Интернет-магазин книг КнигоПоиск

Тан Энг

Читать онлайн “Сад вечерних туманов” «Тан Энг»

02.02
0
0

Страница 1

Сад вечерних туманов
Тан Тван Энг

Малайя, 1951. Юн Линь – единственная, кто выжил в тайном японском концлагере. В этом лагере она потеряла свою любимую сестру – та разделила ужасную судьбу тысяч заключенных. Единственное, что Юн Линь может сделать для сестры, – исполнить ее мечту, создав дивной красоты японский сад. Юн Линь ненавидит японцев, отнявших у нее близких и чуть не убивших ее саму. Но ей приходится обратиться к японцу Аритомо, в прошлом императорскому садовнику, который готов обучить ее своему искусству.

Она понимает, что у Аритомо есть тайна, и его неожиданное исчезновение подтверждает ее предположения. Пройдет целая жизнь, прежде чем Юн Линь удастся приблизиться к разгадке этой тайны…

Тан Тван Энг

Сад вечерних туманов

Моей сестре

и

Opgedra aan A J Buys —

sonder jou sou hierdie boek dubbel so lank

en halfpad so goed wees.

Mag jou eie mooi taal altyd gedy[1 - Посвящается А. Дж. Байзу – без вас эта книга была бы вдвое длиннее и вполовину не столь хороша. Пусть всегда благоденствует прекрасный ваш язык (африкаанс).Свой первый роман, «Дар дождя», автор тоже посвятил (и тоже на африкаанс) «судье А. Дж. Байзу, который научил меня жить» (здесь и далее примечания переводчика).].

    THE GARDEN OF EVENING MISTS

Есть богиня памяти, Мнемозина, но нет богини забвения. А ведь должна быть: они же сестры-близнецы, антиподы-двойняшки, и рядом, по обе стороны от нас, шествуют всю нашу жизнь, споря, кому владычествовать над нами и кто мы такие, на всем нашем пути, до самой смерти.

    Ричард Холмс
    «Петля в русле памяти и забвения»
    THE GARDEN OF EVENING MISTS

Tan Twan Eng

THE GARDEN OF EVENING MISTS

Copyright © Tan Twan Eng 2012

This edition published by arrangement with Grand Central Publishing, New York, NY, USA.

All rights reserved.

Copyright © photo by Andries Buys, 2013.

© Мисюченко В., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава 1

Когда-то на горе, выше облаков, жил человек, который прежде был садовником императора Японии. Немногие знавали о нем до войны, но я знала. Он покинул свой дом на краешке восходящего солнца, чтобы поселиться на центральном нагорье Малайи. Мне было семнадцать, когда я впервые услышала от сестры рассказ о нем. Пройдет десять лет, и я отправлюсь в горы, чтобы встретиться с ним.

Он не извинялся за то, что его соотечественники сотворили с моей сестрой и со мной. Ни в то иссеченное дождем утро, когда мы впервые увиделись, ни во всякое иное время. Какие слова уняли бы мою боль, вернули бы мне сестру? Никакие. И он понял это.

Немногим это удавалось.

И через тридцать шесть лет после того утра я вновь слышу его голос, приглушенный, но звучный. Воспоминания, которые я держала взаперти, стали пробиваться на свободу, как ледяные торосы, разрывающие трещинами арктическое мелководье. Течение сна плавно несет эти треснувшие льды к утреннему свету памяти.

Недвижимая тишина гор будит меня. Глубина молчания – вот что позабылось мною о жизни в Югири[2 - В японском языке звучание слова «югири» обозначается двумя иероглифами, образующими понятия «вечерний туман, вечерняя роса».]. Когда я открываю глаза, воздух наполнен невнятным ропотом дома.

«Старый дом хранит свои потаенные воспоминания», – приходят на память слова, сказанные мне однажды Аритомо.

А Чон стучит в дверь и негромко окликает меня. Я встаю с постели, надеваю халат. Оглядываюсь, ища перчатки, и нахожу их на столике у кровати. Натягивая их на руки, разрешаю домоправителю войти. Он входит, ставит на стол у стены оловянный поднос с чайником чая и тарелкой нарезанной папайи: то же самое он проделывал каждое утро для Аритомо. Повернувшись ко мне, говорит:

– Желаю вам долгой, наполненной покоем отставки, судья Тео.

– Да, похоже, в этом я тебя опередила.

А Чон, если прикинуть, лет на пять-шесть старше меня. Когда вчера вечером я приехала, его здесь не было. Внимательно разглядываю его, сопоставляя увиденное с тем, что помню. Низенький, опрятный мужчина, ростом ниже, чем мне помнится, голова нынче совсем лысая. Наши взгляды сталкиваются.

– Вы вспоминаете, как в первый раз увидели меня, да?

– Не в первый раз, а в последний день. День, когда он ушел.

Он кивает:

– А Фун и я… мы всегда надеялись, что когда-нибудь вы вернетесь.

– Она здорова? – Я подалась в сторону, заглядывая ему за спину, надеясь увидеть его жену, стоящую у двери в ожидании приглашения войти. Они живут в Танах-Рате и каждое утро добираются на велосипедах до Югири по горной дороге.

– А Фун умерла, судья Тео. Четыре года назад.

– Ах да. Да, конечно.

– Она хотела выразить вам признательность за оплату ее больничных счетов. И я тоже.

Я приоткрыла крышку чайника, потом закрыла ее, пытаясь вспомнить, в какой больнице она лежала. Название всплыло в памяти: Госпиталь леди Темплер.

– Пять недель, – говорит он.

– Пять недель?

– Через пять недель будет тридцать че

Страница 2

ыре года, как господин Аритомо покинул нас.

– Ради всего святого, А Чон!

Я не бывала в Югири почти так же давно. Неужто домоправитель меряет жизнь числом лет, которые прошли с последнего моего пребывания тут, как отец очередной зарубкой на кухонной стене отмечает рост своего ребенка?

Пристальный взгляд А Чона устремлен в какую-то точку над моим плечом.

– Если больше ничего… – произносит он и уже поворачивается, чтобы уйти.

Тоном помягче я говорю:

– Сегодня утром, в десять часов, я жду гостя. Профессор Йошикава. Проводи его в гостиную на веранде.

Домоправитель кивает и уходит, закрывая за собою дверь. Уже не в первый раз я прикидываю, сколько ему известно, чего он насмотрелся и чего наслушался за все годы службы у Аритомо.

Папайя охлаждена – как раз так, как я люблю. Выжав на нее ломтик лайма, я съедаю два кусочка, прежде чем поставить тарелку на место. Открыв раздвижные двери, выхожу на веранду. Дом стоит на низких сваях, и веранда всего на два фута[3 - Около 61 сантиметра.] возвышается над землей. Бамбуковые ставни постукивают, когда я подворачиваю их вверх. Горы такие же, какими я их помнила всегда, первый утренний свет оплавляет их склоны. Сырые опавшие листья и сломанные ветки устилают лужайку. Эта часть дома отгорожена от основного сада деревянным забором. Одна его секция рухнула, и высокая трава пробивается сквозь щели между упавшими досками. Я, положим, была готова к такому, но все же эта запущенность потрясает меня…

На восток от забора виден участок чайной плантации Маджуба[4 - Маджуба – знаменитый холм в Южной Африке, где 27 февраля 1881 г. буры нанесли сокрушительное поражение британским войскам.]. Впадина долины напоминает мне ладони монаха, сложенные в горсти для получения ежедневного благословения. Сегодня суббота, но сборщики чая, занятые работой, двигаются вверх по склонам. Ночью была гроза, вершины все еще мрачны от бордовых облаков. Ступаю с веранды на узкую полоску из керамических плиток, холодных и влажных под моими босыми подошвами. Плитки эти Аритомо привез из разрушенного дворца в древней столице Таиланда, Аютхайе, где они когда-то устилали двор древнего и безымянного короля. Плитки – всё, что осталось от рухнувшего царства, все истории которого преданы забвению.

Наполняю легкие до краев и выдыхаю. Вижу, как мое дыхание обретает форму – конфигурация воздуха, всего лишь секунду назад находившегося во мне, и вспоминаю, какое ощущение чуда вызывало в душе когда-то это явление. Опустошение минувших месяцев уходит из моего тела – только для того, чтобы мгновение спустя заполнить его снова. Странное ощущение: мне больше не придется тратить выходные на чтение груд апелляций и исков или на завершение неоконченного за неделю бумаготворчества. Еще несколько раз ртом вдыхаю и выдыхаю полной грудью, следя за тем, как паутинки моего дыхания уносятся в сад и тают там…

Перед самым выходом из кабинета в зал судебных заседаний моя секретарша Азиза принесла конверт.

– Только что доставили для вас, пуан[5 - Пуан – уважительное обращение к малайской замужней женщине (с тем же смыслом, что и «мадам»), которая, выходя замуж, свою фамилию на фамилию мужа не меняет.], – поясняет она.

Внутри – коротенькое письмо от профессора Йошикава Тацуджи[6 - Героиня романа (и автор) произносят полные японские и китайские имена людей по китайскому обычаю: вначале имя рода (фамилия), потом имя личное.] с подтверждением даты и времени нашей встречи в Югири. Послано неделю назад. Всматриваясь в аккуратный почерк, я раздумываю: не было ли с моей стороны ошибкой согласиться на встречу с ним? Совсем было собралась позвонить ему в Токио и все отменить, но сообразила, что профессор уже на пути в Малайзию. В конверте лежало еще что-то. Когда я, перевернув, тряхнула его, на мой стол выпала деревянная палочка дюймов в пять[7 - 12,7 сантиметра.]. Подняв, окунаю ее в свет настольной лампы. Дерево темное и гладкое, кончик палочки украшен тонкими заходящими друг на друга желобками.

– Какая короткая лах[8 - Лах – в малайском и малайском английском (манглиш) суффикс lah (произносится как нечто среднее между «ла» и «лах», на выдохе) весьма многозначен: от простого обозначения окончания фразы или уважительного привлечения внимания собеседника до смысловых оттенков: «ничего себе!», «неужели вам (тебе) не понятно?» Всё зависит от интонации произносящего и ее восприятия слушающим. Читающие в своей фантазии свободны.], палочка для еды. Это для детей? – спрашивает Азиза, входя в кабинет с пачкой документов мне на подпись. – А где другая?

– Это не палочка для еды.

Так и сидела, разглядывая палочку на столе, пока Азиза не напомнила, что церемония, посвященная моему уходу в отставку, вот-вот начнется. Она помогла мне облачиться в мантию судьи, и мы вместе вышли в коридор. Азиза, как обычно, пошла вперед, чтобы предупредить адвокатов, что пуан хаким[9 - Пуан хаким – мадам судья (малайск.).] уже на подходе: те всегда старались угадать по ее лицу, в каком я настроении. Идя за нею следом, осознаю: вот

Страница 3

ейчас я в последний раз проделаю этот путь от своего кабинета до зала судебных заседаний…

Возведенное в Куала-Лумпуре около века назад здание Верховного суда имело все признаки колониального сооружения, призванного пережить империи. Под его высокими потолками, в толстых его стенах воздух сохранял прохладу в самые жаркие дни. Мой зал судебных заседаний был достаточно велик, чтобы вместить сорок, а может, даже и пятьдесят человек, но в этот вторник адвокатам, не побеспокоившимся приехать пораньше, днем, пришлось толпиться сзади у дверей. Азиза уведомила меня о количестве принимающих участие в церемонии, но все равно я опешила, занимая свое место под портретом Агонга и его королевы[10 - Агонг (полный титул Шери Падука Багинда Янг ди-Пертуан Агонг), король – глава государства Малайской Федерации и Малайзии, конституционно избираемый монарх. Королева (полный титул Шери Падука Багинда Раджа Пермаисури Агонг) является вторым лицом в государстве, но не может занимать никаких государственных должностей (отчего порой ее на британский манер называют королевой-леди-консорт).]. Тишина установилась в зале, когда пришел Абдуллах Мансур, председатель Верховного суда, и сел рядом со мной. Склонившись, он шепнул мне на ухо:

– Еще не поздно передумать.

– Вы никогда не прекратите меня уговаривать?.. – сказала я, сверкнув улыбкой.

– А вы никогда не меняете своих решений.

Он вздохнул:

– Разве нельзя остаться? Вам всего-то и осталось два года.

Глядя на него, я припомнила тот день, когда в его кабинете сообщила ему о решении пораньше выйти в отставку. За долгие годы мы спорили и вздорили по многим поводам – о положениях законов или о том, как он руководил судами, – но я всегда уважала в нем интеллект, чувство справедливости и его доверие к нам, судьям. В тот день он, в первый и в последний раз, утратил самообладание, говоря со мной. Нынче же от той вспышки осталась только печаль в его лице. Я буду скучать по нему.

Глядя поверх очков, Абдуллах принялся пересказывать собравшимся мою жизнь, вплетая в свою речь фразы на английском, не обращая внимания на висевшее в зале предостережение, требовавшее употреблять в суде только малайский язык.

– Судья Тео была лишь второй женщиной в нашей стране, назначенной членом Верховного суда, и прослужила последние четырнадцать лет…

Сквозь высокие запыленные окна мне виден уголок поля для игры в крикет через дорогу и, чуть подальше, клуб «Селангор»[11 - Селангор – один из 13 федеративных штатов Малайзии, султанат, с населением более 5 млн человек.], чей ложнотюдоровский фасад напоминает мне о бунгало на Камеронском нагорье. Пробили часы на башне над центральной галереей, вялый их перезвон пробивался сквозь стены зала суда. Слегка повернув руку, сверяю время: одиннадцать минут четвертого, башенные часы, как всегда, надежно отстают, их точность много лет назад похитила молния.

– …сегодня немногим из нас известно, что в девятнадцать лет она стала узницей японского лагеря для интернированных, – говорит Абдуллах.

Адвокаты зашептались, поглядывая на меня с возросшим интересом. Я никогда и никому не рассказывала о трех годах, проведенных мною в лагере. Переживая день за днем, старалась не думать о том прошлом, и почти всегда мне это удавалось. Но время от времени воспоминания пробуждались – услышанным звуком, брошенным кем-то словом, уловленным на улице запахом…

– Когда война закончилась, – продолжал председатель Верховного суда, – судья Тео была сотрудницей Трибунала по военным преступлениям и ожидала разрешения изучать право в Гиртон-колледже[12 - Гиртон-колледж – старейший (1869) колледж Кембриджского университета, дающий высшее образование женщинам.] Кембриджа. Получив диплом выступающего в суде адвоката, она в 1949 году вернулась в Малайю и почти два года проработала заместителем государственного обвинителя…

Внизу, в первом ряду, напротив меня, сидят четверо пожилых британских адвокатов, их костюмы и галстуки были почти так же стары, как и они сами. Тридцать лет назад они, наряду с некоторым числом каучуковых плантаторов и госслужащих, предпочли остаться в обретшей независимость Малайе. Состарившиеся англичане вызывали жалость своим видом, делавшим их похожими на пожухлые страницы, вырванные из старой и позабытой книги.

Председатель Верховного суда откашлялся, и я взглянула на него.

– …Судье Тео оставалось еще целых два года до отставки, а потому вы, несомненно, можете себе представить, каково было наше удивление, когда она сообщила о своем намерении оставить работу в Суде. Подготовленные ею судебные решения известны своей четкостью и изящностью формулировок…

Речь оратора расцветилась, становясь все более хвалебной. Я же пребывала далеко в ином времени, думая об Аритомо и его саде в горах.

Председатель умолк. Я мысленно перенеслась обратно в зал судебных заседаний, надеясь, что никто не заметил провалов моего внимания: не пристало принимать отсутствующий вид на церемонии собственных проводов в отставку! Я обратилась к собравшимся с кратким выступле

Страница 4

ием без затей, после чего Абдуллах объявил церемонию закрытой. Я пригласила нескольких доброжелательных членов Судебного совета, своих коллег и старших партнеров по крупным городским юридическим фирмам на небольшой фуршет у себя в кабинете. Какой-то репортер задал мне несколько вопросов и сделал снимки. После ухода гостей Азиза обошла помещение, собирая чашки и бумажные тарелки с остатками съестного.

– Возьми себе эти карри с приправами, – сказала я, – и ту коробку с пирожными. Не пропадать же добру.

– Я знаю, лах. Вы всегда мне это говорите. – Она убрала и упаковала съестное, потом спросила: – Вам еще что-нибудь нужно?

– Можешь отправляться домой. Я закрою, – именно это я обычно говорила ей в конце каждого судебного слушания. – И – спасибо, Азиза. За все.

Она стряхнула складки на моей черной мантии, повесила ее на вешалку и, обернувшись, взглянула на меня:

– Нелегко было работать с вами, пуан все эти годы, но я за себя рада. – Слезы блеснули в ее глазах. – Юристы… им трудно от вас приходилось, но они всегда вас уважали. Вы их выслушивали.

– Это долг судьи, Азиза. Слушать. Так много судей, похоже, забыли об этом.

– А-а, но ведь только что вы не слушали, когда туан[13 - Туан – уважительное обращение к почитаемому человеку, «господин» (малайск.).] Мансур все говорил и говорил. Я смотрела на вас.

– Он говорил о моей жизни, Азиза, – улыбнулась я ей. – Вряд ли в его речи было что-то, о чем я уже не знала, ты так не считаешь?

– Это оранг-джепун[14 - Оранг-джепун – японские звери (малайск.).] вам сделали? – Она указала на мои руки. – Мааф[15 - Мааф – простите (малайск.).], – извинилась Азиза, – только… я всегда боялась у вас спросить. Знаете, никогда не видела вас без перчаток.

Я медленно повернула левую кисть, словно поворачивала невидимую ручку двери.

– Одно хорошо с наступлением старости, – сказала я, глядя на ту часть перчатки, где были отрезаны и зашиты два из ее пальчиков. – Люди, если не слишком присматриваются, наверное, считают меня просто тщеславной старушенцией, прячущей свой артрит.

Обе мы застыли в нерешительности, не зная, как завершить наше расставание. Азиза пришла в себя первой, ухватила меня за правую руку и – не успела я опомниться – притянула в объятья, облепившись вокруг меня, как тесто вокруг палочки. Потом отпустила меня, подхватила свою сумку и ушла.

Я обвела взглядом кабинет. Книжные полки пусты. Мои вещи упакованы и увезены ко мне домой в Букит-Тунку[16 - Букит-Тунку – элитный жилой район малайзийской столицы Куала-Лумпур.]: ненужные обломки вновь поглотило море во время прилива. Коробки с протоколами заседаний малайских судов и общеанглийскими отчетами сложены в углу – они предназначались в дар Судебной библиотеке. Осталась заполненной только одна полка – с изданными протоколами Верховного суда, на корешках которых золотом был вытеснен год, когда рассматривались дела. Азиза обещала прийти завтра и забрать их.

Я подошла к висевшей на стене картине: акварель, на которой изображен дом, где я выросла. Нарисовала ее моя сестра. Это единственная ее работа, которая у меня осталась, одна-единственная, которую удалось отыскать после войны.

Я сняла ее с крюка и поставила возле двери.

Груду картонных папок, перевязанных розовыми ленточками, которая обычно громоздилась на моем столе, разобрали другие судьи, стол показался мне больше обычного, когда я села за него в кресло. Деревянная палка все еще лежала там же, где я ее и оставила. За полуоткрытыми окнами сумерки призывали ворон устраиваться на ночлег. Листва деревьев нарра по сторонам дороги стала еще гуще от спрятавшихся в ней птиц, которые заполонили улицы своим гомоном. Сняв телефонную трубку, я стала набирать номер и остановилась, не в силах припомнить оставшиеся цифры. Поворошила странички записной книжки, позвонила в главное здание чайной плантации Маджуба и попросила ответившую горничную позвать к телефону Фредерика Преториуса[17 - Персонажи романа носят эту фамилию вряд ли случайно. Мартинус Весселе Преториус (1819–1901) был видным бурским политическим деятелем, одним из руководителей колонизации бурами земель к северу от р. Вааль. Один из создателей Республики Трансвааль, он в 1857–1860 и 1864–1871 гг. был президентом Южно-Африканской Республики (ЮАР), а в 1860–1863 гг. – президентом Оранжевого Свободного государства. Стоял во главе борьбы буров против аннексии ЮАР Великобританией. В 1881 г. подписал с британскими представителями конвенцию о признании Великобританией независимости ЮАР.]. Долго ждать мне не пришлось.

– Юн Линь? – произнес он, похоже, слегка запыхавшись, когда взял трубку.

– Я еду в Югири.

Молчание зависло на линии.

– Когда?

– В эту пятницу.

Я помолчала. Семь месяцев минуло, как мы говорили друг с другом в последний раз.

– Будь любезен, передай А Чону, чтоб приготовил для меня дом.

– Он всегда держит его в готовности для тебя, – ответил Фредерик. – Но я передам. Загляни ко мне по дороге на плантацию. Можем чайку попить. Я отвезу тебя в Югири.

– Я еще

Страница 5

не забыла, как туда добираться, Фредерик.

Еще одно протяженное молчание соединило нас.

– Сезон дождей кончился, но тут все еще дождит. Будь осторожней на дороге. – Он повесил трубку.

С минаретов Джамека[18 - Джамек – самая старая (1909) мечеть в Куала-Лумпуре.] за рекой по всему городу разнеслись призывы к молитве. Я вслушивалась, как пустело здание суда. Звуки были настолько для меня знакомые, что я перестала обращать на них внимание много лет назад. Взвизгнуло колесо тележки: кто-то (наверное, Рашид, служащий регистратуры) вез пришедшие за день обращения в картотеку. Телефон в кабинете кого-то из судей звонил с минуту, потом смолк. Эхом разносились по коридорам громыханья закрываемых дверей: я даже не подозревала, до чего они громкие.

Взяла портфель, разок тряхнула его. Он был легче обычного. Уложила в него свое судейское одеяние. У двери обернулась посмотреть на свой кабинет. Вцепилась в край дверного косяка: понемногу доходило, что я больше никогда не переступлю порога этой комнаты. Слабость прошла. Я выключила свет, но продолжала стоять у двери, вглядываясь в тени. Взяла акварель сестры, закрыла дверь, несколько раз повернув ручку, чтобы убедиться, что замок сработал надежно. Затем привычным путем пошла по скудно освещенному коридору. С одной из стен галереи на меня взирали бывшие судьи, чьи лица на портретах менялись от европейских до малайских, китайских и индийских, от черно-белых до цветных. Миновала пустое место, куда вскоре добавят мой портрет. В конце коридора спустилась по ступенькам. Вместо того чтобы повернуть налево, к выходу на стоянку машин «только для судей», пошла к саду во внутреннем дворике. Эту часть судебного здания я любила больше всего. Часто захаживала сюда посидеть, подумать над юридическими проблемами судебного решения, которое готовилось мною. Немногие из судей приходили сюда, и обычно весь сад словно бы принадлежал мне одной. Иногда, если Карим, садовник, случалось, задерживался на работе, я говорила с ним накоротке, давая советы: что посадить, а что следует убрать. Сегодняшним вечером я была одна.

Заработали поливалки, вздымая в воздух запах пропеченной солнцем травы. Листья, сброшенные гуавами[19 - Гуава – тропические вечнозеленые деревья семейства миртовых.], росшими по центру сада, были собраны в кучу. Вдалеке сплетались воедино реки Гомбак и Кланг, забивая воздух илистым запахом земли, содранной с гор хребта Титивангса на севере. Большинство жителей Куала-Лумпура не переносят эту вонь, особенно когда между сезонами дождей река мелеет, я же всегда была не против тут, в самом центре большого города, ощутить запах гор, отстоявших за сотни миль. Села на привычную свою лавочку и всей душой предалась утверждавшемуся в здании спокойствию, становясь частью его. Через некоторое время встала. Чего-то этому саду недоставало. Проходя мимо кучи листьев, я подхватила несколько пригоршней и как попало разбросала по лужайке. Стряхивая прилипшие к рукам кусочки жухлых листьев, сошла с травы. Ну, конечно, теперь сад смотрится лучше! Гораздо лучше.

Ласточки стремительно ринулись вниз из своих гнезд под крышами, кончики их крыльев едва не чиркали меня по голове. В памяти всплыла известняковая пещера, в которой я побывала однажды, высоко-высоко в горах. С портфелем и акварелью в руках я вышла из дворика. В небе надо мной уплывала вдаль отлетевшая от мечети последняя строка молитвы, оставляя там, где только что звучало ее эхо, полное безмолвие.

Югири расположена в семи милях[20 - Примерно 12,3 километра.] к западу от Танах-Раты, второго из трех больших селений по дороге, ведущей к Камеронскому нагорью. Я добралась туда после четырех часов езды на машине из Куала-Лумпура. Я не спешила, останавливаясь по пути в разных местах. Через каждые несколько миль мне попадались придорожные лотошники, продающие дымчатые бутылочки с диким медом, стреляющие духовые трубки и вонючую фасоль петаи. Дорога стала значительно шире с тех пор, как я ездила по ней в последний раз, крутые повороты сглажены, зато теперь на ней теснилось слишком много машин и туристических автобусов, слишком много роняющих гравий и цемент грузовиков, торопящихся на очередную строительную площадку в горах.

Стояла последняя неделя сентября, над горами витало дождливое время года. Когда я въехала в Танах-Рату, вид бывшего госпиталя Королевской армии, расположенного на отвесном подъеме, вызвал во мне знакомое волнение: не так давно Фредерик сообщил, что теперь там школа. За нею высилась новая гостиница с неизбежным ложнотюдоровским фасадом. Танах-Рата была уже не деревней, а небольшим городком, главную улицу которого заполонили рестораны-пароходы, туристические агентства да сувенирные лавки. Я была рада оставить все это позади.

Когда я проезжала мимо Маджубы, страж закрывал чугунные ворота чайной плантации. Я еще с полмили держалась основной дороги, прежде чем поняла, что прозевала съезд на Югири. Досадуя на себя, развернула машину и двигалась потихоньку, пока не отыскала поворот, скрытый за рекламными щитами.

Страница 6

Красноватая каменистая дорога через несколько минут закончилась у входа в Югири. На обочине стоял припаркованный «Лендровер». Я остановила свою машину рядом и вышла из нее, подрыгала ногами, стряхивая с них онемелость. Ограждавшую сад высокую стену покрывали мох и застарелые водяные пятна. Из трещин выбивались стрелки папоротника. В стену вделана дверь. К дверному косяку гвоздями прибита деревянная табличка с выжженными на ней двумя японскими иероглифами. А ниже название сада по-английски: «Вечерние туманы». Я почувствовала, что вот сейчас вступлю в место, существовавшее только в наслоениях воздуха и воды, света и времени.

Поверх стены проследила взглядом неровную линию деревьев гребня горы, вздымавшейся за садом. Отыскала деревянную смотровую вышку, наполовину скрытую в деревьях, похожую на воронье гнездо[21 - «Воронье гнездо» – так называлась бочка (или огражденная площадка), закрепленная на стеньгах самой высокой мачты старинных гребных и парусных судов, откуда велось наблюдение за поверхностью моря и, если везло, суши.] галеона, затонувшего среди ветвей и сделавшегося добычей моря листвы. Ниточка тропинки тянулась в горы, и несколько мгновений я не сводила с нее глаз, словно могла увидеть там идущего домой Аритомо. Тряхнув головой, толкнула дверь, вошла в сад и закрыла ее за собой.

Звуки оставшегося снаружи мира затихли, впитанные листвой. Я стояла не двигаясь. На мгновение ощутила, что ничего не изменилось с тех пор, как я была здесь в последний раз, почти тридцать пять лет назад: воздух так же напоен запахом сосновой смолы, так же потрескивает и постукивает бамбук на ветру, так же устилает землю неровная мозаика солнечного света.

Сверяясь с компасом памяти, я зашагала по саду. Раз или два повернула не туда, но в конце концов вышла к пруду. Остановилась. Извилистая дорожка в туннеле из деревьев усилила эффект безбрежно распахнутого над водой неба. В центре пруда шесть высоких узких камней сгрудились в миниатюрный известняковый горный хребет. На противоположном берегу стоял павильон. Соединяясь со своим отражением в воде, он казался висящим в воздухе бумажным фонариком. В нескольких шагах сбоку от павильона росла ива, ее опущенные ветви припадали к воде пруда.

На мелководье стояла серая цапля, повернув ко мне склоненную набок голову, одна ее нога застыла в воздухе, словно рука пианиста, забывшего ноты исполняемой им музыки. Секунду спустя цапля опустила ногу и метнула клюв в воду. Была ли она потомком той самой, что устроила себе тут дом, когда я впервые оказалась в Югири? Фредерик рассказывал мне, что в саду всегда жила одна цапля: нерушимая цепочка птиц-одиночек. Понимая, что это никак не может быть та самая птица, залетевшая из почти сорокалетнего прошлого, я смотрела на нее и надеялась, что она – именно та. Хотелось верить, что попавшей в это святое прибежище цапле как-то удалось ускользнуть из цепких пальцев времени…

Справа от меня, на возвышении, стоял дом Аритомо.

Свет лился из его окон, дым от кухонной трубы неровной струйкой рвался выше макушек деревьев. Мужчина появился у входной двери и направился вниз по склону мне навстречу. Остановился в нескольких шагах, видимо чтобы мы могли хорошенько рассмотреть друг друга. «Мы похожи, – подумалось мне, – на каждое одинокое растение или камень, на каждый вид в этом саду, где расстояния между всем и вся тщательно отмерены».

– Я уж было решил, что ты передумала, – произнес он, пересекая пространство меж нами.

– Путь сюда оказался дольше, чем мне помнилось.

– Места, похоже, все дальше уходят одно от другого… верно?.. чем старее мы делаемся.

В свои шестьдесят семь Фредерик Преториус вел себя с достоинством, которое исходит от древнего произведения искусства, защищенного осознанием собственной редкости и ценности. Мы с ним поддерживали отношения много лет, всякий раз, когда он приезжал в Куала-Лумпур, встречались выпить по рюмочке или пообедать, но я всегда противилась его приглашениям наведаться на Камеронское нагорье. В последние два-три года его приезды в К-Л[22 - К-Л – так сами малайзийцы, особенно живущие в столице, в разговорах называют Куала-Лумпур.] сошли на нет. Давным-давно я осознала, что он – единственный близкий друг, которого мне суждено иметь.

– Ты сейчас так разглядывала эту птицу, – сказал он, – словно всматривалась в прошлое.

Я оглянулась еще раз на цаплю. Птица ушла подальше, забираясь в пруд. Туман поднимался с поверхности воды в шорохах ветра.

– Я думала о днях былых…

– На секунду-другую, стоя там, я решил, что ты вот-вот растаешь, исчезнешь.

Фредерик помолчал, потом добавил:

– Захотелось окликнуть тебя.

– Я ушла в отставку из Суда.

В первый раз я сказала это вслух другому человеку. Похоже, что-то внутри меня сместилось и рухнуло, и я сделалась менее цельной, чем прежде.

– Я прочел об этом во вчерашних газетах.

– Фото, которое они поставили, – чудовищное, совершенно чудовищное!

Огоньки зажглись в саду, кружа голову летающим насекомым. Заквакала лягушка. Несколько подруг прин

Страница 7

лись вторить ей, потом еще, и еще – пока воздух и земля не сотряслись от тысяч утробных звуков.

– А Чон ушел домой, – сказал Фредерик. – Завтра утром придет. Я привез тебе кое-что из продуктов.

– Очень заботливо с твоей стороны.

– Мне надо кое о чем переговорить с тобой. Может, завтра утром, если ты не против.

– Я встаю рано.

– Я не забыл. – Взгляд его скользнул по моему лицу. – Ты одна справишься?

– Прекрасно справлюсь. Увидимся завтра утром.

Похоже, мои слова не убедили Фредерика, но он кивнул. Потом повернулся и устремился к выходу по той же дорожке, по которой я только что прошла. Скоро он исчез среди теней под деревьями.

Цапля в пруду встряхнула крыльями, взмахнула на пробу ими несколько раз и улетела. Сделала один круг над садом, пронесшись мимо меня. В конце петли она распахнула крылья и полетела на огоньки только-только зажигавшихся звезд. Я стояла, запрокинув лицо в небо, и следила, как растворяется в сумеречном свете улетающая птица…

Вернувшись к себе в спальню, я вспоминаю о тарелке с папайей, которую принес А Чон. Заставляю себя съесть оставшиеся дольки, потом разбираю вещи и вешаю одежду в гардероб. В последние несколько лет я наслышалась от людей жалоб на то, что климат нагорья уже не такой прохладный, каким был когда-то, однако тем не менее решаю надеть жакет.

Дом погружен в темноту. Когда я выхожу из своей комнаты, приходится вспоминать, куда сворачивать в его извилистых коридорах. Татами[23 - Татами – маты, которыми традиционно застилают полы в японских домах. Плетутся из тростника игуса и набиваются рисовой соломой. Имеют строго определенные размеры: 90 ? 180 см (1,62 м

), высота мата 5 см. В Японии площадь комнат традиционно измеряется в татами, что учитывается при постройке дома.] в гостиной слегка поскрипывают, когда я прохожу по ним, давно лишенным всяких следов размягчающей ласки босых пяток. Двери на веранду открыты. А Чон поставил тут низкий квадратный столик, с каждой стороны которого уложены коврики, сплетенные из волокон ротанговой пальмы. Ниже веранды пять темно-серых валунов, расположенных на расстоянии один от другого, торчат над прямоугольным ложем из гравия, усыпанного листьями. Один из валунов отстоит от остальных подальше. За этим участком земля мягко идет под уклон, сливаясь с кромкой берега пруда.

Прибывает Фредерик, вид у него сразу делается несчастным оттого, что приходится сидеть на полу. Он бросает на столик картонную папку и опускает тело в сидячее положение со скрещенными ногами, морщась от усилий поудобнее устроиться на коврике.

– Тебе не кажется странным, что ты вернулась сюда? – спрашивает он.

– Куда ни повернусь, всюду слышу эхо звуков, давным-давно отзвучавших.

– Я тоже их слышу. – Он развязывает тесемки папки, достает и раскладывает на столе стопку бумаг. – Это рисунок для нашей последней линии. А это, вот тут… – указательный палец упирается в лист и по скользящей лаковой поверхности стола пододвигает его ко мне… – это для упаковок.

Эмблема, использованная на иллюстрациях, мне знакома: то, что, по всей видимости, первоначально было прожилками чайного листа, преобразуется в подробный рисунок долин с проступающим из переплетения штрихов изображением Дома Маджубы.

– С гравюры, которую Аритомо подарил Магнусу?

– Хотелось использовать ее, – кивает Фредерик. – Я заплачу, конечно… за использование, я имею в виду.

Аритомо оставил Югири и авторские права на все свои литературные и художественные произведения мне. За редкими исключениями, я никогда не позволяла кому бы то ни было воспроизводить их.

– Используй, – говорю я Фредерику. – Никакой платы мне не нужно.

Тот не скрывает удивления.

– Как Эмили? – спрашиваю я, не давая ему заговорить. – Ей, должно быть… сколько? восемьдесят восемь?

Я пытаюсь сообразить, сколько лет было его тетушке, когда я познакомилась с ней многие-многие годы назад.

– У нее припадок сделается, если она такое услышит. Ей в этом году восемьдесят пять исполнилось. – Фредерик замялся. – С ней неладно. Есть дни, когда ее память посрамила бы слоновью, но есть и такие дни…

Голос его умолкает, сменяясь вздохом.

– Я навещу ее, как только устроюсь.

Мне известно, что Эмили, как и многие старые китаянки, придает большое значение тому, чтобы люди помоложе наносили им визит первыми, выказывая тем самым уважение.

– Да уж, сделай милость. Я уже сообщил ей, что ты вернулась.

Взмахом руки я обвожу сад:

– Твои рабочие хорошо позаботились о Югири.

– Судьям не подобает лгать, – улыбка на лице Фредерика тает спустя всего секунду. – Нам обоим известно, что у моих ребят нет умения содержать его. У меня тоже нет знаний… равно как интереса или времени… чтобы надзирать за тем, делают ли они свою работу как следует. Саду нужна твоя забота.

Он умолкает, потом произносит:

– Между прочим, я решил произвести кое-какие изменения в саду Маджубы.

– Какого рода изменения?

– Я нанял себе в помощь ландшафтного садовника… садовницу, – говорит Фредерик. – Вималя стала заним

Страница 8

ться садоводством в Тинах-Рате год назад. Она – отчаянная поборница дикорастущих садов.

– Следует за модой.

Я и не подумала приглушать в голосе презрительную интонацию.

Лицо его раздраженно морщится:

– Мы возвращаемся к задуманному природой. Мы используем растения и деревья, присущие этой местности. Мы позволим им расти так, как они сделали бы это на воле, при настолько малом содействии – или вмешательстве – человека, какое только возможно.

– Ты уберешь все сосны в Маджубе? И ели, эвкалипты… розы, ирисы… и… и стрелиции[24 - Стрелиции – цветы (в основном желтые, красные, оранжевые, размером 10–15 см), особо любимые в Южной Африке, где растение называют цветком птицы рая, а его изображение отчеканено на обратной стороне 50-центовой монеты ЮАР.]?

– Они все – чужие. Все до единой.

– Так же, как и каждый чайный куст здесь. Как и я! Как и вы тоже, мистер Преториус. Особенно – вы.

Не мое дело, понимаю, но только с тех самых пор, как дядя Фредерика, Магнус, создал чайную плантацию Маджуба, почти шестьдесят лет его обихоженными садами восхищались, их любили. Люди съезжались со всей страны полюбоваться на английский сад в тропиках. Они ходили среди искусно подстриженных живых изгородей и роскошных цветочных клумб, цветочных бордюров и роз, посаженных Эмили. Мне даже слышать больно, что сад должны переделать, придать ему вид части тропических джунглей, которые обступают нас со всех сторон – разросшиеся, неухоженные, лишенные всякого порядка.

– Я тебе и раньше говорил, давным-давно: сады Маджубы чересчур искусственны. Чем старше я становлюсь, тем больше не верю в возможность управлять природой. Деревьям следует позволить расти, как им угодно. – Фредерик бросает взгляд на сад. – Будь моя воля, я бы все это повыдергал.

– Что такое садоводство, как не управление природой и не улучшение ее? – Я ловлю себя на том, что повышаю голос. – Когда ты болтаешь про «естественное садоводство», или как там ни назови, ты уже задействуешь человека. Ты копаешь клумбы, срубаешь деревья, приносишь семена и саженцы. Для меня это выглядит весьма натянуто…

– Сады, подобные Югири, – обманки. Они фальшивы. Все здесь – результат продуманности формы и построения. Мы сидим в одном из самых искусственных мест, какие только сыскать можно.

Ласточки взмыли с травы на деревья, словно опавшие листочки, возвращающиеся на родные ветви. Я думала о том, что составляет искусство создания садов, противником которых выступает Фредерик, о подходах, так любимых японцами: приемах воздействия на природу, которые оттачивались больше тысячи лет. Не оттого ли, что жили они на землях, которые регулярно корежили землетрясения и природные бедствия, проистекало их стремление укротить мир вокруг себя? Взгляд мой перенесся в гостиную, на бонсай сосны, за которым так преданно ухаживал А Чон. Громадина-ствол, в который вымахала бы на воле сосна, ныне сведен к размеру, который вполне уместно смотрится на столе ученого, обуздан до желаемой формы медной проволокой, обвивающей его ветви. Есть люди, вроде Фредерика, кому чудится, будто подобные выкрутасы – сродни попыткам править силами небесными на земле. И все же – именно в тщательно продуманном и сотворенном саду Югири обрела я чувство порядка и покоя. И даже (на очень краткий отрезок времени) – забвения.

– Сегодня утром ко мне один человек приедет повидаться, – говорю я. – Из Токио. Он хочет взглянуть на ксилографии Аритомо.

– Ты продаешь их? С деньгами плохо?

Его обеспокоенность трогает меня, остужает мой гнев. Творец садов, Аритомо к тому же был мастером гравюры на дереве. После того как я призналась (одна неосмотрительная фраза во время какого-то интервью), что он оставил мне коллекцию своих ксилографий, знатоки и ценители из Японии пытались убедить меня расстаться с ними или устроить их выставку. Я всегда отказывалась, к их великому возмущению: многие из них дали ясно понять, что не считают меня законной владелицей.

– Профессор Йошикава Тацуджи обратился ко мне год назад. Он намеревался написать книгу о ксилографиях Аритомо. Я уклонилась от разговора с ним.

Брови Фредерика взметнулись вверх:

– Однако сегодня он приезжает?

– Недавно я навела о нем справки. Он историк. И уважаемый. Писал статьи и книги о действиях его страны во время войны.

– Отрицая, что некоторые факты вообще имели место, я уверен.

– У него репутация объективного исследователя.

– С чего бы это историку интересоваться искусством Аритомо?

– Йошикава еще и знаток японской гравюры на дереве.

– Ты читала что-нибудь из его книг? – спрашивает Фредерик.

– Все они на японском.

– Ты ж говоришь на их языке, разве нет?

– Говорила когда-то, немного, только-только чтоб объясниться. Говорить одно, а вот читать на японском… это совсем другое.

– За все эти годы, – говорит Фредерик, – за все эти годы ты так и не рассказала мне, что джапы[25 - Джапы – так кратко (и не без оттенка презрительности) зовут японцев не только в Малайзии, но и фактически по всему миру.] сделали с тобой.

– То, чт

Страница 9

они сделали со мной, они сделали с тысячами других.

Пальцем я обвожу контуры чайного листа на упаковке.

– Однажды Аритомо прочитал мне стихотворение о потоке, который пересох, – на мгновение я задумываюсь, потом произношу: «Пусть иссякло теченье воды, все равно слышен нам ее имени шепот».

– Тебе все еще тяжело, ведь так? – говорит Фредерик. – Даже спустя столько времени после его смерти.

Мне всегда делается не по себе, как только я слышу, что кто-то упомянул о «смерти» Аритомо, даже спустя столько лет.

– Бывают дни, когда я думаю, что он все еще там, бродит в горах, как один из Восьми Бессмертных в даосской легенде, мудрец, держащий путь домой, – признаюсь я. – Но меня поражает, что все еще находятся люди, которые знай себе приезжают сюда только потому, что наслушались всяких сказок.

– Ты ж знаешь, он жил здесь… сколько? Тринадцать лет? Четырнадцать? Он каждый день ходил по тропинкам в джунглях. Знал их получше иных лесничих-проводников. Как мог он потеряться?

– Даже обезьяны падают с деревьев, – я силюсь припомнить, где слышала это, но память подводит. Пытаюсь утешиться тем, что она еще вернется ко мне. – Возможно, Аритомо не так хорошо знал джунгли, как сам полагал.

Изнутри дома слышится звон колокольчика: кто-то тянет за шнурок у входа.

– Это, должно быть, Йошикава.

Фредерик упирается руками в стол и встает, по-стариковски кряхтя. Я продолжаю сидеть, следя за тем, как исчезают с лаковой поверхности следы его ладоней.

– Мне бы хотелось, чтоб ты был здесь, Фредерик, когда я буду говорить с ним.

– Я должен бежать. Забот полон рот.

Медленно распрямляю тело, пока, выпрямившись, не могу взглянуть на него глаза в глаза.

– Прошу тебя, Фредерик.

Он смотрит на меня. И через мгновение кивает.

Глава 2

Историк прибыл точно в назначенное время, и я подумала: уж не прослышал ли он про то, как я обходилась с адвокатами, которые позволяли себе с опозданием являться на мои судебные заседания. Еще несколько минут – и А Чон проводит его на веранду.

– Профессор Йошикава, – приветствую я его по-английски.

– Прошу вас, зовите меня Тацуджи, – просит он, низко мне поклонившись, на что я поклоном не отвечаю. Повожу головой в сторону Фредерика:

– Мистер Преториус, мой добрый приятель.

– А-а! С чайной плантации Маджуба, – кивает Тацуджи, взглянув на меня, прежде чем поклониться Фредерику.

Я указываю Тацуджи на традиционное место почетного гостя, с которого лучше всего, во всей красе, виден сад. Тацуджи под шестьдесят пять, на нем светло-серый полотняный костюм, белая сорочка из хлопка, бледно-голубой галстук. По возрасту, прикидываю я, вполне мог воевать на войне: этой меркой я, почти подсознательно, меряю всякого встреченного японца. Он обводит взглядом низкий потолок, стены и деревянные стойки, прежде чем обратить его на сад.

– Югири, – негромко роняет он.

Появляется А Чон с подносом чая и маленьким бронзовым колокольчиком. Я разливаю чай по чашкам. Тацуджи отводит глаза, когда я ловлю его на том, что он разглядывает мои руки.

– Ваше нежелание беседовать с кем-либо из нашей братии хорошо известно, судья Тео, – говорит он, когда я ставлю перед ним чашку с чаем. – Признаться честно, меня не удивил ваш отказ принять меня, зато я был буквально огорошен, когда вы передумали.

– Я вдруг обнаружила, что у вас впечатляющая репутация.

– Определение «одиозная» подошло бы больше, – откликается Тацуджи, тем не менее вид у него явно польщенный.

– У профессора Йошикава есть обыкновение выносить на обсуждение очень непопулярные темы, – объясняю я Фредерику.

– Всякий раз, когда вносятся изменения в наши учебники истории, чтобы убрать любые упоминания о преступлениях, совершенных нашими войсками, всякий раз, когда министр правительства посещает святилище Ясукуни[26 - Ясукуни – синтоистское святилище («храм мира в стране» – яп.), расположенное в Токио. Особое положение Ясукуни определяется тем, что там поклоняются душам воинов, погибших за Японию и императора. Верховное божество храма – император Японии. Ведает храмом (построен в 1869 г.) военное руководство страны. Посещение святилища императором Мэйдзи (1874), по сути, приравняло солдат, отдавших жизнь за императора, к богам.], – говорит Тацуджи, – я рассылаю в газеты письма с протестами против этого.

– Ваш собственный народ… – произносит Фредерик, – как люди реагируют на это?

Некоторое время Тацуджи безмолвствует.

– За последние десять лет на меня совершено четыре нападения, – отвечает он наконец. – Я получаю письма, в которых мне грозят смертью. Но все равно продолжаю вести программы на радио и телевидении. Убеждаю всех и каждого, что мы не можем отрицать свое прошлое. Мы должны искупать вину. Обязаны.

Возвращаю разговор к причине нашей встречи:

– Накамура Аритомо весьма долго не был ни в чести, ни в моде. Даже при жизни. Почему же у вас возникло желание написать о нем сейчас?

– Когда я был моложе, у меня был друг, – говорит Тацуджи. – Он владел несколькими образцами укиё-э[27 - Уки

Страница 10

-э, «образы изменчивого мира» (яп.) – направление в японском изобразительном искусстве. Гравюры в стиле укиё-э – основной вид ксилографии в Японии.] Аритомо-сэнсэя[28 - Сэнсэй (яп. – буквально «рожденный раньше», старший) – вежливое обращение к учителю, почтенному лицу или значительно старшему по возрасту человеку.]. И всегда с восторгом рассказывал, что они были созданы садовником императора. – Историк касается губами краешка чашки и издает звук одобрения. – Превосходный чай.

– С плантации Маджуба, – сообщаю я ему.

– Непременно надо не забыть купить, – обращается Тацуджи к Фредерику.

– Ужаси-ё — это что? Та ерунда, которой Аритомо занимался? – спрашивает тот.

– Гравюры на дереве, – поясняет Тацуджи.

– Вы привезли их? – перебиваю его я. – Те гравюры, которыми ваш друг владел?

– Они были уничтожены во время воздушного налета вместе с его домом, – японец выжидающе замолкает, но, видя, что я молчу, продолжает: – Моему другу я обязан своим интересом к Накамура Аритомо. О его живописных работах не написано ничего сколько-нибудь стоящего. Как и о его жизни после того, как он покинул Японию. Я решил хоть немного восполнить пробел.

– Юн Линь, видите ли, никому не дает разрешения на использование художественных творений Аритомо, – говорит Фредерик.

– Мне известно, что Аритомо-сэнсэй оставил все, чем владел, вам, судья Тео, – замечает Тацуджи.

– Вы послали мне вот это, – я кладу на стол деревянную палочку.

– Вы знаете, что это такое?

– Это держатель иглы для татуировок, – отвечаю я. – Ими пользовались до того, как татуировщики перешли на электроиглы.

– Аритомо-сэнсэй создал совершенно иной вид живописного творчества, тот, который он никогда не раскрывал публике. – Тацуджи берет держатель. У него тонкие пальцы, маникюр. – Он был мастером хоримоно[29 - Хоримоно – резьба, гравировка (яп.). Первоначально – гравировка на лезвиях мечей и кинжалов. Затем – высокий стиль нанесения на тело изображений, которые, как правило, повторяли сюжеты классической японской живописи или создавались по оригинальным замыслам художников.].

– Кем-кем? – спрашивает Фредерик, рука которого с чашкой чая застывает на полпути ко рту. Рука слегка подрагивает. Когда же я стала замечать все эти мелкие признаки старости у окружающих меня людей?

– Аритомо-сэнсэй был больше, чем императорский садовник. – Тацуджи большим пальцем поправляет узел своего галстука. – Он был еще и хороти, мастер татуировки.

Я выпрямляю спину.

– Между художником-гравером на дереве и мастером хоримоно всегда существовала тесная связь, – продолжает Тацуджи. – Они черпали из одного и того же источника вдохновения.

– И что же это за источник? – спрашиваю.

– Книга. Роман из Китая, переведенный на японский язык в восемнадцатом веке. «Суикоден»[30 - «Суикоден» – японское название китайского классического романа «Речные заводи».]. Когда его опубликовали, он стал бешено популярен.

– Вроде тех штучек, которые неизменно приводят в неистовство ваших школьниц, – бросает Фредерик.

– Куда больше, – говорит Тацуджи и предостерегающе поднимает указательный палец для Фредерика, прежде чем обратиться ко мне: – Я бы предпочел поговорить наедине, судья Тео. Если можно, давайте договоримся и встретимся в другое время…

Фредерик делает движение, собираясь встать, но я, глядя на него, отрицательно повожу головой.

– Что дает вам уверенность, Тацуджи, в том, что Аритомо был мастером татуировки? – спрашиваю.

Историк бросает взгляд на Фредерика, потом на меня:

– Мужчина, которого я когда-то знал, носил на теле татуировку.

Он молчит несколько мгновений, пристально вглядываясь в пустоту.

– Он сказал мне, что ее сделал Аритомо-сэнсэй.

– И вы ему поверили.

Тацуджи смотрит мне прямо в глаза, и я даже вздрагиваю от боли в его взгляде.

– Он был моим другом.

– Тем самым, у которого имелась коллекция гравюр Аритомо? – спрашиваю я.

Тацуджи кивает.

– Вам следовало бы его привезти с собой сегодня.

– Он скончался… несколько лет назад.

На какой-то миг я вижу отражение Аритомо на поверхности стола. Приходится сдерживаться, чтобы не оглянуться и не посмотреть, не стоит ли он сзади, заглядывая мне через плечо. Один взмах ресниц – и он исчез.

– Я согласилась встретиться с вами по поводу ксилографий Аритомо, – напоминаю я Тацуджи. – Они вас по-прежнему интересуют?

– Вы разрешите мне использовать его укиё-э?

– Мы обсудим, какие из гравюр войдут в вашу книгу, как только вы закончите их осмотр. Однако – никаких упоминаний о татуировках, якобы сделанных им, я не разрешаю. – Я подняла руку, останавливая готового перебить меня Тацуджи. – Если вы нарушите какое-либо из моих условий – любое из них, – я сделаю все, чтобы тираж вашей книги целиком пошел под нож.

– Японский народ имеет право по достоинству оценить работы Аритомо-сэнсэя.

– Я, – указываю себе на грудь, – одна я буду решать, на что японский народ имеет право.

Поднимаясь на ноги, я морщусь от боли в суставах. Историк встает, чтобы помочь мне, но я оттал

Страница 11

иваю его руку.

– Я соберу все оттиски. Мы снова встретимся через несколько дней, чтобы вы могли ознакомиться с ними.

– Сколько их всего?

– Понятия не имею. Двадцать или тридцать, наверное.

– Вы никогда не рассматриваете их?

– Только некоторые.

– Я живу в гостинице «Коптильня». – Историк записывает номер телефона на листочке бумаги и протягивает его мне. – Можно мне осмотреть сад?

– За ним не было должного ухода.

Я звоню в бронзовый колокольчик на подносе:

– Мой домоправитель проводит вас к выходу.

День выдался безоблачный, сильный поток ясного света заливает сад. Листья клена, растущего рядом с домом, уже начали рдеть и скоро полностью окрасятся красным цветом. По какой-то неведомой причине этот клен никогда не обращал внимания на отсутствие смены времен года в предгорье. Привалившись к деревянной стойке, костяшками пальцев растираю бедро, отгоняя боль. Понадобится время, чтобы вновь привыкнуть сидеть по-японски. Уголком глаза замечаю, что Фредерик внимательно смотрит на меня.

– Не доверяй этому человеку, – говорит он. – Тебе следует предоставить гравюры и другим специалистам.

– У меня не так много времени.

– А я-то надеялся, что ты побудешь немного. У нас тут новая чайная, хочу тебе показать. Вид оттуда великолепнейший. Нельзя тебе снова уезжать так скоро. – Он смотрит на меня и, похоже, понемногу догадывается, в чем дело: лицо его опадает.

– Что еще? Что случилось?

– Что-то такое у меня в мозгу, что-то, чего там быть не должно. – Я поплотнее запахиваю на себе жакет. Он ждет дальнейших объяснений. – Мне стало трудно запоминать имена. Были случаи, когда я никак не находила нужных слов.

Фредерик машет рукой:

– Со мной такое тоже случается. Это просто возраст нас достает.

– Тут другое, – возражаю я. Он вскидывает взгляд, и я уже прикидываю, а не смолчать ли об этом. Но… – Сидела как-то днем в суде и вдруг, ни с того ни с сего, не могла понять, как ни старалась, что сама же написала.

– Врачи, что они сказали?

– Нейрохирурги провели обследование. И сообщили мне то, что я и сама подозревала. Я теряю способность читать и писать, понимать речь – на любом языке. Через год – возможно, позже, возможно, раньше – буду не в состоянии выражать свои мысли. Стану фонтанировать бессмыслицей. Чту люди говорят, чту значат слова, которые я буду видеть на страницах, уличных вывесках – повсюду, все это станет для меня непонятным, – на несколько секунд я умолкаю. – Мои умственные способности ухудшатся. Затем последует слабоумие.

Фредерик не сводит с меня глаз:

– В наше время врачи способны вылечить что угодно.

– Не хочу обсуждать это, Фредерик. И держи язык за зубами.

Моя ладонь останавливает его, моя ладонь с двумя обрубками вместо пальцев. Мгновение спустя я сжимаю три пальца и отвожу руку назад, держа ее крепко сжатой в кулачок. Такое ощущение, будто схватила в воздухе нечто неосязаемое.

– Придет время, когда я растеряю все свои способности… наверное, даже память утрачу, – выговариваю я, с усилием удерживая спокойствие в голосе.

– Записывай, – говорит он. – Все записывай, все воспоминания, которые для тебя важны. Это нетрудно: все равно что написать одно из твоих судебных решений.

Бросаю на него косой взгляд:

– Что ты знаешь про мои решения?

В ответ Фредерик смущенно улыбается:

– Адвокатам было поручено присылать мне копии, всякий раз после их публикации в Судебных отчетах. Ты хорошо пишешь: твои решения понятны и побудительны. Я до сих пор помню то дело министра, который привлек черную магию, чтобы убить свою любовницу. По-хорошему, тебе бы следовало из них книгу составить. – Морщины у него на лбу сделались глубже. – Ты как-то процитировала одного английского судью. Разве не сказал он, что слова – это орудия профессии юриста?

– Скоро я не смогу пользоваться этими орудиями.

– Я буду читать тебе. Стоит только тебе захотеть снова услышать твои собственные слова, и я буду тебе их читать вслух.

– Ты что, не понимаешь, что я пытаюсь тебе втолковать? К тому времени я буду не в состоянии понимать, чту мне говорит кто угодно!

Он не вздрагивает от моего гнева, но видеть печаль в его глазах невыносимо.

– Ты лучше иди, – говорю я, отталкиваясь от стойки. Мои движения мне самой кажутся медленными, тяжелыми. – Я тебя и без того задержала.

Фредерик смотрит на часы:

– Это не важно. Так, несколько журналистов, которым придется показать плантацию, очаровать их, чтобы написали что-нибудь хвалебное.

– Ну, это будет не слишком сложно.

Улыбка проскальзывает по лицу Фредерика и тут же гаснет. Он хочет сказать что-то еще, но я качаю головой. Он сходит с веранды по трем низким ступенькам, потом медленно поворачивается ко мне. Совершенно неожиданно он становится похож на старого-престарого деда.

– Что ты собираешься делать?

– Собираюсь прогуляться.

У входной двери А Чон протягивает мне посох для ходьбы. Я отрицательно трясу головой, потом забираю у него палку. У нее удобная тяжесть. Какое-то время смотрю на посох, а затем в

Страница 12

е же возвращаю. Шага через три-четыре останавливаюсь и оглядываюсь через плечо. А Чон все еще стоит, глядя на меня. Чувствую на себе его пристальный взгляд всю дорогу, пока иду до противоположной стороны пруда. Когда оглядываюсь и смотрю через все пространство воды, его уже нет – скрылся внутри дома.

Воздух свеж, словно бы им никогда не дышало ни одно живое существо. После липкой жары Куала-Лумпура такая перемена приятна. Уже почти полдень, но солнце прячется за облаками.

Поверхность воды выстлана лепешками листьев лотоса, словно плиткой. В предыдущий вечер я этого не заметила. Изначально кромкам противоположных берегов пруда была придана форма океанских волн, вздыбленных прибоем, но их не закрепили как следует, и очертания расплылись. Стропила на крыше павильона обвисли. Кажется, что все сооружение тает, теряя память о былой своей форме. Листья, мертвые насекомые и отшелушившаяся кора под ногами. Что-то гибко скользит среди всего этого, и я отступаю назад.

Дорожка, ведущая в сад, выложена сланцевыми кольцами, нарезанными из сердечников буров, списанных с золотых приисков Рауба. С каждого поворота дорожки открывается иной вид, ни с какой точки нельзя обозреть весь сад целиком, что создает впечатление, будто он раскинулся шире, чем есть на самом деле. Декоративные предметы лежат полускрытыми в высоких метелках травы лаланг: гранитный торс; вырезанная из песчаника голова Будды, черты лица его сглажены туманом и дождем; камни необычной формы или расцветки. Каменные фонари, крышки которых увешаны лохмами паутины, угнездились среди свивающихся папоротников. Югири, по замыслу, с самого первого камня, заложенного Аритомо, должен был выглядеть старым; ныне иллюзия возраста, которую мастер создавал, обратилась в реальность.

Рабочие Фредерика ухаживали за этим местом, следуя данным мною указаниям. Сад содержали неумело: ветви, которые следовало оставить расти, обрезались, вид, который должен был быть затененным, открывался вовсю, дорожки расширяли безотносительно ко всеобщей гармонии сада. Даже ветер, проносясь сквозь кустарники, звучал не так, как должен бы, потому что подлеску позволялось расти чересчур густым и чересчур высоким…

Упущения и ошибки подобны фальшивым звукам, которые копятся с появлением все большего числа плохо настроенных музыкальных инструментов в оркестре.

А ведь Аритомо однажды мне сказал, что из всех созданных им садов этот значит для него больше всего.

На половине своей прогулки я остановилась, повернулась и направилась обратно к дому.

Бронзовый Будда четырнадцатого века в кабинете не постарел, заботы мира не оставили следов на его лице. Проветривая комнату, А Чон весь день держал окна открытыми, но запах плесени от книг на полках состаривает сумрак, заполняющий весь дом.

Ощущение, что со мной что-то неладно, дало о себе знать пять-шесть месяцев назад. Я часто просыпалась от болей ночью и стала быстро уставать. Случались дни, когда не удавалось вызвать в себе никакого интереса к работе. Беспокойство переросло в жалящий страх, когда стали забываться имена и слова. Я начала подозревать, что это не просто наступление старости, а нечто большее. Я была болезненно слабой, когда освободилась от лагерной каторги, и полностью здоровье мое так никогда и не восстановилось. Я заставила себя вернуться к той жизни, которою жила до войны. Адвокатская, а позже судейская деятельность смягчала боль, я находила удовольствие в работе над словом, в применении закона. Более сорока лет мне удавалось не обращать внимания на истощение собственного тела, зато меня никогда не покидал вечный страх, что придет день, когда истощать во мне будет уже просто нечего. Чего я не ожидала, так того, что это время придет так скоро, так стремительно.

Я стала падающей звездой, тянущей за собой все вокруг, даже свет, в безостановочно раздающуюся пустоту.

Стоит только потерять всякую способность контактировать с окружающим миром, как не останется ничего, кроме того, что я помню. Мои воспоминания уподобятся песчаной отмели, отрезанной от берега приливом. Со временем они уйдут под воду, станут недосягаемы для меня. Такая перспектива ужасает. Ведь что за личность без хранимого в памяти? Призрак, обреченный витать между мирами – не имеющий ни индивидуальности, ни будущего, ни прошлого.

Предложение Фредерика, чтобы я записывала то, что не желала забыть, угнездилось в подсознании. Понимаю бесполезность этого, но часть меня жаждет быть уверенной, что, когда придет страшное время, у меня все равно останется возможность, пусть и скудная, как-то ориентироваться, помочь себе определять – что есть реальность.

Сидя за столом Аритомо, я осознаю, что в моей жизни есть куски, которые я не хочу терять, хотя бы потому, что до сих пор не знаю, как связать их воедино.

Когда суждено будет забыть многое, появится ли во мне наконец ясность в понимании того, кем были Аритомо и я друг для друга? Если к тому времени я все еще сохраню способность читать свои собственные слова, уже лишившись знания, кто занес их на бум

Страница 13

гу, придут ли ко мне ответы?

Там, снаружи, горы вписаны в сад, стали частью его. Аритомо был мастер шаккея[31 - Заимствованный пейзаж (яп.) – техника, предполагающая объединение сада с горами, лесом, зданиями или другими объектами вне его границ. Второстепенные элементы среднего плана (зачастую – тщательно ухоженные посадки) скрывают из виду нежелательное и создают желаемое представление. Зритель воспринимает все три области: передний план, второй план и фон – как единый сад.], искусства «заимствованного пейзажа», он использовал создания стихий и виды за пределами сада и делал их неотъемлемыми частями своего творения.

Утекает память. Я тянусь за ней, как будто ловлю лист, по спирали слетающий с высокой ветки. Я должна. Кто знает, вернется ли она ко мне когда-нибудь снова?

Во времена Чрезвычайного положения некоторые люди, приезжавшие частным порядком посмотреть чайную плантацию Маджуба, просили также показать им Югири. И иногда Аритомо разрешал. В таких случаях я должна была встречать посетителей у главного входа. Большинство из приезжавших были высокопоставленными государственными чиновниками, приехавшими отдохнуть с женами на Камеронском нагорье, прежде чем вновь вернуться к войне с укрывающимися в джунглях коммунистами-террористами. Они слышали про сад в горах и хотели взглянуть на него своими глазами, чтобы хвастать перед приятелями: мол, вот, были одними из немногих, удостоенных чести пройтись по нему. Гомон предвкушения обычно горячил воздух, когда я приветствовала гостей. «Что означает «Югири»?» – спрашивал кто-нибудь (обычно кто-то из жен), и я обычно отвечала: «Вечерние туманы».

Если час был подходящим и свет позволял, гости могли даже уловить мимолетное видение Аритомо, одетого в юката и хакама[32 - Юката – традиционная японская одежда, представляющая собой летнее повседневное хлопчатобумажное или льняное кимоно без подкладки. Хакама – длинные широкие штаны в складку, похожие на юбку или шаровары, традиционно носимые японцами-мужчинами, особенно дома.], выравнивавшего линии на белом гравии: садовник делал движения, будто практиковался в каллиграфии на камне. Наблюдая за выражениями лиц гостей, я понимала: кое-кто (если не все они) гадали про себя – не ошиблись ли их глаза, не видят ли они того, чего быть тут не должно? То же самое пришло на ум и мне, когда я впервые увидела Аритомо.

Он никогда не сопровождал этих людей, предпочитая, чтобы развлекала их я. Однако он прекращал свои занятия и беседовал с гостями, когда я представляла его им. Я была уверена: те же вопросы много раз задавались раньше, на протяжении долгих лет, прошедших с тех пор, как он впервые появился в этих горах. Но тем не менее он терпеливо отвечал на них, причем я не замечала у него никаких признаков скуки. «Это верно, – обычно начинал он, предваряя свой ответ легким поклоном, – я был садовником императора. Но это было в иной жизни».

Неизбежно кто-нибудь интересовался, почему он, бросив все, приехал в Малайю. По лицу Аритомо разливалось выражение изумления, будто бы никогда прежде такого вопроса ему не задавали. Я улавливала искорку боли в его взгляде, и некоторое время не было слышно ничего, кроме перекликающихся на деревьях птиц. Потом он издавал короткий смешок и говорил: «Возможно, когда-нибудь, еще до того, как перейти через плавающий мост снов, я отыщу причину этого. Тогда я вам обязательно об этом расскажу».

Иногда случалось, что гости (обычно из тех, кто воевал или был вроде меня заключенным японских лагерей) настраивались воинственно, они не успевали и рта раскрыть, а я уже заранее знала, кто из них распалится. Тогда взгляд Аритомо обретал арктическую холодность, уголки его рта загибались вниз. Однако он всегда оставался вежливым, поклонами как бы заключая в скобки свои ответы, прежде чем уйти от нас.

Несмотря на навязчивые вопросы, я всегда чувствовала, что временами Аритомо нравилось считать, что и он – одна из причин, по которой люди приезжают посмотреть Югири, что они надеются на везение увидеть его, словно он редкий и необычный цветок дикой орхидеи, который нигде больше в Малайе не сыскать. Наверное, как раз поэтому Аритомо, невзирая на свою нелюбовь к гостям, ни разу не помешал мне представить ему посетителей и неизменно надевал национальную одежду всякий раз, когда узнавал, что очередная группа придет осмотреть его сад.

А Чон уже ушел домой. Дом безмолвен. Откинувшись в кресле, я закрываю глаза. Картины проносятся перед моим взором. Флаг полощется на ветру. Крутится водяное колесо. Пара журавлей взлетает над озером, с каждым взмахом крыльев уносясь все выше и выше в небо, забираясь к солнцу…

Когда я вновь открываю глаза, почему-то мир кажется другим. Яснее, определеннее, но и – меньше.

Это будет не слишком отличаться от написания судебного решения, убеждаю себя. Я непременно найду нужные слова: они – всего лишь орудия, которыми я пользовалась всю свою жизнь. Из закромов памяти я буду черпать и записывать воспоминания о времени, которое провела с Аритомо. Я исполню, исполню танец п

Страница 14

д музыку слов – хотя бы еще раз.

Вижу, как за окнами густеют туманы, стирая с глаз долой горы, взятые взаймы садом. «Неужели и туманы – тоже деталь шаккея, сведенного воедино Аритомо? – думаю я. – И он задействовал не только горы, но и ветер, облака, постоянно меняющийся свет? Не заимствовал ли он у самих небес?»

Глава 3

Мое имя Тео Юн Линь. Я родилась в 1923 году на Пенанге, острове на северо-западном побережье Малайи. «Проливные китайцы»[33 - То есть этнические китайцы, жившие (и живущие) по берегам Малаккского пролива и утратившие многие связи (в том числе и языковые) со своей исторической родиной.], мои родители говорили в основном на английском языке и попросили доброго друга нашей семьи, который был поэтом, выбрать для меня имя. Тео – это моя фамилия, мое семейное имя. Как и в жизни, семья должна стоять на первом месте. Так меня всегда учили. Я никогда не меняла порядок слов в своем имени, даже когда училась в Англии, и никогда не звалась каким-нибудь английским именем, только чтоб кому-то от этого было легче.

На чайную плантацию Маджуба я приехала 6 октября 1951 года. Мой поезд вполз на станцию Тапах-Роуд, опоздав на два часа, а потому стало легче, когда я в окно вагона заметила Магнуса Преториуса. Он сидел на лавочке со свернутой газетой на коленях и поднялся, когда поезд остановился. Он был единственным мужчиной на платформе с черной повязкой на глазу. Я сошла с вагона и помахала ему. Прошла мимо дрезины, везшей двух солдат, составлявших расчет установленных на дрезине пулеметов: вооруженная вагонетка сопровождала поезд, едва мы выехали из Куала-Лумпура. Пропотевшая хлопчатобумажная кофточка прилипла к моей спине, пока я пробивалась сквозь толпу молодых, одетых в форму цвета хаки австралийских солдат, не обращая внимания на их свист и взгляды, какими они меня провожали.

Магнус разогнал осаждавшую меня шайку носильщиков-тамилов и сказал, забирая мой чемодан:

– Юн Линь, и это весь твой баранг[34 - Баранг – личные вещи, имущество (малайск.).]?

– Я пробуду всего неделю.

Магнусу было уже под семьдесят, хотя выглядел он на десяток лет моложе. Выше меня на голову, он отлично справлялся с излишком веса, столь обычного у мужчин его возраста. Был он лысоват, волосы по бокам головы поседели, оставшийся глаз утопал в морщинках, но сиял поразительной голубизной.

– Извините, Магнус, что вам пришлось ждать, – сказала я. – Вынуждены были останавливаться для бесконечных проверок. По-моему, полиции кто-то донес, что готовится засада.

– Ag[35 - Ag – южноафриканское выражение (произносится «экс»), родственное по смыслу русскому «эка», «вот еще».], я знал, что вы опоздаете.

Говорил Магнус с акцентом, который был заметен даже после сорока лет жизни в Малайе: он проборматывал и проглатывал гласные.

– Вокзальное начальство объявляло. Еще повезло, что нападения не было, а?

Я прошла за ним в ворота крытого колючей проволокой забора, ограждавшего железнодорожный вокзал. Рядом, под манговым деревом, стоял оливково-зеленый «Лендровер». Магнус бросил мой чемодан на заднее сиденье, мы забрались в машину и поехали.

В отдалении, над известняковыми вершинами, сходились мрачные тучи, чтобы попозже, вечером, отмолотить землю дождем. Главная улица Тараха была тихой, деревянные ставни китайских магазинчиков (разрисованные рекламой таблеток тигрового бальзама и «поучай» от несварения) были опущены для защиты от полуденного солнца. На развилке, сворачивающей на трассу, Магнус остановил машину, пропуская мчащуюся военную колонну: разведывательные броневички с пулеметными башенками, угловатые бронетранспортеры и грузовики, набитые солдатами. Колонна направлялась на юг, в сторону Куала-Лумпура.

– Что-то случилось, – сказала я.

– Наверняка услышим об этом в вечерних новостях.

На пропускном пункте службы безопасности перед самым началом подъема дороги в горы особоуполномоченный малаец-полицейский опустил металлический шлагбаум и велел нам выйти из машины. Еще один полицейский, стоявший за насыпью, держал нас на мушке ручного пулемета «брен», пока третий обыскивал нашу машину и совал под нее зеркало на колесике. Остановивший нас особоуполномоченный попросил предъявить удостоверения личности. Меня сильно разозлило то, что он принялся обыскивать меня, а Магнуса не тронул. Подозреваю, что, охлопывая и ощупывая мое тело, он меньше обычного давал волю рукам: я не была привычной ему простой китаянкой-крестьянкой да и присутствие Магнуса, белого человека, видимо, сдерживало.

Вслед за нами особоуполномоченный остановил пожилую китаянку, велел ей слезть с велосипеда. Лицо ее скрывала сплетенная конусом соломенная шляпа, а штанины черных хлопчатобумажных брюк стояли колом, измазанные засохшим млечным соком каучукового дерева. ОУ залез на самое дно ее плетеной ротанговой кошелки и вытащил оттуда ананас. «Tолонг, лах, толонг, лах»[36 - «Tолонг, лах, толонг, лах» – зд.: «Сжальтесь, сжальтесь, а?» (малайск.)], – умоляла женщина на малайском. Полицейский потянул за верхушку: дно ананаса отвалилось

Страница 15

и плод распался на две половинки. Из выдолбленных внутри пустот на землю потекла струйка сырого риса. Причитания старой китаянки стали еще громче, когда полицейские потащили ее в стоявшее у обочины укрытие.

– Умну, – заметил Магнус, кивая на холмик риса на дороге.

– Полиция как-то схватила сборщика каучука, который тайком выносил сахар из своей деревни.

– В ананасе?

– Во фляге, где он его с водой смешал. Это было одно из первых дел, по которым я выступала обвинителем.

– И много у тебя было дел вроде этого? – спросил Магнус, когда ОУ, подняв шлагбаум, махнул нам рукой: проезжайте.

– Вполне достаточно, чтобы мне начали угрожать смертью, – ответила я. – Это была одна из причин, по которым я ушла с работы.

Не проехав и полумили[37 - Полумиля – около 800 метров.], мы остановились, уткнувшись в очередь из крытых грузовиков с задранным брезентом. Сопровождавшие груз тощие китайцы сидели на джутовых мешках с рисом, обмахиваясь разлохмаченными бамбуковыми веерами.

– Отлично. Я уж волноваться стал, что мы прозевали конвой, – сказал Магнус, глуша двигатель.

– Мы же в гору ползком будем двигаться, – заметила я, оглядывая грузовики.

– Ничего не поделаешь, meisiekind[38 - Мeisiekind – дитятко, доченька (африкаанс).]. Зато у нас, по крайней мере, сопровождение будет, – ответил Магнус, указывая на два броневичка в голове очереди.

– Случаются нападения на Камеронском нагорье?

Три года минуло, как Малайская коммунистическая партия начала партизанскую войну против правительства, вынудив Верховного комиссара[39 - Верховные комиссары пришли на смену генерал-губернаторам колониальных времен, полномочные представители британской короны в странах Содружества наций.] объявить чрезвычайное положение в стране. Войне не было видно конца: коммунисты-террористы (которых правительство именовало «К-Ты» или по большей части «бандиты») беспрестанно нападали на каучуковые плантации и оловянные рудники.

– Засады устраивались на автобусы и армейские машины. Но на прошлой неделе они заявились на овощную ферму. Спалили дома и убили управляющего, – сообщил Магнус. – Ты выбрала не самое лучшее время навестить нас.

Слепило солнце, отражаясь от стоявших впереди грузовиков. Я опустила стекло в окошке со своей стороны, но только лишь впустила жар, исходивший от дороги. Пока мы ждали, за нами пристроились еще несколько машин. Минут пятнадцать спустя мы вновь двинулись. В целях безопасности все мелколесье по сторонам трассы было вырублено, деревья повалены, остались только узкие столбики пеньков. Поодаль от дороги стоял еще помнивший былую прохладную тень деревьев длинный жилой дом коренных местных жителей, похожий на ковчег, вынесенный потопом. Какая-то старуха в саронге[40 - Саронг – традиционная мужская и женская одежда ряда народов Юго-Восточной Азии и Океании из цветной хлопчатобумажной ткани, обертывается вокруг пояса (или середины груди – у женщин) и прикрывает тело до щиколоток, наподобие длинной юбки.] сидела на корточках на пне и провожала нас взглядом, груди ее были выставлены напоказ, губы ярко окрашены красным.

Бамбуковые рощицы склонялись над дорогой, кромсая свет на бледные желтые заплатки. Какой-то грузовик, доверху груженный кочанами капусты, летел, кренясь, вниз, нам навстречу, заставив прижаться к скале на обочине: мне стоило только руку протянуть – и я могла бы ухватить росшие на ней папоротники, целый веник их сорвать. Температура продолжала падать, воздух прогревался только на коротких отрезках, где дорога сонливо нежилась на солнце. У водопада Лата Искандар водяная пыль раскинула над нами свою шуршащую сеть, насыщая воздух влагой, которая вздымалась до самых высоких горных пиков, увлекая за собой острый запах деревьев, перегноя и земли.

Час спустя мы добрались до Танах-Раты. Дорога на въезде в селение просматривалась от здания из красного кирпича, стоявшего на возвышении.

– Если хочешь, можешь с местностью ознакомиться, – сказал Магнус, – только помни: деревенские ворота закрываются в шесть часов.

Туман размыл грузовики перед нами в бесформенные неуклюжие громадины. Магнус включил фары, обратив мир вокруг нас в желтушный мрак. Видимость улучшилась, стоило нам съехать с главной улицы.

– А вон «Зеленая корова», – кивнул Магнус. – Как-нибудь вечерком заедем сюда выпить.

Миновав здешний гольф-клуб, мы набрали скорость. Поглядывая искоса на Магнуса, я все думала, каково-то им с женой пришлось во время японской оккупации. В отличие от многих европейцев, живших в Малайе, они не эвакуировались, когда пришли японские солдаты, а остались жить в своем доме.

– Прибыли, – бросил он, сбавляя ход машины у ворот чайной плантации Маджуба. На гранитных столбах виднелись пустующие гнезда, в которых когда-то держались петли: словно бы зубы вырвали. – Джапы забрали ворота. Заменить их я не смог.

Он раздраженно покрутил головой:

– Война уже… сколько?.. шесть лет, как кончилась. А у нас все еще материалов не хватает.

Покрывавшие склоны холмов чайные кусты за десятилетия обрели форму

Страница 16

коробчатой живой изгороди. Двигаясь между доходившими до пояса зарослями, работницы срывали листочки ненасытными пальцами, пригоршнями бросая их в закрепленные у них на спинах ротанговые корзины. Воздух отдавал чем-то травным: скорее привкус, чем запах.

– Это чай, да? – сказала я, глубоко вдыхая.

– Благоухание гор, – ответил Магнус. – Вот чего мне недостает больше всего, куда бы я отсюда ни уезжал.

– По виду не скажешь, что это место слишком сильно пострадало во время Оккупации.

Уловив горечь в моем голосе, Магнус напрягся лицом:

– Пришлось много потрудиться, чтобы восстановить все после войны. Нам повезло. Джапы были заинтересованы в том, чтобы производство не прекращалось.

– Разве они вас с женой не интернировали?

– Ja[41 - Ja – да (африкаанс).]… можно сказать, в каком-то смысле, – ответил он не без легкой нотки оправдания. – Старшие армейские офицеры вселились в наш дом. Мы жили вместе со всеми на отгороженном участке плантации. – Он посигналил, заставляя вышедшую на дорогу сборщицу перескочить обратно на поросшую травой обочину. – Каждое утро мы маршировали на склоны и работали бок о бок с нашими чернорабочими-кули. Но, должен сказать, джапы к нам были добрее, чем англичане – к моему народу.

– Значит, вы побывали в узниках дважды, – сказала я, вспомнив, что он воевал на бурской войне. Ему тогда всего лет семнадцать-восемнадцать было. Почти столько же было и мне, когда я оказалась в заключении.

– И вот сейчас я попал в месиво еще одной войны, – он покачал головой. – Судьба у меня, что ли, такая, а?

Дорога вела нас все дальше по плантации, петляя вверх по холмам, пока мы не выехали к длинной дорожке, ведущей к дому, которая была обсажена эвкалиптами. Дорожка, расширившись под конец, привела нас к круглому декоративному пруду, по воде которого скользила вереница утят, подергивая рябью отражение дома. Ограда из колючей проволоки, окружавшая эти угодья, напомнила мне о концлагере.

– Это капско-голландский[42 - Персонажи романа, имеющие отношение к Южной Африке, чаще всего называют ее на голландский манер: Kaap, или на английский: Cape (т. е. «Мыс»). В основном под этим подразумевается территория бывшей Капской колонии, Оранжевой Республики и Трансвааля, где проживали африканеры, добивавшиеся независимости от колониальной Британии.] дом, – пояснил Магнус, неверно поняв недоуменное выражение на моем лице. – Весьма типичный для мест, откуда я родом.

С поста охраны торопился гурка[43 - Гурки – одна из народностей Непала, мужчины которой более двух веков составляли элиту британских сухопутных войск. На воздвигнутом в Лондоне памятнике гуркам начертано: «Самые смелые из смелых, самые верные из верных. Никогда моя страна не знала более преданных друзей, чем вы».], чтобы открыть ворота. Пара крупных коричневых собак бежала вприпрыжку рядом с машиной, пока Магнус объезжал вокруг дома, направляясь к гаражу.

– Не бойся, они не укусят. – Он показал на полоску темной шерсти вдоль хребта собак. – Родезийские риджбеки[44 - Родезийские риджбеки – южноафриканская порода собак, родственная гончим. Эту породу отличает высокий уровень интеллекта, способность принимать самостоятельные решения и отличная память. Они беззаветно преданы семье своего хозяина и от рождения обладают охранными качествами, не нуждаясь в особой дрессировке.]. Тот – Бруллокс, а что поменьше – Биттергаль[45 - Персонажи классического произведения южноафриканского деятеля культуры и политики Корнелия Лангенховена, два старых и глуповатых негодяя, Бруллокс и Биттергаль, которыми запугивали многие поколения детишек в Южной Африке.].

По мне, оба пса выглядели одинаково большими, своими холодными влажными носами они обнюхивали мне голени, пока я выбиралась из «Лендровера».

– Пошли, пошли, – приговаривал Магнус, подхватывая мой чемодан. На краю газона, перед входом, он остановился, широко повел рукой и произнес:

– Дом Маджубы.

Стены одноэтажного строения были оштукатурены белым, что оттеняло черный тростник речного камыша, которым была крыта крыша. Четыре широких окна, с размахом отставленные подальше одно от другого, располагались по обе стороны от входной двери. Деревянные ставни и рамы были выкрашены в цвет зеленых водорослей. Высокие округлые фронтоны, украшенные изображениями листьев и винограда, венчали крыльцо. Высокие стебли цветов (позже я узнала, что они называются стрелициями) росли под окнами, их красные, оранжевые и желтые лепестки напоминали мне остроугольных птичек, которых любил складывать из бумаги один японец-охранник в моем лагере. Я поскорее отогнала это воспоминание.

На крыше ветер надувал флаг с незнакомыми мне четырьмя широкими полосами – оранжевой, белой, синей и зеленой.

– Vierkleur[46 - Vierkleur, вирклёр (четырехцветный, африкаанс) – государственный флаг Южноафриканской Республики Трансвааль с 1858 по 1902 г.: зеленая вертикальная полоса у древка, от которой отходят три горизонтальные полосы равной ширины – оранжевая, белая, синяя.], – пояснил Магнус, проследив направление моего в

Страница 17

гляда. – Флаг Трансвааля.

– И вы его не снимаете? – Вывешивать иностранные государственные флаги было запрещено еще год назад, чтобы предотвратить вздымание красных китайских знамен сторонниками Малайской коммунистической партии.

– Сперва меня пришлось бы пристрелить.

Магнус не снял обуви, прежде чем зайти в дом, и я последовала его примеру. Стены прихожей были выкрашены белым, желтые доски пола маслянисто поблескивали под лучами вечернего солнца, лившимися в окна. Мое внимание привлек ряд картин на стене в гостиной, и я решила взглянуть на них поближе. Горные пейзажи, бесплодные, протянувшиеся до горизонта…

– Фома Бэнс[47 - Фома Бэнс – английский художник и путешественник (1822–1875). Участвовал в экспедициях по исследованию Африки в бассейне реки Замбези и северной Австралии, где его именем названа одна из рек.]. А вот те литографии с хинными деревьями – это Пьерниф[48 - Якобус Хендрик Пьерниф (1886–1957) – художник-пейзажист, признанный лучшим из южноафриканских старых мастеров.], – разъяснил Магнус, заметно польщенный моим интересом. – С Мыса.

В рамку вплыло чье-то отражение, и я повернулась навстречу китаянке лет под пятьдесят, седые волосы которой были скручены в пучок на затылке.

– Моя Лао Пуо, Эмили, – произнес Магнус, целуя жену в щеку.

– Очень рады видеть тебя у нас, Юн Линь, – поприветствовала та. Свободная бежевая юбка скрадывала очертания ее тонкой фигурки, на плечах – красный жакет.

– Где Фредерик? – спросил Магнус.

– Не знаю. Наверное, у себя в бунгало, – ответила Эмили. – У нашей гостьи усталый вид, Лао Кун. У нее был долгий день. Перестань хвастаться своим домом и проводи ее в ее комнату. Я уезжаю в медпункт: жену Муту укусила змея.

– Ты вызвала доктора Йео? – спросил Магнус.

– Конечно же, лах. Он уже едет. Юн Линь, мы поговорим попозже.

Она кивнула мне и ушла.

Магнус повел меня по коридору.

– Фредерик – ваш сын? – спросила я: не могла припомнить, чтобы что-то слышала о нем.

– Мой племянник. Он капитан Родезийских африканских стрелков.

Дом был наполнен напоминаниями о родине Магнуса: крашенные охрой ковры, сотканные каким-то африканским племенем, хрустальная ваза с торчащими из нее иглами дикобраза, массивная, фута в два[49 - Около 61 сантиметра.] длиной, бронзовая скульптура леопарда, преследующего невидимую добычу. В восточном крыле задней части дома мы миновали комнатушку, немногим больше кладовой для белья. Половину узкого стола в ней занимала рация.

– Вот так, – указал на нее Магнус, – мы поддерживаем связь с другими фермами. Завели мы их после того, как К-Ты стали слишком часто срезать наши телефонные линии.

Моя комната была последней по коридору. Стены – и даже пластиковые выключатели – были выкрашены белым, и на несколько секунд мне представилось, будто я снова в Ипохской городской больнице. На столе стояла ваза с цветами, каких я прежде никогда в тропиках не видела – кремово-белые, напоминающие формой раструб фанфары. Я потерлась запястьем об один цветок: его лепестки казались бархатными.

– Что это за цветы?

– Лилии ароидеи. Мне прислали клубни с Мыса, – сообщил Магнус. – Они здесь хорошо приживаются. – Он поставил мой чемодан у комода из тикового дерева и спросил: – Как твоя мама? Улучшения есть?

– Она ушла в свой собственный мир. Полностью. Больше даже не спрашивает меня о Юн Хонг.

Меня это в какой-то мере радовало, но об этом я ему не сказала.

– Тебе следовало бы после войны сюда приехать, здоровье восстановить.

– Я ждала ответа из университета.

– Но работать в Трибунале по военным преступлениям… после того, что с тобой случилось?!

Он покачал головой:

– Удивляюсь, как только отец тебе позволил.

– Всего три месяца-то и работала.

Я помолчала, потом сказала:

– За всю войну у него не было ни единой весточки обо мне или о Юн Хонг. Когда он меня увидел, то не знал, что со мной делать. Я была для него призраком.

То был единственный раз в моей жизни, когда я видела отца плачущим. Он так сильно постарел… Однако, если разобраться, и я тоже. Мои родители уехали с Пенанга и перебрались в Куала-Лумпур. В новом доме он, прихрамывая (чего до войны никогда не было), привел меня на второй этаж, в комнату моей матери. Моя мать меня не узнала и повернулась ко мне спиной. Через несколько дней она вспомнила, что я ее дочь, но всякий раз, завидев меня, принималась расспрашивать о Юн Хонг: где она, когда домой придет, почему до сих пор не вернулась? Довольно скоро я стала испытывать жуткий страх, навещая ее.

– Мне было лучше, когда я уходила из дома, когда была занята чем-нибудь, – сказала я. – Отец чувствовал то же самое, хотя и не признавался в этом.

Попасть в Куала-Лумпуре на место помощника научного сотрудника Трибунала по военным преступлениям было несложно: на самом деле обладатель этой должности был не более чем клерком на побегушках. Столько много народу было убито или ранено на войне, что, когда японцы сдались, Британская военная администрация столкнулась с нехваткой кадров. Запись свидетельских

Страница 18

показаний жертв имперской японской армии, однако, подействовала на меня куда хуже, нежели я ожидала. Видя, как жертвы теряют самообладание, рассказывая о перенесенных ими жестокостях, я поняла, что мне только предстоит оправиться от того, что я пережила. Я обрадовалась, получив извещение о том, что принята в Гиртон.

– Сколько же военных преступников в итоге действительно покарали? – спросил Магнус.

– В Сингапуре и Малайе – совокупно – к смерти приговорили сто девяносто девять… но всего сто были в конечном счете повешены, – сказала я, заглядывая в ванную, – очень светлую и полную воздуха, пол выложен в шашечку холодной черной и белой плиткой. У стены на когтистых лапах стояла ванна. – Я присутствовала всего на девяти повешениях до того, как уехала в Гиртон.

– My magtig[50 - My magtig – вот ужас-то (африкаанс).], – Магнус был явно ошарашен.

Какое-то время мы молчали. Затем он открыл дверь рядом с буфетом и попросил меня следовать за ним. Позади дома вилась усыпанная гравием тропка, которая повела нас мимо кухни, пока наконец мы не вышли на широкую террасу с хорошо ухоженной лужайкой. Пара мраморных статуй стояла в центре лужайки, каждая на своем постаменте, обращенные лицами друг к другу. На первый взгляд они казались одинаковыми, вплоть до складок на одеждах, свисавших с постаментов.

– Купил их поразительно дешево у жены старого плантатора после того, как плантатор сбежал с пятнадцатилетней любовницей, – сообщил Магнус. – Та, что справа, – Мнемозина. Слышала о ней?

– Богиня памяти, – сказала я. – А кто другая женщина?

– Ее сестра-близняшка, само собой. Богиня забвения.

– Ну и как ее зовут?

Магнус пожал плечами, развернув ко мне пустые ладони:

– Понимаешь, люди не помнят ее имени.

– А они не совсем одинаковые, – заметила я, приближаясь к статуям. – У Мнемозины черты лица четкие, нос и скулы выдаются, губы полные. Лицо ее сестрицы размыто, даже складки на одежде не так четко обозначены, как у сестры.

– Какая из них, по-твоему, старшая из близнецов? – задал вопрос Магнус.

– Мнемозина, конечно.

– В самом деле? Она выглядит моложе, ты так не считаешь?

– Память должна существовать до того, как появляется забвение, – улыбнулась я ему.

– Или ты позабыла о прежней памяти? – Магнус засмеялся. – Пойдем. Позволь я тебе кое-что покажу.

Он остановился у низкой стенки, проходившей по краю террасы. Вознесенный на самое высокое плато на плантации, Дом Маджубы позволял беспрепятственно любоваться всеми окрестностями. Магнус указал на шеренгу елей примерно в трех четвертях пути до подножия холма:

– Вон там начинается владение Аритомо.

– На глазок – не так уж и далеко, чтобы пешком дойти.

Я даже прикинула, что у меня это заняло бы минут двадцать.

– Не верь глазам своим. Ты когда с ним встречаешься?

– Завтра утром, в половине десятого.

– Фредерик или один из моих служащих отвезут тебя.

– Я пойду пешком.

Заметив решимость, которую выразило мое лицо, он на мгновение умолк.

– Твое обращение застало Аритомо врасплох… не думаю, что он обрадовался, получив его.

– Это была ваша идея, чтоб я обратилась к нему, Магнус. Надеюсь, вы ему не сказали, что я была заключенной японского лагеря?

– Ты же просила меня не говорить. Я рад, что он согласился устроить тебе сад.

– Пока не согласился. Решение он примет после разговора со мной.

Магнус поправил тесемку повязки на глазу.

– Ты уволилась даже до того, как он определился? Довольно безответственно, а? Разве тебе не нравилось обвинять?

– Нравилось. Поначалу. Но в последние несколько месяцев в душе какая-то пустота появилась… ощущение, что я понапрасну трачу время. – Я помолчала. – И я просто взбесилась, когда был подписан мирный договор с Японией.

Магнус смотрел на меня, склонив голову набок, его прикрывавшая глаз черная шелковая повязка стала очень похожа на кошачье ухо.

– Он-то какое отношение имеет к цене на яйца[51 - Идиоматическое выражение, соответствующее русскому «В огороде бузина, а в Киеве дядька».]?

– Одна из статей этого договора гласит, что Союзные Державы признают, что Япония должна выплатить репарации за ущерб и страдания, причиненные ею во время войны. Однако, поскольку платить Япония не в состоянии, Союзные Державы отказываются от всех репарационных требований Союзных Держав и их граждан. И их граждан! – Я сознавала, что почти перешла на крик, но была уже не в состоянии остановиться. Такое облегчение – выбить пробку и дать излиться своим чувствам. – Так что, понимаете, Магнус, англичане сделали все, чтобы никто… ни единый мужчина, ни единая женщина, ни единый ребенок, кого пытали, держали в заключении, зверски убивали джапы… никто из них или их семей ни в какой форме не могли бы потребовать от японцев денежного возмещения. Наше правительство предало нас!

– Ты так говоришь, будто тебя это удивляет, – хмыкнул Магнус. – Что ж, теперь тебе известно, на что способны эти fokken Engelse[52 - Fokken Engelse – гребаные англикосы (африкаанс, смягч.).]. Извини, – прибавил он.

– Я

Страница 19

отеряла интерес к своей работе. Я грубила своим начальникам. Я собачилась со своими коллегами. Я отпускала уничижительные замечания по адресу правительства любому, кто готов был слушать. Один из слушавших меня оказался репортером из «Стрэйтс таймс». – Воспоминания об этом вновь вызывали половодье горечи. – Я не уволилась, Магнус. Меня уволили.

– То-то твой отец, должно быть, расстроился, – заметил он. Показалось или в самом деле сверкнул в его глазу озорной – и даже злой – проблеск?

– Он назвал меня неблагодарной дочерью. Он за столько ниточек потянул, чтоб я получила эту работу, а теперь из-за меня он потерял лицо.

Магнус хлопнул ладонями за спиной.

– Ладно, что бы ни решил Аритомо, ты, надеюсь, побудешь у нас какое-то время. Неделя – это слишком мало. И – ты здесь в первый раз. Тут полно прелестных местечек, которыми можно полюбоваться. Приходи попозже в гостиную, скажем, через часок. Выпьем перед ужином, – произнес он, прежде чем вернуться в дом.

Воздух сделался прохладнее, но я осталась на террасе. Горы поглотили солнце, ночь растекалась по долинам. Запищали летучие мыши, охотясь на невидимых насекомых. Кучка заключенных в моем лагере однажды поймала летучую мышь, изголодавшиеся мужики растянули крылья мыши над хилым огоньком, который высвечивал тонкие косточки под ее кожей…

На краю владений Накамура Аритомо угасавший свет обратил ели в пагоды, в стражу, охраняющую лежащий позади них сад.

Глава 4

На следующее утро, в половине седьмого, я вышла из Дома Маджубы. Даже после более чем пяти лет лагерный распорядок не оставил меня: два последние часа сна уже не было. Спалось урывками, не давало уснуть беспокойство: как-то примет меня этот японский садовник? В конце концов я решила не дожидаться половины десятого – времени, назначенного для встречи, а отправиться в путь, как только небо достаточно просветлеет.

Сунув свиток бумаг под мышку, я тихонько прикрыла входную дверь и пошла к воротам. Воздух покусывал за щеки, а облачка изо рта, казалось, делали мое дыхание более слышным, чем обычно. Гурка за оградой точил свой кукри[53 - Кукри – клинок особой (с «обратным изгибом») формы, имеющий профиль «крыла сокола» и заточенный по вогнутой грани. Национальный нож непальцев, особенно из племени гурков.] и, прежде чем открыть мне ворота, сунул кривой клинок в ножны.

День был воскресный, и чайные посадки пустовали. В долинах слабенькими звездочками пробивались сквозь облачную пелену точки огоньков в крестьянских домах. Запахи подступавших вплотную джунглей возвращали меня в тюремный лагерь: этого я не ожидала. Я остановилась и огляделась. Луна уходила за горы – та самая луна, которую я, считай, каждый день видела на рассвете в лагере, и все же, кажется, не та. Столько времени прошло после освобождения из плена, а до сих пор, бывает, не могу поверить, что война кончилась, что я осталась в живых.

Мне припомнился разговор с Магнусом в баре клуба «Селангор» месяцем раньше, я тогда еще была заместителем государственного обвинителя. Возвращаясь к себе в прокуратуру по завершении дела, я срезала путь и пошла по узкому проулку позади дворов. Повернув за угол, я увидела, что путь мне преградила толпа. Мужчины в белых рубахах и черных брюках устанавливали объемные бумажные изображения японских солдат, сделанные в полный рост и наглядно представлявшие, как тех потрошили демоны преисподней. Я слышала о таких обрядах, но никогда их не видела. Совершались они для того, чтобы ублажить души убитых японцами – души, блуждающие безымянно по всей вечности.

Стоя позади толпы, я смотрела, как даосский священник в полинялом черном одеянии звонил в колокольчики и вычерчивал в воздухе невидимые слова заклинаний кончиком своего меча. Потом бумажные фигуры предали огню, жар пламени заставил толпу раздаться. Повсюду вокруг меня люди завывали и падали на колени, когда пепел взметнулся в небо, оставляя в воздухе запах обуглившейся бумаги и краски. По-видимому, души были умиротворены, однако я ощутила, как гнев с новой силой вспыхнул во мне, когда толпа разошлась. Понимая, что теперь до конца дня не смогу сосредоточиться на работе, я решила отправиться в библиотеку клуба «Селангор». Магнуса я не видела лет одиннадцать-двенадцать, но узнала его в вестибюле – повязка на глазу запомнилась – и окликнула. Магнус стоял в группе мужчин, сдававших сотруднику клуба оружие, и, услышав свое имя, оглянулся, силясь припомнить, кто я такая. Когда я назвала свое имя, лицо его расцвело улыбкой и он настоял на угощении – пригласил выпить по кружечке. Мы сели за столик на веранде, выходившей на игровое поле для крикета, паданг, с видом на судебные здания.

– Парень! – подозвал Магнус официанта (пожилого китайца) и заказал нам выпить. Верхний вентилятор крутился вовсю над нашими головами, но был не способен разогнать влажность. Часы над зданием суда прозвонили, их звон перелетел через паданг. Было три, обычная орава плантаторов и юристов не должна была нагрянуть, по крайней мере в течение ближайших двух часов.

Магнус с

Страница 20

общил, что приехал в К-Л взять деньги в банке «Надежный» для выплаты зарплаты своим рабочим.

– Я слышал, твои родители теперь в К-Л живут, – сказал он. – Никогда бы не подумал, что твой отец когда-нибудь решится уехать с Пенанга. Твоя мама…

Магнус понизил голос и пристально глянул на меня:

– Как она?

– У нее бывают хорошие дни, бывают и плохие, – ответила я. – К сожалению, плохие случаются чаще.

– Знаешь, я пытался навестить ее. Это было сразу после твоего отъезда в Англию. Но твой отец не позволил. Думаю, он никому не дает ее видеть.

– Она слишком сильно расстраивается, когда кто-то, кого она не узнает, заговаривает с ней, – объяснила я. – А сама она с трудом узнает большинство людей.

– Слышал, что случилось с твоей сестрой. Ужасно! – произнес он. – Я всего раз с ней встречался. Помню, она активно увлекалась садоводством.

– Она всегда мечтала создать свой собственный японский сад, – кивнула я.

Магнус изучающе оглядел меня, взгляд его скользнул вниз, на мои руки, прежде чем снова подняться к моему лицу.

– Создай его за нее. – Его палец поправил тесемку повязки на глазу. – Ты могла бы сделать Сад Памяти для нее. Не уверен, что ты помнишь, но мой сосед – японский садовник. Поверишь ли, был садовником самого императора! Может, он согласится выручить тебя. Ты могла бы попросить его создать сад для… Да, попроси Аритомо устроить сад для твоей сестры.

– Он же джап! – презрительно сморщилась я.

– Ну, знаешь, если нужен японский сад… – забурчал Магнус. – Аритомо в войне не участвовал. И если б не он, половину моих рабочих загребли бы и отправили куда-нибудь на рудники или вкалывать до смерти на железной дороге.

– Им придется повесить своего императора, прежде чем я попрошу кого-то из них о помощи.

Он недовольно уставился на меня: казалось, у него вся сила утраченного глаза перешла в здоровый, удвоив его остроту.

– Эта ненависть в тебе… – заговорил он, немного погодя, – тебе нельзя позволять ей вредить твоей жизни.

– