Читать онлайн “Московская экскурсия” «Памела Трэверс»

  • 02.02
  • 0
  • 0
фото

Страница 1

Московская экскурсия
Памела Линдон Трэверс


В 1932 году будущая английская писательница Памела Трэверс, автор знаменитой «Мэри Поппинс», посетила Советскую Россию. В отличие от столпов западной литературы, почетных гостей СССР, таких как Бернард Шоу, Ромен Роллан, Анри Барбюс, молодая журналистка Трэверс увидела здесь не парадный фасад, а реальную картину – сложную и противоречивую. Она не готова восхвалять новый революционный порядок, но честно и по мере сил старается осмыслить то, что видит. Результатом этого осмысления явилась эта книга, вышедшая в Англии в 1934 году.

На русском языке публикуется впервые.






Памела Линдон Трэверс

Московская экскурсия


Pamela Lyndon Travers. MOSCOW EXCURSION



Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)».



Издательство благодарит Synopsis Literary Agency за помощь в получении прав на издание данной книги.



Фотографии из архива Владимира Никитина и архива музея Театра имени Евгения Вахтангова.

Перевод с английского Ольги Мяэотс.



© Trustees of the P L Travers Will Trust, 1934

© ООО «Издательство К. Тублина», 2015

© А. Веселов, оформление, 2015


***


Посвящается Х. Л. Г.








Памела Л. Трэверс



Хотела бы я знать, неужели все туристы в глубине души подозревают, что их водят за нос? Неужели тот, кто любовался ночным Парижем, катя в шарабане, вернувшись в отель, терзается тайными сомнениями: уж не потратил ли он впустую свои пятьдесят франков; а тот, кто отправился в кругосветное путешествие, не задумывается ли порой: а увидел ли он весь мир на самом деле? Конечно, трудно дать однозначный ответ на подобный вопрос, ведь, почувствовав сомнения, турист торопится заглушить их и принимается показывать коллекцию почтовых открыток или бронзовые безделушки из Индии. Но те, кто возвращается из Советской России, привозят менее материальные, но куда более изысканные трофеи. Пусть их нельзя развесить по стенам, как африканские копья или тигровые шкуры, зато вернувшийся из путешествия очевидец способен поразить слушателей образчиками пропаганды и статистическими данными, убедительно свидетельствующими о том, что со времен Ветхого Завета земля Ханаанская значительно сместилась на северо-восток.

Тех, кто не бывал в Советской России, подобные рассказы заставляют поверить, что туристам там показывают все самое лучшее. Вот и я, отправляясь в Россию, верила (сколько меня ни отговаривали) этим рассказам. Каково же было мое разочарование, когда я поняла, что во всех этих историях правды нет ни на грош! Настоящая Россия (которую все, кроме безнадежных романтиков, должны считать лучшей Россией) тщательно скрывается от глаз праздных простаков-туристов, как содержимое священного реликвария от обычных сынов Израилевых. Для туриста десять дней – пустой звук. Он слышал, что они потрясли мир, но их умирающее эхо не долетело до его ушей. Этого не допустили. Вместо этого ему представили возрожденную Россию с ее фабриками, яслями, музеями и электростанциями – внешнюю оболочку, подобную сброшенной коже. Если технические школы, детские сады и электрифицированные заводы – это все, что вы желали бы увидеть в России, то советую вам поберечь деньги и купить билет в Танбридж Велс или Брайтон. Там вы с равным успехом сможете воочию познакомиться с результатами десяти дней – точь-в-точь такими же, как их эквиваленты в Советской России. В конце концов, русский ребенок в русской колыбели мало чем отличается от любого другого младенца, а обувные фабрики и электрические столбы одинаковы по всему миру.

Но, боюсь, туристу не избежать осмотра подобных достопримечательностей. Волей-неволей ему приходится выполнять роль доверчивого простака, у которого нет и не может быть своего мнения и которому все едино – что обувная фабрика, что Британский музей. Впрочем, сам факт того, что новая страна организует туристские поездки, уже свидетельствует о том, что она остепенилась и занялась своими делами. И хотя у нее нет времени потакать капризам чересчур любознательного путешественника, по финансовым причинам она поощряет его интерес. Чтобы по-настоящему увидеть Россию, не следует ехать туда туристом. Надо выучить язык и путешествовать в одиночку без сомнительной опеки государственных гидов. В противном случае путешественник с мало-мальским знанием истории оказывается в недоумении: большинство исторических событий видоизменились в трактовках до неузнаваемости, настолько они подправлены марксизмом и целесообразностью. Правда о прошлом, особенно о том, что относится к царизму, столь ужасна, что не нуждается в приправах, но гиды, по инструкции или из-за слишком живого воображения, склонны трактовать ее исходя из советских принципов, а бедные туристы, хоть и готовы из вежливости разделять в разумных пределах гнев красных, не могут не замечать, что гнев этот настолько преувеличен, что уже приводит к contretemps[1 - Препятствие, затрудне

Страница 2

ие (фр)]. Именно эта намеренная фальсификация больше, чем что-либо другое, вызывает в вас возмущение, возможно, тоже чрезмерное, современным советским режимом. Как и тот очевидный факт, что это новое государство, которое столь благородно и героически сражалось в те десять дней, просто переродилось ныне в новую, более сильную форму буржуазной бюрократии. Вы ищете новую страну, а наталкиваетесь на старую, принаряженную в новую шляпу, но все равно узнаваемую, прежнюю.

Письма, из которых состоит эта книга, содержат впечатления туристки, которая путешествовала по СССР прошлой осенью. Эти совершенно личные заметки, конечно, не лишены предубеждения, поскольку изначально были обращены к одному-единственному адресату и не предназначались для публикации. Даже само название отражает их чисто временную значимость, и любой, кто решит искать в них обстоятельное рассмотрение Советского государства, обречен на разочарование. Вопреки условию, поставленному (если не по закону, то по прецеденту) авторам книг о России, эти письма не претендуют на исчерпывающую правду. Точно так же как они не выражают поддержки ни одной из партий. В мире, безумно балансирующем между фашизмом и коммунизмом как двумя формами тирании, писатели, оказавшись перед выбором, предпочитают последний. Но это жалкая альтернатива, поскольку коммунизм в России существует лишь для одного-единственного класса и поэтому имеет мало общего с определением из словарей. Государство, где лев мирно лежит подле ягненка, а кулак – бок о бок с пролетарием, существует лишь на бумаге. Считать, что превратив столь непримиримых противников в супругов, спящих в одной постели, можно создать желанное бесклассовое общество, значит признать себя жалким идеалистом и благодушествующим филантропом по отношению к России, поставившей своей целью механизацию, а не гуманизацию государства.

Просто диву даешься: в России, возвестившей о своем стремлении к бесклассовому обществу, все поделено на ранги и классы! Это основа государственного устройства. Вас пытаются убедить, что на границах, словно злобный дракон святого Георгия, затаился классовый враг – главная угроза современной России. И пусть число таких врагов сократилось, тень их не стала меньше, что омрачает жизнь советским рабочим и воодушевляет их на все новые трудовые подвиги. Как удачно классовый враг заменил легендарное чудовище прошлого! Но не ищите его на этих страницах: туристу известно о нем только понаслышке – как жителям Крита о Минотавре. Жаль, но я его не встретила. Сладкая ложь, может, и лучше горькой правды, только верится в нее с трудом.

Нельзя не восхищаться мужеством и стойкостью нации, решившей ограничить свою жизнь лишь материальной стороной. Впрочем, восторги не стоит доводить до крайности. Вера в личность и в расширение человеческих возможностей не позволяет нам восхищаться механизированным государством, как бы прекрасно оно ни было спланировано. Рационализация, доведенная до своего логического завершения, может означать только смерть. Разложив что-то на составные части, мы не поймем целого; расчлененное тело не объяснит нам, как в него вдохнули жизнь.

И все же ни один путешественник, и уж точно ни один турист не осмелится отрицать, что русская раса, темная, неведомая, исполненная внутренней мощи, обладает силой, способной переплавить разнообразные частички жизни в единый шаблон.

В заключение хочу отметить, что все персонажи этой книги собирательные, я намеренно дала им вымышленные инициалы. Если кто-то узнает здесь самого себя, я позволю деликатно возразить: это ошибка. Наверняка это кто-то другой.



Отрывки этих писем были опубликованы в недавних номерах The New English Weekly. И я благодарна издателю за разрешение перепечатать их.



    П. Т.
    Март 1934

















































1


Я купила билет в Россию.

Это известие, каким бы простым оно ни казалось, отягчено различными каверзными обстоятельствами не меньше, чем сложнейший научный эксперимент. Оказалось, что поездка в Россию – затея не менее рискованная и сложная, чем путешествие в Австралию во времена капитана Кука. И дело не в том, что надо раздобыть деньги на билет, как это было бы, задумай вы отправиться в Париж или на далекие Бермуды. Это еще лиха беда начало. Мытарства иммигранта, умоляющего о разрешении на въезд в перенаселенную страну, не идут ни в какое сравнение с той проверкой с пристрастием, которая уготована туристу, отправляющемуся в Советский Союз.

– Билет в Россию, пожалуйста.

Служащие «Интуриста» внимательно изучали мое лицо. Они явно заподозрили во мне матерую преступницу. Неужели хотят сдать меня в полицию? Нет, не похоже. По крайней мере не сейчас. Видимо, решили до поры до времени просто не спускать с меня глаз. Я догадалась об этом по тому, как они многозначительно переглянулись.

– Какой тур желаете?

Не сводя с меня подозрительных взглядов, служащие развернули передо мной список и сообщили, что я могу выбрать любой и

Страница 3

утвержденных туров, но любые отклонения от маршрута будут сопряжены для меня со значительными осложнениями и большими расходами.

Я задумалась над списком, мои мрачные предчувствия витали среди куполов, башен, дворцов, степей, крестьян, бояр, Толстого, Красной Гвардии, рынков, императорского балета – и наконец замерли, остановившись на трех городах.

– Как насчет Петрограда?

Темные глаза василиска зыркнули на меня с укором.

– Извините, – поспешила я исправить свою ошибку, – я имела в виду Ленинград. И Москва – она ведь по-прежнему так называется? А еще – Нижний Новгород. И под конец, хотя это и не указано в маршруте, я бы хотела увидеть Казань.

Повисла угрожающая тишина.

– Могу я посмотреть Казань?

– Нет, если вы покупаете этот тур, то – нет.

– Тогда давайте я выберу тот тур, который включает Казань.

– Это невозможно.

Лица у всех четверых словно зашторены. Я смутилась и почувствовала себя виноватой. Что я сделала не так? Что такого в этой Казани? Как человек, сказавший нечаянно непристойность, я поспешила сменить тему – явно слишком болезненную – и перешла к обсуждению оплаты.

– Хорошо, об этом договорились. Вы сказали, что есть корабль, который отправляется …го.

Они снисходительно улыбнулись. Ну-ну, не все так просто, казалось, говорила эта заговорщицкая усмешка. Что дальше?

Оказалось, меня должны включить в одну из туристических групп. Отправиться в Россию можно только в составе группы – желание путешествовать в одиночку, видимо, идет вразрез с советскими принципами, а то и законами. Мне объяснили, что «Интурист» обо всем позаботится. Однако эти заверения не прибавили мне энтузиазма. Но отступать было поздно. Пришлось согласиться.

– Заполните анкеты.

Мне вручили стопку опросных листов, все одинаковые.

– На каждую приклейте фотографию. Потом мы их рассмотрим.

Выходит, придется еще ждать их одобрения. Я вышла на улицу, сжимая в одной руке брошюру с аляповатыми башнями, мужиками, рабочими и всякой техникой, надпись на обложке гласила: «Советская Россия – дом для свободных», а в другой – пачку анкет: место рождения, национальность, профессия, цвет глаз и т. д. и т. п. Воздушный шарик моего энтузиазма начинал сдуваться. Я уже чувствовала себя не восторженной туристкой, а скорее просительницей, ищущей работу и ждущей, когда рассмотрят ее бумаги. Отныне я не человек, как ошибочно считала прежде, а лишь пункт в файле на букву Т. Вот ведь злосчастье какое! Неужели в России душат вот так в зародыше любые порывы?



Я получила билет. И паспорт с визой! Интересно, что именно в тех четырех фотографиях лунатички с явными преступными наклонностями (фотокамеры, делающие снимки на паспорта, хоть и не лгут, но присочинить способны всякое) оправдало меня в глазах консула – или кто там выдает визы? Во всяком случае, меня признали неопасной и позволили приехать в Россию на несколько недель. Возможно, мои ответы в анкете сочли вполне здравыми, и это сгладило впечатление от фотографий – как знать?

– Возьми револьвер! – советовали мне.

Но зачем – чтобы палить по русским или на крайний случай застрелиться самой?

Просто удивительно: никто не может спокойно слышать даже упоминание о России! Все либо фанатично за нее, либо столь же фанатично против. Моя предстоящая поездка либо шанс всей моей жизни, либо совершенное безрассудство. Вздумай я отправиться на Арктур, это вызвало бы меньший переполох. Я готова пропустить эти пересуды мимо ушей, если бы они – как энтузиазм, так и осуждение – не имели политической подоплеки. Мне все равно и в то же время как-то неловко: ведь человек, лишенный политических идеалов, ныне выглядит такой же нелепицей, как корова на трех ногах. Увы, мне нет дела до политики. Но, похоже, никто и представить себе не может, что человек, не являющийся ни поклонником, ни противником советского режима, вздумал побывать в этой стране. Мое равнодушие к коммунистическому государству раздражает как его сторонников, так и противников – все они убеждены, что в Россию немыслимо ехать просто так. Противники Советов искренне смеются над подобной блажью, а сторонники полагают, что отправляться в путешествие лишь развлечения ради – пустая трата времени. В России, да будет мне известно, труд – венец всех желаний: работа ради работы, работа как смысл жизни. Где мы уже слышали эти слова прежде? Не кажется ли вам, что подобные идеи пытались вбить нам в головы последние две тысячи лет? Может, новая Россия на самом деле не так и нова? Что ж, скоро я это выясню.

Спасибо, что предложили мне лыжи, но, хотя это предпоследний тур в этом году, меня заверили, что они не понадобятся. К тому же, боюсь, мне будет не до развлечений…



Теперь я знаю, что чувствовали пилигримы, оказавшись в крошечной скорлупке корабля один на один с морем – каждый из них старался сохранить твердость верхней губы. Я вовсе не хочу им уподобляться, но другие пассажиры вынуждают меня к этому. «Прощайте, прощайте», – словно мы собрались на Альдебаран! «Рабу-о-чие», профессора, школьные учителя, биз

Страница 4

есмены и журналисты – все серьезны и скорбны. Еще бы: Россия неизменно присутствует в сводках новостей. «Культ России вытеснил в Англии культ негров» – гласил один из заголовков.

Культ России!



Северное море – унылое водное пространство. Альфред Монд[2 - Английский финансист, ярый враг рабочего движения. После поражения всеобщей стачки английских рабочих в 1926 году выступил с пропагандой теории «гармонии» классовых интересов рабочих и капиталистов, так называемого «мондизма».], наверное, посчитал бы это бесполезным расточительством, но мы едва замечаем, что там за бортом. Мы слишком заняты разговорами и похожи на группы без умолку кричащих молекул, то сцепляющихся в кристаллы, то вновь распадающихся. Бесконечная цепь разговоров (или споров), когда никто не удерживает руку другого дольше мгновения. Откуда подобный энтузиазм? Не сами ли мы себя распаляем? Я-то – наверняка. Ленин, нэп, Красная площадь, комсомол, 1905 год – ах, как замечательно! Даже слишком. Несомненно, это новая религия, заявляет Первый Профессор.

