иначе, Леонард шел туда по служебному делу. Возможно, напрямую не связанному с расследованием, но оттого не менее важному. Поэтому, быстро миновав парк Джорджа Бранвелла Эванса, Корелл прошмыгнул в здание библиотеки и поднялся по петляющей лестнице.

Он успокоился, погрузившись в гулкую тишину, наполненную суховатым запахом бумаги, пыли и еще – едва уловимо – чего-то сладкого. Это здание обволакивало его специфической атмосферой, одновременно повседневной и возвышенной. Здесь Корелл чувствовал себя дома и в то же время робел и трепетал, как в храме. Книги, книги… В них были истоки всех его мечтаний и фантазий.

Леонард медленно подошел к столу, за которым сидела молодая дама по имени Эллен, и попросил ее принести медицинскую энциклопедию.

– Но… вы ведь не больны, сэр? – испуганно осведомилась она.

– Нет, нет, – поспешил успокоить даму Корелл.

И, несколько смущенный, направился к своему месту возле окна.




Глава 9


Наутро после того дня, когда пропал отец, Леонард проснулся с мыслью, что все образуется, что вчерашние события не более чем отправной пункт новой, лучшей жизни. Полный надежд, он вышел прогуляться и, встретив на берегу, возле красных сараев с рыболовной рухлядью, мужчину в странной шляпе, принял его за одного из местных шутников. Мужчина направлялся к их дому. Мальчик подумал, что он разыскивает отца.

И на этот раз распаленное воображение сыграло с Леонардом злую шутку. Потому что человек, которого он встретил, был не кто иной, как полицейский в шлеме. Дома, прошмыгнув на кухню, Леонард ожидал услышать от матери что-то вроде того, что «вчера вечером папа навеселился всласть», когда вдруг заметил, что она во вчерашнем платье. Полицейский – рослый, бородатый мужчина – был уже тут.

– Ступай в свою комнату, – велела мать.

Леонард затаился за

Страница 26

дверью. До него доносились лишь обрывки разговора. Мальчик подошел к окну, долго смотрел на море и черную рыбацкую лодку, но в конце концов не выдержал:

– О чем ты с ним говорила? О чем?

Мужчина в шлеме к тому времени успел покинуть дом.

– Успокойся, Леонард, – ответила мать.

По ее голосу он понял, что случилось самое страшное из всех возможных несчастий. Прежде чем прояснились детали, мальчик услышал о некоем мужчине, попавшем под товарный поезд, шедший из Бирмингема. И что есть основания полагать, что этот мужчина – его отец, поэтому мать должна пойти взглянуть на тело. В общем, если существует наиболее подходящее время для молитв, то оно настало.

Но надежды рухнули сразу. «Я сирота, сирота…» – повторял про себя Леонард, как будто лишился не одного, а обоих родителей. Поэтому он не был особенно шокирован, когда мать вернулась с опознания. Она остановилась на пороге – с пронзительно красными губами и глазами настолько узенькими, что казалось удивительным, что она вообще видит. «Отец умер, его больше нет», – объявила мать, как будто вся дальнейшая жизнь должна была стать не более чем необязательной иллюстрацией к этой фразе.

Леонард должен был как-то отреагировать – слезами или истерикой. Но единственное, что он помнил, – как сломал стул эпохи королевы Анны. Это дало выход скопившемуся внутри безумию, тем более что совершалось осознанно и методично, пока не треснули, разломавшись на части, три ножки, а затем и спинка.

Мать молча наблюдала за его действиями и только под конец откомментировала их одной-единственной фразой:

– Этот стул ему никогда особенно не нравился.

Буквально сразу – как будто ее горе не нуждалось в переходных стадиях – она погрузилась в оцепенение, выглядевшее со стороны как смирение или успокоение. Вечерами играла на фортепиано что-то светлое и счастливое, словно раскладывала пасьянс, и с особенной любовью и тщательностью расчесывала волосы. Таким образом мать могла обмануть кого угодно, только не Леонарда. Он-то чувствовал, как вокруг нее вибрирует воздух.

Отчаяние просачивалось сквозь щели в двери ее спальни. Мать даже начала говорить о нем вслух, как будто вдруг поняла, что все равно ее выдает язык тела. Когда за обедом она улыбалась и рассуждала о погоде, мальчику хотелось кричать: «Ну заплачь же ты, наконец!» Но дальше намеков и смутных желаний дело не заходило, и тогда он ушел в себя. Подолгу прогуливался вдоль побережья или железной дороги, с тем настроением, с каким люди обычно ходят на кладбище.

Ему потребовалось время, чтобы сориентироваться в ситуации. Нет, никто так и не снизошел до объяснений. И все шло бы, как шло до того, если б не та находка возле ржавой силосной башни и двух похожих на остроконечные шапки кустов. В траве, рядом с рельсой, лежала черная отцовская перчатка с отворотами гармошкой. Еще не поняв, в чем здесь дело, мальчик почувствовал, что набрел на что-то важное, на решающую улику. Отныне смерть отца перестала быть просто несчастным случаем. Она превратилась в тайну, которую нужно было разгадать. Снова и снова мальчик спрашивал себя: выпала ли эта вещица из кармана отца случайно? Что, если он швырнул ее в гневе? Или даже положил рядом с рельсой в качестве зашифрованного послания?

В надежде разгадать символику загадочной находки, Леонард стал выискивать, что есть в художественной литературе о черной перчатке. Одновременно он пытался представить себе отца накануне смерти. Спрашивал себя, правду ли говорят, что в последние минуты жизнь словно спрессовывается и проходит перед глазами в самых значимых своих моментах. Если с отцом было такое, то каким предстал ему тогда Леонард? Что он делал? Был ли он радостен или, наоборот, глубоко несчастен?

День за днем проходили в интенсивных поисках, но в результате Леонард снова и снова возвращался к самому себе. Отец довел семью до разорения – вот все, что ему удалось уяснить той осенью. Несчастный заплутал в розовом тумане никчемных грез и неоправданных надежд на спасение. В результате у матери не осталось денег на колледж «Мальборо».

И все-таки он ушел оттуда не сразу, благодаря тетке Вики и стипендии по математике и английскому языку. Таким образом Леонард еще некоторое время продержался вне стен родительского дома, чему был рад. Но жизнь сделала неожиданный поворот: началась война. В октябре 1939 года мальчик стоял на вокзале, увешанный коричневыми сумками, и чувствовал, как мир разваливается на куски. Повсюду его окружали солдаты. Рядом заплакал ребенок, и мать, в шляпке которой сверкала серебряная булавка, погладила Леонарда по голове. Умилительная картина, если смотреть со стороны. Мать говорила правильные вещи:

– С тобой все будет хорошо, Леонард. Только не забывай писать мне.

Но слова ее звучали пусто.

Она только разыгрывала любящую мать. Губы прижимались к его щеке, в то время как глаза стреляли по сторонам в поисках нового супруга. Леонарду казалось, что мать сходит с ума при виде богатого мужчины. Даже если на самом деле это было не так, он видел, что больше не

Страница 27

ужен ей, что она отвернулась от него и смотрит в сторону новой жизни, где ему места нет. «Почему ты больше не любишь меня?» – кричал его взгляд.

Так или иначе, ее преступление не имело неопровержимых доказательств, вроде дымящегося пистолета. А значит, оставалась надежда на то, что он ошибается и материнская любовь никуда не делась. Что это горе на некоторое время отняло у него мать.

И все-таки что-то в ней умерло. Уж лучше б она влепила ему пощечину там, на вокзале, – боль была бы меньшей, чем от этих ее слов:

– Ты станешь гордостью своей школы… Ты у меня такой талантливый… Только остерегайся драчунов и скандалистов…

В вагоне стоял запах моющих средств и алкоголя. Когда поезд тронулся, мать на перроне показалась мальчику такой маленькой и жалкой, что он устыдился своих подозрений. Но в следующий момент боль нахлынула снова. И тогда Леонард достал дневник и сделал запись, которая в лучший день могла бы, вероятно, послужить началом чего-то более значительного: «Быть сильным, быть сильным…»

Но где ж ему было взять силы? Только не в колледже «Мальборо», где чувство неприкаянности терзало еще сильнее, чем дома после смерти отца. Леонард ненавидел колледж. И не только по общеизвестным причинам, как то: плохая еда, лишенные воображения учителя или садисты-старшеклассники. Леонард жил в корпусе «А», называемом в просторечье «кутузкой». Он на собственном опыте знал, что за тоскливое дерьмо крикет и регби и каково на самом деле приходится тем, кто считается «надеждой школы».

И все-таки главные причины ненависти были другие.




Глава 10


Леонард Корелл и раньше заглядывал в медицинскую энциклопедию. И не только для того, чтобы навести справки о собственных предполагаемых болезнях, но и просто чтобы побольше узнать о человеческом теле.

Издание выглядело подозрительно потрепанным и старым. Коричневый переплет был заляпан. Листая пожелтевшие страницы, Корелл словно проводил осмотр собственного организма. Иногда он находил у себя симптомы болезней, о которых читал. Быть может, виной тому была сила слова и его не в меру развитое воображение. Или же он действительно лучше понимал, как чувствует себя на самом деле.

На этот раз Леонард быстро пролистнул страницы и остановился на нужной ему статье. «Эстроген, стероидный гормон… Содержится как в мужском, так и в женском организме, но в последнем в гораздо больших количествах… Проникает сквозь клеточную мембрану… воздействует на вторичные половые характеристики, как то: рост груди… ответственен за контроль над менструальным циклом… поэтому иначе называется “женским гормоном”».

Помощник инспектора ничего не понимал. Женский гормон? Зачем его, в таком случае, вводили Алану Тьюрингу? Должно быть, Корелл что-то перепутал или ослышался. Но нет, Тьюринг-старший повторил это слово несколько раз. И он-то ни в чем не сомневался. Итак, Алан Тьюринг получал дозы эстрогена. Но это же сумасшествие… Корелл почувствовал, как его захлестывает волна отвращения. Женский гормон… Разве не следовало сделать наоборот?

Леонард поднял глаза от книги и постарался успокоиться. Женский половой гормон… женский. Помощник инспектора имел весьма слабое представление о причинах гомофилии, но едва ли в их числе была недостаточная выраженность женского начала. «Дурочки» – так их называли. Тетя рассказывала об одной улице в лондонском Вест-Энде, где «Молли» – переодетые в женское парни – предлагали себя мужчинам. Если чего и не хватало гомофилам, так это мужественности, мужского гормона. Такого, чтобы способствовал, к примеру, росту бороды или волос на груди…

Тьюрингу же прописывали нечто прямо противоположное. Разумеется, и этому лечению имелось какое-то объяснение. Но таким вещам обычно предшествуют обширные исследования. И научное обоснование столь странного решения медиков, конечно, есть, просто Корелл пока не представляет себе картины в целом. «Скепсис, мой мальчик, побольше скепсиса, – любил повторять отец. – Большинство ученых только кажутся таковыми…» Но не настолько же… И потом, вряд ли они пичкали своим эстрогеном университетских доцентов.

Полицейский отвернулся к окну. Он вспомнил, как расстегнул пижаму Алана Тьюринга, вспомнил мягкую, женственную грудь математика, его изящные пальцы… Кореллу стало страшно. Он встал и подошел к столам, на которых лежали газетные подшивки. Теперь его интересовала пресса – статьи о гомосексуалистах в «Санди пикториал», о которых говорил Хамерсли. Там как будто было что-то и о деле Алана Тьюринга.

Но найти нужные номера оказалось не так просто. Корелл смотрел номера двух-трехлетней давности, цеплялся взглядом за заголовки. Нервничал. Чуть ли не рвал газетные страницы. Наконец почти сдался. Посмотрел на часы… и тут на глаза ему попался текст о лечении гомофилии. Так и есть, «Санди пикториал»… Статья была так себе, ни о чем, напыщенная и совершенно бездоказательная. Но она хорошо отражала общепринятые предрассудки.

Многие видели в гомофилии следствие морального разложения общества. Такое понимание отрицало ее биологическу

Страница 28

обусловленность. «Очевидна распространенность гомофилии в среде интеллектуалов, – писал автор статьи, – что не в последнюю очередь объясняется специфической ментальной атмо-сферой частных школ. Ставить под вопрос общепринятые общественные ценности, от политической системы до сексуальной морали, с некоторых пор стало модой в известных кругах». Далее упоминался Гай Бёрджесс и группа Блумсбери[15 - Группа Блумсбери – группа английских интеллектуалов, писателей и художников, объединенная сложными семейными, дружескими и творческими отношениями. В кружок входили писательница Вирджиния Вульф, математик Бертран Рассел и др.], Королевский колледж и Тринити. Журналист обращал внимание на некоторые общие черты гомофилов и коммунистов. И те, и другие склонны к организации подпольных кружков и критике основополагающих общественных устоев. «Поэтому, – делал вывод автор статьи, – нет ничего удивительного в том, что геев так много среди красных». В качестве мер противодействия авторитетные политики предлагали ужесточение наказаний за гомофилию и общественное порицание.

Другие, не столь агрессивно настроенные граждане, усматривали в гомофилии признаки заболевания и рекомендовали лечить пострадавших. Чем вызывали раздражение своих более радикальных оппонентов, полагавших, что таким образом гомофилам дают возможность уйти от ответственности. Применялись лоботомия[16 - Лоботомия – форма психохирургии, операция, при которой одна из долей мозга иссекается или разъединяется с другими областями. Следствием чего является исключение влияния лобных долей на остальную часть центральной нервной системы.] и химическая кастрация, но без особого успеха. Тем не менее именно этот метод устранения проблемы считался наиболее перспективным. Некий доктор Гласс из Лос-Анджелеса после ряда исследований пришел к выводу, что организм гомофилов отличается от нормального мужского повышенным содержанием эстрогена, – что казалось Кореллу вполне логичным. В 1944 году Гласс инъецировал нескольким гомофилам мужской гормон. Результаты, к его разочарованию, оказались противоположны ожидаемым. Как минимум у пяти человек из группы сексуальное влечение к представителям своего пола усилилось.

Неудача подсказывала, что следует сделать наоборот. Так гомофилам стали вводить эстроген. Пионером этого направления стал британский врач Ф. Л. Голла, директор Неврологического института в Бристоле. И его работы продемонстрировали высокую эффективность эстрогена в лечении гомофилов. При достаточно больших дозах сексуальное влечение исчезало в течение месяца. Наблюдаемые при этом побочные эффекты – такие, как временная импотенция или рост груди – считались слишком незначительными по сравнению с главным результатом.

Тьюрингом журналисты не интересовались. Корелл листал и манчестерский «Гардиан», и местную периодику. Это могло объясняться тем, что газетчики не посчитали математика достаточно видной персоной. Леонард нашел лишь одну маленькую заметку о процессе в Уилмс-лоу. «Доцент университета приговорен к домашнему аресту, – гласил заголовок. – Рекомендована терапия».

В числе прочих подробностей обращалось внимание, что Алан Тьюринг осужден впервые. Отношение к гомофилам стало мягче, чем во времена Оскара Уайльда, отмечал журналист. Только 176 мужчин из 746 осужденных по этой статье попали за решетку. Многие, подобно Тьюрингу, предпочли лечение тюремному заключению. То есть терапию женскими гормонами…

Корелл содрогнулся. Окажись он на месте этих несчастных, не задумываясь сделал бы выбор в пользу тюрьмы. Там, по крайней мере, есть шанс остаться собой.

В «Санди пикториал» сообщалось, что эстроген – предположительно, конечно, – может воздействовать на нервную систему человека. Во всяком случае, в этом направлении проводили опыты с крысами. Будучи инъецированы эстрогеном, зверьки обнаруживали признаки депрессии. Корелл оторвал глаза от газетной страницы. Интересно, на основании каких признаков крысам диагностировали депрессию? Опущенные хвосты? Чушь какая-то… Но представить себе только – таблетка, инъекция… препарат, проникающий в кровь… и мужская грудь превращается в женскую. Ужас! Корелл потрогал свою грудь, как будто боялся, что одно только чтение статьи об эстрогене может вызвать ее рост.

Ему стало по-настоящему не по себе. Утратить свой пол, просыпаться каждое утро в ожидании новых изменений… Он не вынес бы ни дня такой жизни. Поднялся бы на второй этаж и окунул яблоко в чертово варево. Что от него останется, если отнять мужественность? Хотя… собственно, с какой стати он так разволновался? Слава богу, проблема Тьюринга – не его. Повезло – так будь доволен. Займись чем-нибудь другим, пиши прозу, например…

В этот момент в голову Корелла пришла одна мысль. В статье утверждалось, что лечение продолжается год. Следовательно, Алан Тьюринг перестал получать эстроген в 1953-м, то есть по меньшей мере за год до смерти, после чего ничто не мешало ему зажить нормальной жизнью. Последнее, разумеется, не более чем необоснованные домыслы Корелла. Тем не менее е

Страница 29

ть основания полагать, что Тьюринга сломил не эстроген. Брат говорил, что он стал лучше выглядеть. И купил билеты в театр – что, разумеется, опять же ничего не доказывает. Разве наводит на подозрения, что причина смерти математика никак не связана с процессом. За ним следили. И у него были свои тайны. Могло произойти что угодно. С другой стороны… У Корелла нет ни малейшего шанса это выяснить. Тьюринг унес свои тайны в могилу. Самое разумное теперь – обо всем забыть. Тем более что давно пора возвращаться в участок: Росс, поди, рвет и мечет.

Корелл решил поторопиться, но, к своему удивлению, направился не в участок, а взял вправо, в сторону Олдерли-роуд. Словно его снесло в сторону летним ветром. Или же, напуганный мыслями об эстрогене, он решил таким образом доказать себе свою мужественность. Путь молодого полицейского лежал в магазин мужского платья «Харрингтон и сыновья». Нет, обновление гардероба не входило в его планы, боже сохрани… Корелл не купил бы там и носового платка без финансовой поддержки тети. Он шел на встречу с девушкой.


***

Ее звали Джулия, фамилии он не знал. Она работала помощницей продавца. Впервые Корелл увидел ее на свой день рождения, когда тетя решила презентовать ему костюм. Это Джулия хлопотала тогда вокруг Леонарда – подрезала, скрепляла булавками ткань на плечах и талии… Чем доставила несказанную радость не привыкшему к женской заботе молодому полицейскому и внушила ему чувство собственной значимости.

Тем не менее ему понадобилось время, чтобы обратить на нее внимание. Джулия была не из тех женщин, что бросаются в глаза. Вероятно, это робость делала ее такой незаметной. Все изменил один вечер.

Леонард Корелл не был дамским любимчиком. Размышляя о своем одиночестве, он каждый раз удивлялся, как мало было у него женщин. В особенности если не принимать в расчет неудачный опыт с проститутками в Манчестере. Корелл находил тому множество причин, главной из которых оставалось его самовосприятие. Леонард не привык ограничивать свою личность рамками сегодняшнего дня, он видел ее как бы в перспективе. Настоящий Корелл не только помощник инспектора из отдела криминальных расследований, он – нечто большее. Помощник инспектора плюс что-то еще. Вероятно, тот самый человек, которого он играл перед зеркалом в «Харрингтон и сыновья», когда заботливая Джулия втыкала в его костюм булавки.

Пребывая постоянно в ожидании этого настоящего Корелла, он оставался рассеянным и пассивным. Это не было продуманной стратегией. Просто любая инициатива сдерживалась мыслью: «Я не готов, еще не время…» Леонард жил в не вполне осознанной убежденности, что когда-нибудь непременно станет чем-то большим, чем то, что являет собой теперь. Если в основе его личности лежал миф, то это была сказка о гадком утенке. В результате мысли заменяли ему инициативу, а грезы – действия.

В общем, с месяц тому назад, проходя мимо магазина мужского платья, Корелл заметил на витрине девичью фигурку, робкую и пугливую, как тень. Девушка одевала манекен с лицом Кларка Гейбла. Приблизившись, полицейский узнал в ней Джулию. С высоко убранными волосами, в строгом зеленом костюме и блузе «селадонового», как он узнал позже, цвета, она и теперь не показалась ему особенно красивой. И только когда девушка улыбнулась, оборачивая красным шарфом шею «Кларка Гейбла», лицо ее просияло. И таким покоем повеяло от всего ее облика, что Леонард невольно загляделся. Он залюбовался ее грацией и нежными формами. А когда Джулия нагнулась, чтобы поправить «Кларку Гейблу» складку на брюках, увидел в ее глазах слезы. В этот момент ему захотелось увезти ее куда-нибудь подальше – от этого магазина и города, – куда-нибудь, где ничто больше не будет ее мучить.

С того самого вечера Леонард нередко прохаживался мимо витрины магазина в тайной надежде увидеть ее снова. Раз или два (смотря как считать) он ловил на себе ее взгляд – ни в коей мере не призывный и ничего не обещающий, скорее застенчивый и пугливый, но таящий в себе нечто, дающее волю мечтам и фантазии.


***

Проходя мимо витрины на этот раз, Корелл даже не остановился. Только подумал, что бывало с ним не раз и раньше, не стоит ли зайти поинтересоваться тканью для летнего костюма. Развернуть рулон, потрогать пальцем и – заглянув ей в глаза – прошептать что-нибудь этакое на грани приличия. Смутить ее, заставить улыбнуться… Он не станет никуда ее приглашать – боже упаси, он будет предельно осторожен. Но когда-нибудь, в лучший день, – возможно, это будет воскресенье, – они случайно встретятся на улице, и тогда все будет серьезно… Так думал Корелл. Но по мере приближения к двери мужество покидало его.

Вначале он увидел манекен с лицом Кларка Гейбла, из-за которого вдруг появился владелец магазина мистер Харрингтон собственной персоной. Потом мелькнула она и, как назло, встретилась взглядом с Кореллом. Никогда еще он не чувствовал себя менее готовым… Леонард изобразил улыбку. Потом коснулся пальцами края шляпы – что должно было означать приветствие, или нет, полуприветствие, – знак

Страница 30

того, что он еще не готов… Тем не менее она ему ответила.

Они заметили друг друга – что было, конечно, не так много, но все-таки кое-что… Корелл попытался задержать на ней взгляд, пока не опустил глаза в землю. Тело его вдруг отяжелело. Отправившись восвояси – мог ли он сделать иначе? – Леонард чувствовал на себе взгляды прохожих. Несколько раз он споткнулся, а потом вдруг ощутил прилив уверенности и подумал о том, что когда-нибудь… он и сам не понимал, что имеет этим в виду.




Глава 11


Никто не заметил его отсутствия. Корелл долго сидел за столом, не в силах ни на чем сосредоточиться. Потом поднял телефонную трубку и попросил соединить себя с инспектором Эдди Риммером из Манчестера.

Риммер ответил сразу и первым делом заверил, что всегда рад поговорить с коллегой из Уилмслоу, вне зависимости от важности дела. Он мямлил и жевал губами, в любую минуту готовый рассмеяться. Не то чтобы Риммер имел сообщить Кореллу нечто действительно важное, но сразу поднял ему настроение. Поэтому разговор затянулся, возможно, больше, чем следовало. Тьюрингу Риммер сочувствовал.

– Хороший парень, но у него были все основания рассердиться на нас, – сказал он. – Мы раскололи его только так. Так! – В трубке послышался щелкающий звук. – Сам все выдал – не успел я и рукава засучить. Ха-ха… Странная птица, что и говорить… Он сдал все свои экзамены, но, как говорится, никогда не имел дела с настоящими парнями.

– И что, совсем не задирал нос? – в тон собеседнику спросил Корелл.

– Ну… парень не без странностей, что уж там, – Риммер вздохнул. – Конченый гомик. Но он никому не желал зла, я уверен… Просто сбился с пути.

Когда Леонард заговорил о министерстве, Эдди совсем не удивился. Должно быть, это связано с атомной бомбой, предположил он.

– С бомбой? – переспросил Корелл.

– Все, что с ней связано, очень непросто, – подтвердил инспектор. – И с той машиной… С ее помощью они хотели получить британскую атомную бомбу. Посчитать, как там движутся эти атомы, или что-то в этом роде…

Так оно выходило по слухам, по крайней мере. Риммер толком не знал, о чем говорит. Но предположил, что и во время войны Тьюринг занимался чем-то подобным.

– Секретным оружием, я имею в виду. Он ведь получил медаль… Ну, медаль как медаль, точнее – орден… Британской империи или что-то вроде того, но… говорили об этом всякое. А какой шум поднялся, когда он ждал в гости своего норвежского друга…

– Норвежского друга? – не понял Корелл.

– Толком никто ничего не знал, кроме того, что парень он не без странностей. Но шуму у нас было из-за этого…

– У нас тоже, – признался Корелл.

– Ну вот, видите…

– Его могли убить?

Нет, нет… Инспектор сказал, что не хотел бы делать необоснованных предположений – не осознавая, как видно, что именно этим и занимался последние полчаса, – но так далеко не зашло бы, в этом он был уверен.

Леонард рассказал ему про яблоко, электрические кабели и котелок с варевом. И только после этого перешел к самому главному.

– А что с Арнольдом Мюрреем и тем… Харри, который вломился к нему в дом? Вам известно, как можно на них выйти?

И на этот вопрос Риммер ответил утвердительно. Правда, парни не из тех, что сидят у телефона и дожидаются звонка из полиции… И вообще, они, похоже, не склонны подолгу жить в одном месте… Но инспектор готов помочь, навести справки, если, конечно, это действительно так важно. Корелл не стал ни в чем уверять коллегу, но поблагодарил. Они поговорили еще, и Леонард обратил внимание инспектора на то, что народу на Оксфорд-роуд заметно поубавилось.

– Должно быть, наши геи отправились осваивать новые территории, – смеясь, предположил Риммер. – Мы лишь сбагриваем свои проблемы другим, такова жизнь.

– Печально, но правда, – согласился Корелл.

– Уилмслоу – тихий городок, – продолжал инспектор. – И богачей много, как нигде, ведь так?

Здесь помощник инспектора вздохнул и ответил, что, должно быть, Риммер и в этом прав. Только вот когда разговор заходит о местных богачах, имеют в виду кого угодно, только не полицейских. И уж точно не самого Корелла.

В ответ Риммер деликатно прокашлялся, а Леонард поспешил перевести разговор на другую тему.

– Меня беспокоит еще одна вещь, – сказал он. – Хотя это, наверное, глупость…

– Обожаю глупости, – воодушевился инспектор. – Они хоть на некоторое время дают мне возможность почувствовать себя умником.

Тут Корелл напомнил коллеге о его загадочных логических выкладках на полях протокола.

– Хотелось бы знать, что вы имели в виду под всем этим.

Риммер не знал, что сказать.

– Случайные заметки, – наконец нашелся он. – Стал бы я всерьез забивать этим голову…

Тем не менее Корелл настаивал.

И тогда инспектор объяснил ему, что на допросах Тьюринг говорил о неких математических парадоксах. Не тех, что обнаруживаются в ходе решения конкретных задач, стоящих за математической логикой в целом. Можно как угодно переставлять цифры, но то, что получится в результате, будет либо правдой, либо нет.

– Он совсем меня за

Страница 31

орочил, – признался Риммер.

Но речь, по его мнению, шла не просто о головоломке, за всем этим стоят очень серьезные вещи. Те, над которыми ученые ломают головы не одно столетие. Они же и подвигли Тьюринга сконструировать некую машину.

– Что за машина? – спросил Корелл.

– Целая серия машин, насколько я понимаю, над которой он работал здесь, в Манчестере.

– Вы это наверняка знаете?

Полной уверенности у инспектора не было. Все это находилось далеко за пределами его понимания, но Тьюринг как будто и в самом деле изобрел нечто невероятное.

– Доктор Тьюринг говорил, что это математики выиграли войну.

– Что он имел под этим в виду?

– Точно сказать не могу… Он вообще говорил много странного. Например, что эти машины могут думать, как вы или я.

– Я тоже что-то такое слышал, – признался Корелл. – Но ведь это не может быть правдой?

– Во всяком случае, понять такое нелегко.

– Насколько я знаю, Тьюринг не считался особо выдающимся математиком, – добавил Корелл, сам не зная зачем.

Эта фраза вырвалась у него сама собой. Возможно, основанием для нее послужили газеты, которые почти не писали о Тьюринге. А может, таким образом он просто хотел прибавить себе авторитета в глазах коллеги. Так или иначе, Леонард не думал вилять хвостом перед Риммером с целью его разговорить.

– Наверное, он лишь немного ввел меня в курс дела, – ответил инспектор. – Но это был славный парень. Он угощал нас вином и играл на флейте «Молли Малоун»…[17 - «Молли Малоун», или «Моллюски и мидии», – популярная ирландская песня, ставшая одним из неофициальных символов Ирландии.] та-та, та-та… – тут инспектор напел мелодию. – Плохо кончил, очень плохо… – добавил он.

Корелл промямлил что-то насчет того, что «нет ничего удивительного в том, что Тьюринг лишил себя жизни, учитывая все обстоятельства», и на это инспектору, конечно, было чем возразить. Он рассказал об одной женщине с Олтон-роуд в Уилмслоу, о некоей Элизе, и первым делом спросил, слышал ли о ней коллега, потому что это весьма почтенная дама. В годах, конечно, но гладкая и сдобненькая, «с весьма выдающимся задом». Риммер готов был немедленно соединить с ней коллегу, но тот ответил, что «нет, к сожалению, незнаком». И поблагодарил инспектора за содержательную беседу.

– Удачи вам в расследовании, – напутствовал Риммер, очевидно недовольный тем, что его так бесцеремонно оборвали, когда он только перешел к самому главному – заду мисс Элизы.




Конец ознакомительного фрагмента.



notes


Примечания





1


Эдвард Форстер (1879–1970) – английский романист и эссеист; Сэмюэл Батлер (1835–1902), Энтони Троллоп (1915–1882) – английские романисты Викторианской эпохи; Уильям Орвилл (1898–1980) – американский писатель, юрист.




2


«Так говорил я с приветливой звездой. Путь, которым часто идут мечтатели» (англ.).




3


Вест-Энд – респектабельная западная часть Лондона, антипод Ист-Энду – восточной, «пролетарской» части британской столицы.




4


Автор ошибается: крест был золотым и без красного эмалевого ободка в центре, поскольку А. Тьюринг был награжден крестом офицера Ордена Британской империи.




5


Гай Бёрджесс и Дональд Маклин – советские агенты в Великобритании, члены т.?н. «кембриджской пятерки», в 1951 г. уехали в Советский Союз.




6


Пригород Уилмслоу, где жил Тьюринг.




7


«Не смущайтесь спрашивать “Хейг”» (англ.).




8


Вероятно, автор попросту переносит шведские реалии на Англию. Английский комиссар полиции – очень высокая должность; вряд ли он мог, с точки зрения субординации, прийти так вот запросто к помощнику инспектора. А шведский комиссар полиции соответствует британскому инспектору или старшему инспектору.




9


Юлиус и Этель Розенберги – американские коммунисты, казненные за шпионаж в пользу СССР в 1953 г.




10


Роберт Оппенгеймер (1904–1967) – американский физик-теоретик, в 1954 г. был лишен «допуска к секретной работе» из-за увлечения коммунистическими идеями.




11


Имеется в виду Альфред Кинси (1894–1956) – американский зоолог и сексолог. Основатель института по изучению секса, пола и воспроизводства.




12


Файф Дэвид Максвелл (1900–1967) – министр внутренних дел Великобритании.




13


Формально Джима Торпа лишили медалей из-за того, что за несколько лет до Олимпиады спортсмен принимал участие в бейсбольных матчах на полупрофессиональном уровне; в то время в Олимпийских играх могли принимать участие лишь любители.




14


Дерьмо! (фр.)




15


Группа Блумсбери – группа английских интеллектуалов, писателей и художников, объединенная сложными семейными, дружескими и творческими отношениями. В кружок входили писательница Вирджиния Вульф, математик Бертран Рассел и др.




16


Лоботомия – форма психохирургии, операция, при которой одна из долей мозга иссекается или разъединяется с другими областями. Следствием чего является исключение влияния лобных долей на остальную часть ц

Страница 32

нтральной нервной системы.




17


«Молли Малоун», или «Моллюски и мидии», – популярная ирландская песня, ставшая одним из неофициальных символов Ирландии.