– О, несомненно…

– Чем вы занимаетесь? – спрашивает меня Учительница, а когда я отвечаю: «Ничем», смотрит на меня с укором. Для чего тогда ехать в Россию? Я и сама начинаю задавать себе тот же вопрос. У меня явно отсутствует правильное понимание. Все говорят о России как о святыне. А мне кажется, Советская Россия уже слишком стара и слишком крепко стоит на ногах, чтобы принимать ее за ребенка-вундеркинда, затесавшегося среди прочих государств.



– Я слышал, – говорит Бизнесмен из Манчестера, – что главная достопримечательность в Москве – это кремлевская гробница.



Наибольшим уважением на корабле у команды и пассажиров пользуются «рабу-о-чие». Они поднимаются на верхние палубы и беседуют с нами, или, скорее, обращаются к нам. Это напоминает речи в Гайд-парке, но интереснее и внушает больше доверия – еще бы: ведь они говорят о России. Неужели вы знаете о России лишь то, что там родился Достоевский? Известно ли вам, что это единственная страна в мире, где евреи могут получить работу? Вы слышали, что там нет голода, что каждый рабочий сыт и обут (а также его жена и дети) и обеспечен на всю жизнь? Знаете ли вы, что именно Ленин сказал: «Да будет свет…»?

Его изваяние красуется в красном углу в столовой для экипажа, а за ним – фриз из красно-белых плакатов. Ленин в трогательном окружении белых бессмертников – бронзовое божество, поблескивающее в свете раскачивающихся ламп, зловещая улыбка. Они еще не поклоняются ему, но это – до поры…

Здесь есть судовой кинозал. Нам предлагают поразительное зрелище: толпы рабочих, двигаясь по небольшому экрану, мерцают словно в тумане (линза сильно поцарапана) – появляются из темноты и вновь исчезают во мраке. Но не люди, а машины, заботливо опекаемые рабочими, вызывают наше громогласное русско-британское восхищение. Вот она – подлинная жизнь! Грубая красная русская жизнь. Затем следует пусть не столь увлекательный, но все же очень впечатляющий антибуржуазный фильм. Чрезмерный пафос финальной сцены, когда темные воды Невы поглощают кресло, граммофон и бутылку пива, – очевиден. Разве это не подлинные символы буржуазии? Первый Профессор слишком потрясен, чтобы задать вопрос, напрашивавшийся сам собой: была та бутылка на момент погружения пустой или полной…



Им удалось превратить корабль в подобие учреждения строгого режима. Каждый член команды находится в ранге сержант-майора. Стоило мне за ужином закурить, как сигарету тут же выхватили у меня изо рта и унесли прочь на тарелке – словно горящую жертву советским порядкам. А прошлым вечером одна из учительниц оставила свою салфетку не сложенной на столе, нарушительницу вернули и под строгим взглядом стюарда заставили аккуратно свернуть ее и сунуть в кольцо. Бедняжка как раз объясняла мне – мы тут постоянно объясняем все друг другу, сколько хватает терпения, до хрипоты, что коммунизм – это единение, просто единение, растворение самого себя в чем-то более великом. Грустно, что ее наивная попытка подобного единения окончилась столь плачевно.

Зато официантам и официанткам единение дается легко. Чтобы убедиться в этом, достаточно невзначай пройти мимо камбуза.



– Вы заметили, – спросил Бизнесмен, когда мы встретились утром на трапе, – что с одного борта воды больше, чем с другого?

Я уставилась на него в изумлении. Он что – шутит? Не похож он на шутника.

– Заметили? – допытывался Бизнесмен.

Я призналась, что нет, и он ушел разочарованный.

Позднее он вновь подошел ко мне и пробормотал с озадаченным видом:

– Странно, но теперь воды больше с другого борта. Интересно, почему?

Он на полном серьезе заявил мне, что намеревается встретиться с капитаном и задать ему этот вопрос. Пожалуй, бедняга еще хуже подготовлен к этой поездке, чем я.



Все книги в судовом книжном магазине посвящены одной теме. Я прочла уже три жизнеописания Ленина, два тома его речей, избранные статьи Сталина и совсем сникла, будто долго-долго слушала игру на тамтамах. Может, на корабле и существует к

Страница 5

кое-нибудь противоядие от всего этого, но я не могу его найти. Проходя мимо ряда кресел на палубе, я замечаю уже знакомые мне обложки: «Моя жизнь в колхозе», «Воспоминания о Ленине», «Нэп», «Советские фабрики», «Юные октябрята», «Работа для всех». Их прочитали девяносто девять из ста, и лишь одна я отбилась от стаи. Нет, еще Фермер-Птичник, он вообще ничего не читает. Зато он сфотографировал мертвую ласточку, упавшую на палубу неведомо откуда. Даже море кажется чужим и враждебным – не хочет, чтобы на него смотрели. Не желает пробуждать мысли и мечты.

– Соединяйтесь! – велит оно строго, обмывая борта корабля размеренными механическими движениями. – Идите и соединяйтесь![3 - Здесь и ранее обыгрывается лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».]

– Не хотите ли прочесть вот это? – предлагает сидящий рядом со мной Первый Профессор и протягивает «Ежегодник СССР».



Кильский канал. Корабль скользит сквозь сверкающие луга, почти подступившие к бортам. Если на эти плоские земли смотреть издали, кажется, что нос корабля рассекает траву. Мы стараемся быть снисходительными друг к другу. Море заставило нас забыть наши человеческие слабости. Мы перестали разговаривать. Красный и белый лежат бок о бок, словно лев и ягненок. Вчера матрос позволил мне помочь ему красить перила, но вечером я увидела, как он крался по трапу, чтобы тайком их перекрасить…



Балтийское море полно звезд. В нос бьет дыхание Севера – снежный, манящий, резкий запах. Пора упаковывать вещи. Мои три дюжины лимонов неожиданно внесли разлад в радостные хлопоты. Вы помните, нас предупреждали в Лондоне, что русские (осенью) готовы на все ради лимонов? А когда ко мне вернулся дар речи, сообщили вдобавок, что в Советской России нет чаевых: дескать, люди по собственной воле отказываются принимать вознаграждение. Знаю, знаю. Всё за любовь. Но на всякий случай я все же взяла лимоны с собой.



Таможня. Ленинград приближается. Город плывет, словно бледная морская птица по плоскому болотистому морю. Вот и настал торжественный момент, мы причаливаем у красивого желтого здания восемнадцатого века. Никто не решается нарушить молчание. Мы безропотно подчиняемся, когда стюарды буквально ссыпают нас вместе с чемоданами вниз по сходням, и солдаты без всяких церемоний заталкивают нас на таможню. Что мы можем сказать? Они все равно не поймут наших английских проклятий. Сотрудники ГПУ вышвырнули наши вещи из чемоданов, и нам пришлось торопливо запихивать их назад, после этого мы уже готовы поверить в то, что виновны в каком-то неведомом ужасном злодеянии. Мы преступники, и не должны забывать этого. Один солдат сгреб все мои бумаги и стал внимательно читать твое письмо, держа листок вверх ногами… Вдруг он разразился смехом, не знаю – от восхищения или презрения.



Это поразительно красивый город! Светлые изысканные дома и дворцы растут словно цветы на широких грядках улиц – по крайней мере, так чудится поначалу. Морозно-синяя, огненно-синяя Нева кажется тверже, чем воздушные мосты над ней.

Наш отель очень современный, очень уродливый, очень новый, хотя стены уже облупились. Из него вышла бы отличная тюрьма. Снаружи и внутри лютый холод, но мы напрасно мечтаем о чае. Появилась смуглая коренастая девушка, она будет присматривать за нами. Мы окружили ее, словно голодные воробьи крошку хлеба. «Ну, что бы вы хотели делать? Да? Нет? Может быть – осмотреть Петропавловскую тюрьму или Дом культуры для рабочих?» Наша группа разразилась радостными возгласами. Дуя на руки, чтобы согреться, мы объявили, что оба варианта просто чудно хороши…

Экскурсия займет четыре часа. Ужин – в десять или десять тридцать. «Да. Нет. Надеюсь, мы успеем вернуться к этому времени». Нам осталось лишь лелеять зыбкую надежду, что так все и будет. Пусть наши мысли безрадостны – мы не показываем виду: наши лица исполнены восхищения. Мы переглядываемся: нельзя проявлять слабость.

Итак, мы отправляемся в Дом культуры. Где нас ожидает Святая Русь…





































































2


Вот если бы можно было путешествовать по России в одиночку! Перспектива все время находиться в группе под присмотром гида деморализует. Пропадает всякий интерес и желание, к тому же для столь малообразованной особы, как я, постоянная культурная повинность весьма утомительна. Да еще этот нескончаемый поток статистических данных! Сколько комнат, сколько возможностей для рабочих! Дом культуры взирал на нас с изумлением. И не удивительно. Группа людей, одержимых мрачной решимостью развлекаться любой ценой, наверняка выглядела странновато.

Этот Дом культуры почти ничем не отличается от западных политехнических школ, но поскольку мы оказались в России, то увиденное не могло не потрясти нас до глубины души. Конечно, там была и комната для антирелигиозной пропаганды, где нам втолковали, что Зевс обратился в дым, а крест – в прах, это произвело на всех неизгладимое впечатление.

Больше всего н

Страница 6

м понравился театр. Из ложи, прилепившейся высоко над огромным мрачным залом, мы наблюдали за группой рабочих, они репетировали оперный спектакль. Освещенная зелеными лучами прожекторов обнаженная сцена, казалось, была подготовлена для постановки глубоководной трагедии: темные фигуры в комбинезонах медленно плавали в водянистом мерцании, исполняя печальные морские песни. Директор, который вел наш отряд, что-то восторженно прошептал мне на ухо. Я вопрошающе посмотрела на гида, и та перевела: «Е. говорит: здесь сидеть три тысячи мест, да».

Мы простились с директором на ступенях Дома культуры, но он еще долго выкрикивал нам вслед статистические данные. Мы хранили смиренное молчание. Я чувствовала себя изгоем, выброшенным на берег на самом краю света.



Ну вот, началось единение. Унылость, всеобщая серость, совершенная одинаковость людей проникают и в нас. Мы заражаемся привычкой, которую замечаем в каждом встреченном нами русском: жить вполсилы, сберегая драгоценную энергию, и учимся терпеть, терпеть, терпеть. Нас засасывает машина, мы словно попали в зубцы гигантской шестеренки: с кошмарной регулярностью разъезжаем из крепости во дворец, из дворца на фабрику. Огромные человеческие часы мерно отсчитывают время, но, похоже, никому неизвестно, верно ли они идут.



Мы чувствуем себя потерянными, что неудивительно. Все вокруг незнакомое – даже люди, серые и едва различимые в сером северном свете, кажутся пришельцами с другой планеты. Глаз, единственный из всех органов чувств, иногда развеивает наши страхи. Дворцы восемнадцатого века уносят нас мыслями в прошлое, такое знакомое и любимое. Дуга желто-белых зданий напротив Зимнего дворца – шедевр архитектуры. Улицы расходятся от площади с почти музыкальной точностью и изяществом. Подгоняемые северным ветром, мы сбились в кучу на площади: справа – полукруг солнечно окрашенных зданий, слева исполинское чудо Зимнего дворца. Нас окружают два мира: Европа XVIII века и Россия – четкость и дисциплина на одном фланге и варварская необузданность на другом. Зимний дворец – незабываемое зрелище: буйная поросль ангелов, урн, рогов изобилия. Слава богу, никто не решился призвать их к порядку и не заставлял равняться на строгую заграничную элегантность зданий напротив. Жаль было бы потерять такой контраст! Между этими двумя крайностями распростерлась великая площадь, где произошла кровавая бойня 1905 года и бессчетное число других трагедий. Ветер с диким воем мечется меж ангелами и рогами изобилия, ударяя в желто-белые фасады. Над всем этим довлеет ощущение смерти, иностранное великолепие кажется навязанным извне, а не выросшим из этой болотистой земли. Ветер несется над мертвыми…

– Пойдемте! – торопит гид, и мы со вздохом облегчения трогаемся в путь вслед за ней.

Неловко ощущать себя туристом в столь трагическом месте.



Полагаю, у каждой религии есть свой Вифлеем. Русский вариант теперь в Смольном институте. Это заурядное название стало ныне сакраментальным. В священных стенах Смольного родилась Республика. Мы мягко ступаем по длинному коридору, следуя за нашим гидом.

Кто-то драматическим жестом распахивает перед нами дверь, и мы оказываемся в просторной комнате: ряды стульев, бесчисленные плакаты, над кафедрой – портрет Ленина в полный рост на фоне плотины гидроэлектростанции. Гид с гордостью переводит нам надпись над картиной.

– «Коммунизм – это Софеты плюс электрификация». Так сказал Ленин.

– Что это значит? – спрашивает Бизнесмен Первого Профессора.

Профессор поспешно захлопывает широко раскрытый рот, экстатический свет в его глазах гаснет. Он явно сбит с толку.

– Это значит, очевидно, это значит – ну, то, что и говорится – да, Советы плюс электрификация.

– Но…

– Пожалуй, – торопливо перебивает Первый Профессор, – нам лучше поспешить за остальными.

Перед следующей дверью гид делает нам знак и с особой торжественностью выстраивает нас в очередь.

– Это комната, где ши-ил Ленин, – сообщает она с неподдельным благоговением: даже необходимость постоянно повторять одни и те же объяснения непрерывно сменяющимся группам туристов не в силах умалить для нее величия этого места.

Несчастные западные туристы! Как нам выразить свое почтение и не выставить себя при этом на посмешище? Опуститься на колени? Вряд ли это уместно, да сумеем ли мы осенить себя крестным знамением? Первый и Второй Профессора решили встать на цыпочки – да так и проходили до конца экскурсии. Остальные, осматривая полуспальню-полугостиную, в которой Ленин с женой жили после провозглашения республики, старались ступать еле слышно и переговаривались шепотом. Комната производила странное впечатление. То ли из-за царившей там пустоты, то ли из-за двух узких одиноких кроватей, а возможно – из-за серого света, который, пробиваясь сквозь поникшие ветви берез, проникал через большое окно. Странно, что эмоций от вас ждут там, где все чувства намеренно подавлены рационализмом. В этой комнате царила пустота, и причиной ее было не только отсутствие хозяев. Может, и когда Лени

Страница 7

жил здесь, комнате все же чего-то недоставало – тепла, солнца? Гений – это свет и пыл. Обладал ли Ленин этим редким двойным огнем? Или он сгорел в яростном пламени одной-единственной идеи? Человек мысли – таким предстает Ленин на портретах и фотографиях. Единственная человеческая черта, которую можно на них различить, – это самодовольство, которое на фоне столь нечеловеческой мощи воспринимается с облегчением. Во всяком случае оно убеждает нас – хотя бы отчасти, – что Ленин был человеком, а не просто мозгом на двух ногах.

Но стылость этого места, его обнаженный рационализм! Просто не верится, что именно здесь вырвалась на волю новая мировая сила. А если и верится, то с ужасом. Неужели человечество стремится вот к этому? Зачем тогда вообще нужно человечество, если его цель – обесчеловечивание? Люди как боги? В холодном гулком воздухе эта идея кажется фантастической.

– Он устроен, да, Екатериной Феликой для школы для дефочек из дфорянских семей… – снова пускается в объяснения гид, выводя нас из святая святых.

Теперь ее голос клокочет гневом. Новая порция фактов действует на нас ободряюще. Отрадно услышать, что эти стены помнят и что-то живое: смех, шорох платьев, перестук каблучков, пробежавших по коридорам. Интересно, чему учили этих юных дворянок? Укладывать волосы по последней парижской моде и читать по-французски и по-русски? В этой комнате овладевали сложными правилами изящной беседы, а в той – возможно, искусствами любви. Может быть, Екатерина посещала ежегодные награждения учениц и лично отбирала самых способных девиц себе во фрейлины.

Но у нашего гида нет времени задумываться о подобных пустяках. Как и надлежит подкованному пропагандисту, она сообщает нам, что предшественница Екатерины, Елизавета, оставила в наследство нации пятнадцать тысяч платьев разных фасонов и один рубль в казне.

Тсс, тсс, тсс. У нас нет слов, чтобы передать наше возмущение.

(Интересно: кому достался тот рубль?)

Сегодня мы поднялись раньше обычного, нам предстояло увидеть Летний дворец. Он производит странное впечатление – такой длинный, что кажется – простирается далеко в глубь парка, но, если посмотреть сбоку, то оказывается – в ширину он не больше одной комнаты. Полагаю, задумка была в том, чтобы показывать послам иноземных государств только длинный фасад. Наша гид с явным презрением относится как к подобным архитектурным трюкам, так и к нам, плетущимся за ней следом. Зато она не удержалась от саркастических замечаний в картинной галерее и поведала нам о вопиющих казусах, связанных с некоторыми картинами. Оказывается, позолоченные рамы были сделаны еще до прибытия шедевров, так что размеры полотен не всегда совпадали с размерами рам. Из этого затруднения нашли ловкий выход: к слишком маленьким добавляли кусочек, а от слишком больших – отрезали. По этой причине теперь можно увидеть фигуру, обрезанную слева от головы до пят, или эскадрон кавалеристов, скачущий на букет роз.

Деревья роняли на нас золотые листья, мы шли по парку к Александровскому дворцу. Профессора покорно внимали достигавшим сказочных размеров историческим домыслам нашего гида, казалось, они и впрямь, несмотря на свою ученость, верили этим россказням. Поразительное проявление доверия! Гид задавала вопросы и сама же по привычке на них отвечала, так что нам не о чем было беспокоиться.

Вопрос: Кто был царь Николай Последний?

Ответ: Царь Николай Последний был очень глупым человеком, наряжавшимся в богатые одежды.

Хор Профессоров, Учителей и пр.: Верно, верно.

В кабинете царя Николая гид, возмущенно вздернув голову, указала на ряд серебряных подков на письменном столе.

– Он был суеферный и нефезучий.

Бедняга, именно так и было. Впрочем, не удивительно: все подковы были повернуты неправильной стороной!



Исаакиевский собор превращен в антирелигиозный музей. Что ж, варварский decor отлично подходит для этой новой задачи. Директор-фанатик (каждый второй в России – директор чего-нибудь) воздвиг пирамиду доказательств того, что Бога не существует. Он демонстрировал нам орудия церковных пыток и мумифицированные тела пастухов и дровосеков – бесспорное свидетельство того, что не надо быть святым, чтобы после смерти сохраниться в отличном состоянии на многие века; а также фотографии священников, благословляющих царских военачальников, правда, мы так и не поняли, с какой целью, поскольку его английский был скорее ближе к русскому. Наконец, настал черед самого главного доказательства – свисающего из огромного купола маятника: когда тот, покачавшись с минуту, постепенно отклонился от своей оси, голос Директора сорвался на крик. Мы узнали, что Библия считала землю плоской, но Галилей, Коперник и другие ученые на основе простого опыта доказали: она круглая – ergo, Бога нет. Вряд ли можно представить себе место, более взывающее к слепой истовой вере, чем эта экспозиция. Очевидно, Советы озабочены не столько атеизмом, сколько тем, как бы, свергнув одного Бога, превознести другого – Человека – и утвердить идеальный Рай здесь и сейчас,

Страница 8

ебеса на земле, Ленин как икона, и хор ангелов Коммунистической партии. Нет народа более исконно религиозного, чем русские, – просто ныне они обратили свою веру в новом направлении.

(Первый Профессор считает, что все гораздо сложнее.)

Нам положено путешествовать вторым классом в жестких вагонах (признаюсь: «жесткий» – слишком мягкое определение для этого), поэтому в городе мы разъезжаем на трамваях. Они всегда переполнены так, что часть пассажиров висит на подножке. Тем, кто стоит на верхней ступеньке – повезло, другим приходится цепляться за их талии, отчего кажется, будто трамвай обвешан огромными серыми виноградными гроздьями. (На самом деле все они землистого цвета – глиняные люди, только-только сотворенные из болот и степей. Если добавить цвета в их беспросветную тусклость, мужчины, может, и были бы красивы, но женщины, коренастые и коротконогие, в большинстве своем красотой не блещут (впрочем, не мне судить).)

Зато женщины крепче и сильнее толкаются в трамваях. Они лучше для этого приспособлены. В России существует правило, что любой пассажир, даже если ему ехать всего одну остановку, должен зайти в трамвай сзади и потом продираться сквозь переполненный вагон, чтобы (если останется жив) выйти с другого конца. Женщины расчищают себе путь, отчаянно толкаясь бедрами, и море каким-то чудом расступается.

Эх, как бы прекрасно было разъезжать на дрожках! Но нам выдали всего шесть с полтиной рублей за фунт, а самая короткая поездка стоит десять рублей.



Я встретилась с Т.[4 - Видимо, описана встреча с Хубертом Батлером – близким знакомым Трэверс (см. Комментарии переводчика).] Вчера вечером он пришел в гостиницу, забрал меня (а заодно фунтовую головку сыра и три лимона) и отвел в гости к З.[5 - Возможно – Николай Михайлович Архангельский (см. Комментарии переводчика).] Вы помните его по Кембриджу? Русский антикоммунист? Т. живет у него. Комната красивая: настоящая печь, большие скрипучие стулья, мягкие от старости; на диване, обитом пестрым сатином, валяется пара ботинок; прислуга Аннушка улыбается настоящей искренней улыбкой. Вы бы видели, как я оттаяла! У меня даже уши покалывало, так радостно было вновь услышать настоящую беседу. Мужчины расположились на диване и стульях. Они смеялись! Мед, желтый и липкий, как ириска, и такой же тягучий! Вино в бутылке! Белый хлеб!

Пришел молодой поэт[6 - Возможно – Андрей Николаевич Егунов (см. Комментарии переводчика).] и прочитал по-русски длинное стихотворение об Аспасии, а З. и Т. переводили его. На слух – звучит хорошо. Однако стихотворение невозможно опубликовать, потому что это не пропаганда. Какая польза от Аспасии Советскому государству? Отрубить ей голову!

Сегодня утром Т. снова явился вместе с поэтом и еще одним русским средних лет – высоким, рыжеватым, с маленькими голубыми глазками. Я вновь завела разговор, который оборвался накануне. Но поэт на этот раз держался скованно. «Это неважно. Я хотел бы писать агитационные стихи, воспевать Мировое Государство Советов». У меня глаза на лоб полезли.

– Но вы же говорили… – начала я.

– Пойдемте, осмотрим кладбище, – торопливо предложил Т. и увлек меня за собой.

Оказалось, голубоглазый – сотрудник Чека. Пока мы висели на подножке трамвая, он сообщил мне, что влюблен в английскую литературу, и несколько раз спрашивал, не знакома ли я с Мэтью Арнольдом[7 - Английский поэт и культуролог, один из наиболее авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода.]. Может, таков стандартный допрос третьей степени в Чека? Я старалась отвечать уклончиво.



Меня завораживает архитектурная пышность заграничных кладбищ. Пер-Лашез, например, с его претенциозными и нелепыми маленькими домиками для мертвых, обладает для меня античной языческой пикантностью. Так что первое кладбище, на которое Т. и Чека привели меня, не показалось мне странным. Изрядно запущенное, с разоренными надгробиями. Чека объяснил мне, что металлические детали утащили на переплавку, а могилы разрыли воры, искавшие драгоценности и прочие сокровища. Но, несмотря на эти опустошения, место хранило исполненную покоя элегичность. Чувствовалось, что хотя бы тут все пребывают в праздности. Кладбищенский служитель (не более чем «учтивый титул») развесил сушиться между могил свои старые лохмотья, робкие солнечные лучи любовно касались этих жалких цветовых пятен. Мы брели под деревьями, с блестящих листьев падали на нас капли недавнего дождя, а под ногами мелодично шелестела густая сорная трава. Мертвые, большинство из которых лишились своих сокровищ, были теперь забыты, и никто не мешал этому буйному росту зелени. Поэт-романтик пришел бы, пожалуй, в восторг от подобного запустения; а уж какую радость доставило бы обладание подобным пейзажем помещику конца восемнадцатого века: ведь любимой забавой той поры было строительство башен-руин в парадных садах. Мы присели на ободранный памятник, освещенный желто-зелеными лучами; листья роняли нам за шиворот нежные капли дождя. Тишина окружала нас, ограждая от монотонной городской сует

Страница 9

.

Чека жаждал узнать все о жизни и личных предпочтениях «Джулиана» Голсуорси и был огорчен тем, что мы так мало могли ему сообщить. Когда я призналась, что мне нравится кладбище, он разволновался. Видимо, я сказала что-то не то. Ничего особенного, возразил он мне снисходительно. Вам следовало бы посмотреть советское кладбище. Вот это, это, – он не смог подобрать слов. Я должна увидеть своими глазами. Он меня проводит.



Советское кладбище (где похоронены только самые достойные) и правда – шедевр[8 - Речь идет о Коммунистической площади в некрополе Александро-Невской лавры.]. Оно расположено на территории Александро-Невского монастыря и на первый взгляд похоже на священные захоронения маори. Каждый памятник представляет земные дела усопшего. Так, памятник машинисту был увенчан тремя паровозными колесами, оплетенными цепями[9 - Памятник сохранился.]. Над могилой летчика установили пропеллеры, а солдату досталась маленькая модель пулемета. Одно надгробие окружало несколько рядов проволоки. Я было решила, что ее обитатель выращивал цыплят.

Монастырь, словно выгравированный солнцем на зимнем небе, смотрелся очень мило. От берез исходило слабое золотистое сияние, оно плыло над нами. Забывшись на миг, я вслух посетовала на то, что монастырские кельи превратили в квартиры. Чека тут же налетел на меня: разве рабочие не заслуживают самого лучшего? Я согласилась. Но, с другой стороны: разве не все заслуживают самого лучшего? Не только рабочие, а люди всех профессий и классов. Чтобы хватило на всех. Это и было бы истинным воплощением коммунизма. Как же я устала от постоянного снобизма по поводу рабочих – он стократ хуже, чем снобизм нашего высшего класса. Советское государство на самом деле еще более буржуазно, и деление на классы здесь куда жестче. Так что само оно именно то, что так осуждает. Мы стараемся избавиться от механизированного века, а здесь его обожествляют. Слава рабочим! Как старо это звучит: Россия, несмотря на предполагаемую новизну и оригинальность, насквозь старомодна. Она застряла в пятидесятых или, на худой конец, – в девяностых. Здесь боготворят всеобщую занятость, а мы стремимся к всеобщей беззаботности. Иначе – для чего же мы живем?

Вдоль всех улиц тянутся очереди за продуктами. Люди стоят молча и серо. Их выносливость поразительна. На лицах застыло постоянное отсутствующее выражение, словно они находятся под наркозом. Это голод? Может, они и в самом деле, как утверждают антикоммунисты, питаются лишь лозунгами и мечтами об обещанном им рае на земле?



Вчера в магазине Торгсина я повстречала одну женщину. Она выглядела серой и измученной, но в глазах ее сиял столь знакомый мне странный фанатичный блеск. Я была в Америке, рассказала она, и вернулась в Россию после Революции. Вера этой женщины в советский режим безгранична. «Мы способны вытерпеть настоящее, – заявила она с гордостью, – ради будущего». Она подробно и доброжелательно отвечала на мои испытующие вопросы. Почему она верит в то, что хорошие времена на самом деле наступят? Какие свидетельства говорят в пользу этого? Ну, таких признаков пока немного, это правда. Надо подождать. И тогда им воздастся. Невозможно, чтобы Советское государство потерпело неудачу. Они должны ждать. Да, они часто голодают и вдобавок мерзнут, но к чему жаловаться: зато у них есть работа! А много ли стран в мире могут этим гордиться?

Женщина уверенно повторяла лозунг за лозунгом. Я уже научилась их узнавать. Самый главный – «У нас есть работа». Работа! Мы на Западе считаем, что тепло и пища – воздаяние за труд, а здесь труд заменяет и то, и другое. Я начинаю понимать почему. В России иметь работу, рабочее место – это признак социальной значимости. Служить Государству – высочайшая моральная доблесть, Государство прекрасно сознает это и использует с максимальной для себя выгодой. Наверное, ранние христиане чувствовали во времена гонений то же самое. Убеждение в истинности своей веры насыщало их желудки, а согревало пламя, горевшее в их сердцах. Разница и в самом деле невелика. Новая Россия исповедует ту же доктрину лишений. Тем временем мир изнывает от изобилия. Зачем нам отказываться от еды? Страна, которая первой села за пиршественный стол, будет руководить миром.

Сегодня гид рассказала мне, как одна туристка в конце поездки захотела подарить ей пару теплых чулок. «Представляете! Какое оскорбление!» При этом девушка была так скудно и не по погоде одета! Но эти люди готовы терпеть всё. Уж не гордыня ли это? Какая разница! Мне эта девушка понравилась. Пусть она и путается в исторических фактах – зато как она нас ненавидит! И поделом.



З. сообщил мне, что рождаемость в стране повысилась настолько, что через пятьдесят лет их станет 800 миллионов. 800 миллионов рабочих. О, лилии полевые![10 - Матфей, 6:28.]






















































3


Сегодня – Петропавловская крепость. По сравнению с Домом культуры здесь кажется куда как удобнее. Просторные комнаты, окна

Страница 10

и толстые стены, которые наверняка отдавались гулким эхом, когда политические заключенные выстукивали друг другу свои биографии. Восковые фигуры заключенных и охранников – не хуже, чем у мадам Тюссо, так что не надо напрягать воображение, чтобы представить себе, как все тут было на самом деле.

В маленькой церкви во дворе[11 - Возможно, после посещения Исаакиевского собора Петропавловский показался Трэверс «маленьким» (прим. переводчика).] находятся гробницы царей – все одинаковые, похожие на огромные пресс-папье. Вопросы и ответы гида на этот раз были еще более обстоятельными.

Вопрос: Что такое надгробие?

Мы, как положено, озадаченно переглядываемся. Что же это было такое?

Гид нам объяснила.

(Конечно, я сужу предвзято: как-никак уже конец сезона, и экскурсоводы, поди, совершенно выбились из сил, все лето растолковывая туристам одно и то же.)

Подробно изложив нам обстоятельства смерти царя Николая, последнего из своего рода, девушка строго добавляет: «Если фам скажут, что они фсе еще шифы, мы гофорить фам: их сошгли». Finis.



Я поняла, почему Р. предлагал мне взять с собой пробки для ванной: несколько штук покрупнее. Его совет показался мне тогда странным, но я все же припасла парочку. И рада, что послушалась: без них не смогла бы принимать ванну. В России явные трудности с производством этих пробок. Может быть, они закупали ванны за рубежом, а западные поставщики отнеслись к заказу невнимательно и забыли про пробки. Или же русские сами не очень любят воду, вот и решили, что и на Западе люди просто сидят под краном, позволяя горячей или холодной воде литься тонкой струйкой и тут же стекать в слив.

Чтобы как следует познакомиться с моей ванной, вам придется сначала пройти через спальню. Видимо, так устроено специально, чтобы угодить капризам любого постояльца. Кровать стоит в нише, отгороженная занавеской, а остальная часть комнаты – что-то вроде кабинета. Большой письменный стол якобы под орех, наподобие тех, что бывают у финансовых воротил в американских фильмах, вращающееся кресло, в котором я от нечего делать могла бы крутиться, наводя страх на робких просителей, два обычных стула (наверняка для этих самых просителей) и маленькое деревянное бюро для счетов и писем. В противоположном углу, который явно призван служить приемной в моей конторе, стоит одно-единственное невероятно прочное кресло. Очевидно, предполагается, что, раз кресло всего одно, мои посетители не должны садиться, или, возможно, стоять предназначено мне.

Но вот ванная – это piece de resistance[12 - Главная достопримечательность.]. Ее роскошная красно-коричневая унылость, как веснушками, покрыта пятнами сырости, и вообще атмосфера там какая-то дождливая – не могу объяснить почему: ведь вода в кранах появляется лишь изредка, короткими урывками. Горничная, больше похожая на санитарку в клинике для душевнобольных (на что, впрочем, есть свои резоны: мы все тут немного не в себе), пришла в ужас, когда я высказала желание принять горячую ванну. Она сообщила мне, что из-за нехватки топлива для печей горячую воду подают лишь два раза в неделю. Смущенная собственной дерзостью, я поспешила извиниться и осторожно осведомилась, нельзя ли пустить из крана холодную воду, хотя бы тонкой струйкой? Позвякивая ключами, горничная, прежде чем удалиться, всем своим видом дала мне понять, что об этом не стоит даже заикаться. Однако портье, предпринявший доблестную попытку починить электричество (ванная комната с момента моего заселения пребывала в кромешной темноте и ночью, и днем), обнадежил меня: холодная вода, возможно, появится к вечеру. Так что я на всякий случай держу наготове мою пробку.

Скорей бы уже уехать из Ленинграда! Несмотря на красоту, здесь какая-то мертвящая атмосфера. Великолепие восемнадцатого века представляется странным, неуместным наростом, возведенным на болоте. Город построен из костей. Помните, как М. описывал нам Невский проспект? Ныне это проспект 25 Октября, и здесь ничего не осталось от прежнего величия. Темные убогие лавчонки, со скудным выбором меховых шапок в витринах, или просто украшенные статуями Ленина и плакатами, – вот что заполняет теперь эти роскошные особняки. Торгсин – единственный магазин, в который нам разрешено заглядывать, наполнен обычной туристической безвкусицей: русскими шалями, сотканными, скорее всего, в Бирмингеме, корявыми безногими деревянными фигурками, какие можно увидеть в любой кустарной лавке в Лондоне, а рядом, конечно, «новое советское искусство» – шкатулки, фарфор, медальоны с изображениями тракторов, лебедок и кранов. В магазинах Торгсина принимают («берут», пожалуй, ближе к истине) английские фунты. Если вы признаете русские правила обмена валюты единственно верными и священными (именно так поступают наши Профессора) и не станете протестовать, вам обменяют здесь фунты на доллары или гульдены, пфеннинги или ракушки каури.



Наша закалка продолжается. Мы постепенно привыкаем к ограничениям и учимся жить вполсилы. Но все-таки явно сдаем, хотя сами себе в этом не пр

Страница 11

знаемся. От нашей прежней живости не осталось и следа. Если раньше мы ходили бодрым шагом, то теперь еле-еле плетемся. Легкая танцующая походка уступила место тяжелому шарканью. Я не говорю, что мы пали духом, но жизнь в постоянном напряжении все-таки сказывается и на нас. Светлое время суток коротко, но дни все равно тянутся долго и похожи один на другой. В восемь тридцать мы встречаемся за длинным столом, греем руки о чайники и беседуем с той наигранной бодростью, которая отличает как случайных попутчиков, так и тех, кто привык проводить утро в молчании.

В первый день, когда я спустилась на завтрак, все были уже в сборе. Я заметила, что мои спутники очень бледны.

– Что случилось? – не удержавшись, спросила я, хотя, возможно, это прозвучало бестактно.

С преувеличенной бодростью они заверили меня, что ничего особенного не произошло. Разве может что-нибудь стрястись в Советской России! Но стоило мне сесть за стол, я догадалась, в чем дело. Отодвинув предназначавшиеся мне четыре яйца (в нынешних обстоятельствах они могут себе позволить не скупиться на яйца[13 - В оригинале – так. Не понятно, что автор имел в виду (прим. редактора).]), я предпочла позавтракать бутербродом с сыром и неизменным чаем – хотя чаем это можно назвать лишь из вежливости.

Каждое утро повторяется одно и то же. Кто-нибудь – в надежде на лучшее – отваживается разбить свое яйцо, а мы все стараемся смотреть в другую сторону. Но сыр удивительно питательный – или достаточно питательный, по крайней мере его хватает, чтобы насытить ту малую часть нашего организма, которая еще нуждается в пище.

Но все же питаться необходимо, ведь нам нужны силы для осмотра достопримечательностей, который начинается сразу после завтрака и продолжается до четырех, а то и полпятого вечера. Потом мы уныло плетемся в отель на обед: суп, котлеты, картошка и водянистое мороженое – вот наше постоянное меню. Но и оно – королевское пиршество в сравнении с рационом обыкновенных русских, так что мы стараемся проявлять стойкость и не смеем произнести ни единой жалобы. Однажды, когда кто-то, забывшись, высокомерно потребовал масла, вся группа выказала ему столь гневное осуждение, что нашей страстности хватило бы на основание новой религии. Однако вы далеко, и вам я могу признаться, что частенько мечтаю: вот бы иметь луженый желудок, или пусть для меня, как для автомобилей Форда, выпускают запасные детали.

После обеда нам позволяют отдохнуть минут пятнадцать, а порой даже полчаса. Потом мы вновь отправляемся в путь и возвращаемся в отель только к полночному ужину: что-то вроде рыбы и, mirabile dictu[14 - Удивительно (фр).], горячие булочки с крестом на корочке! Так что у нас каждый вечер – как бы утро Великой Пятницы[15 - В Англии на Пасху пекут специальные булочки с крестом, которые раздают в церкви.].

Некоторые женщины, члены партии, наученные опытом предыдущих поездок в Россию, по утрам заваривают чай в термосах и берут их вместе с плитками шоколада, чтобы потчевать нас в течение дня, – без этого мы бы просто не смогли продолжать наше путешествие. Однако презрение, с которым смотрят на нас гиды, когда наши спасительницы робко достают свои запасы, заставляет стынуть буржуазное варево, превращает шоколад в горечь и враз умеряет аппетит. Как бы нам хотелось спрятаться в укромном местечке от этих взглядов и мирно вкусить подбадривающего напитка, но в России нет укромных местечек. Так что приходится выбирать: либо подкрепляйся прилюдно во время короткой остановки на маневре, либо падай в походе в голодный обморок. Наши железно-стойкие гиды, конечно, не позволяют себе подобных слабостей. Пожалуй, если придется выбирать, я предпочту обморок – это во сто крат достойнее. Конечно, даже в этом случае не стоит рассчитывать на сочувствие – в России заблудших овец втаптывают в грязь. Слабым утешением может служить лишь то, что презрение русских будет обращено на ваши физические недостатки, а не на ваши принципы.

Принципы – вот это слово! Оно звенит в ушах каждую минуту. Без принципов вы в России все равно что покойник. Зато, усвоив советские принципы, можете быть сколь угодно беспринципны. Я так устала от этого слова, хорошо, что не прихватила с собой револьвер…

Сегодня 3. водил меня смотреть Рембрандта в Эрмитаж, наполовину освещенный дневным светом, наполовину электрическим. Я увидела старшего брата мальчика из Дублинской Национальной галереи, а возможно, это был он сам, только постарше: изгиб губ тверже, взгляд серьезнее и значительнее. Вот чего не хватает в России – личного во взгляде! Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. И опасные тоже: под влиянием настроения – жестокого или фанатичного – они способны на что угодно. Как хочется видеть личности, а не личины – эти многократно тиражированные советские маски!



В день нашего отъезда из Ленинграда пошел снег. Провожая меня, Т. сунул мне в руку маленький мокрый комок. Развернув его, я обнаружила двести рублей. Я сразу представила, что держу на ладони дрожки

Страница 12

свежие овощи, но все же, пусть и не вполне искренне, попыталась вернуть деньги. Однако Т. беспечно возразил, что для него это лишь два фунта, ведь он живет и зарабатывает в России. Когда же я за два рубля купила на одной из станций горячий кофе, мои попутчики уставились на меня в ужасе: шесть шиллингов – за чашку кофе! Мне так хотелось сказать им, что это всего четыре пенса (да-да, такая относительность возможна в этом обмене по-эйнштейновски), но я обещала Т. ничего никому не рассказывать. Приняв его дар, я оказалась участницей черного рынка: мы с ним обманули правительство. Какое замечательное, почти священное чувство! Это событие подняло меня в глазах остальных. Парадокс – по чести они должны были бы презирать меня: она позволяет себе выбрасывать по шесть шиллингов на кофе! На гильотину ее! Но нет, они даже помогли мне нести чемодан.

Мы провели ночь в поезде Ленинград – Москва вместе с горсткой товарищей и двумя десятками солдат. Нас растолкали по деревянным полкам, словно банки с вареньем. (Разумеется, каждому досталась своя отдельная полка.) Лишь один солдат, то распевая, то кашляя, вышагивал по вагону всю ночь. (Первый Профессор настоял на том, чтобы я позволила ему щедро посыпать себя ужасным порошком под названием «Смерть насекомым». «Меня предупреждали, – прошептал он зловеще, – что в России…» И направился к одному из Школьных Учителей, чтобы поперчить и его.)

И вот, наконец, наступило утро. Сквозь легкую дымку (двойные окна намертво закрыты) мы различили солдат, приближавшихся к нам в сопровождении переводчика. Оказалось, они хотят расспросить нас о Британии. Собираемся ли мы убить короля? Большая ли у нас армия? Правда ли, что наши солдаты (если у нас есть армия) каждый день едят мясо? Верно ли, что 95 % жителей Британских островов за коммунистов? Тогда почему бы и нам не убить короля? Переводчица сидела между нами и, словно флюгер, обдуваемый попеременно красным и бледно-розовым ветрами (поскольку наши Профессора, мне кажется, уже начинают выцветать), твердила свое неизменное «да-да», словно бубнила колыбельную.

Мимо, миля за милей, проплывал бескрайний плоский пейзаж – мокрые сосны и березы. Природа ad lib[16 - Сколько угодно, без края (лат).]. Никаких пределов, никаких различий. Страна кажется сделанной наполовину, и, как и люди, – явно продукт массового производства. Почудилось, будто кто-то прошептал мне на ухо: «Так много берез, сосен, травы, так много коричневого». Нет-нет, конечно, нет! Эти их Директора совсем сбили меня с толку.



Священная Москва! Как она кипит и пузырится – в солнечных лучах луковицы-купола переливаются всеми цветами радуги, а ночью кажутся бледными светящимися сферами на фоне звездного неба! Этот поразительный город похож на гигантские кинодекорации. Трудно привыкнуть к его азиатской тяге к окружности. В Ленинграде я этого почти не замечала, но здесь стремление России на Восток становится явным. Это движение в обратном направлении, против часовой стрелки, вопреки всем резонам – ведь весь остальной мир уверенно шагает на Запад.

Люди по-прежнему однообразно-серы, краски по-прежнему можно найти лишь в церквях и на башнях, но Москва все же выглядит поживее, чем Ленинград, и трудовой энтузиазм здесь заметнее. У нас сменился гид. Новенькая – крупная блондинка – не столь грозна, как ее предшественница. Но и она муштрует нас с решительностью сержант-майора. Ее «Пойдемте!» всего лишь другой вариант команды «Живо, марш, эй, ты там, не отставай!».



Нас не пускают в Кремль. Там сидят ОНИ – вот в чем причина. Но ведь Кремль такой огромный! Почему бы ИМ не занять одну часть и позволить нам осмотреть другую? Нет, ОНИ – повсюду. Обсуждают, поди, советскую пропаганду за рубежом, так что возгласы туристов не должны им мешать. Мы обречены бродить вдоль красных зубчатых стен – какой суровый приговор! Впрочем, Москва вообще суровая: ее форма и цвет, то, как она разлеглась у темной реки и взбирается на Кремлевский холм. Громкий бесцветный голос гида только усиливает это впечатление. «Вот здесь царь Иван убил своего сына. Это Лобное место – людей приковывали цепью к этому кольцу. Да. Пойдемте дальше». (Профессор, вы, кажется, сбились с шага! – Нет-нет, – отвечает он, – это вы идете не в ногу.)



В церкви нас тоже не пускают, мы можем лишь снаружи любоваться их сверкающими куполами-луковицами. Нам постоянно твердят, что церкви закрыты или превращены в спортивные залы. Вчера, пока гид растолковывала Фермеру-Птичнику какой-то исторический сюжет, я все же прокралась за ее спиной и прошмыгнула в мозаичную дверь в освещенный свечами полумрак. Шла служба, церковь была полна народу. Какой-то силуэт отделился от толпы и, словно призрак, направился ко мне. На женщине была обычная не поддающаяся описанию одежда, ноги обмотаны тряпьем, чтобы удержать остатки туфель. Она испуганно и торопливо заговорила со мной по-французски. У меня сжалось сердце! Я протянула ей несколько рублей, она поспешно спрятала их под лохмотьями и снова упала на колени. Хорошо, что у меня нашлось, чт

Страница 13

ей дать, – этот вечный высокомерный отказ принять хоть что-то иссушает душу. «О, мы поглотили их!» – беззаботно ответила гид, когда я спросила ее, что же произошло со старыми русскими. Что ж, полагаю, «поглотили» такое же подходящее слово, как и любое другое.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pamela-trevers/moskovskaya-ekskursiya/?lfrom=201227127) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Препятствие, затруднение (фр)




2


Английский финансист, ярый враг рабочего движения. После поражения всеобщей стачки английских рабочих в 1926 году выступил с пропагандой теории «гармонии» классовых интересов рабочих и капиталистов, так называемого «мондизма».




3


Здесь и ранее обыгрывается лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».




4


Видимо, описана встреча с Хубертом Батлером – близким знакомым Трэверс (см. Комментарии переводчика).




5


Возможно – Николай Михайлович Архангельский (см. Комментарии переводчика).




6


Возможно – Андрей Николаевич Егунов (см. Комментарии переводчика).




7


Английский поэт и культуролог, один из наиболее авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода.




8


Речь идет о Коммунистической площади в некрополе Александро-Невской лавры.




9


Памятник сохранился.




10


Матфей, 6:28.




11


Возможно, после посещения Исаакиевского собора Петропавловский показался Трэверс «маленьким» (прим. переводчика).




12


Главная достопримечательность.




13


В оригинале – так. Не понятно, что автор имел в виду (прим. редактора).




14


Удивительно (фр).




15


В Англии на Пасху пекут специальные булочки с крестом, которые раздают в церкви.




16


Сколько угодно, без края (лат).


Поделиться в соц. сетях: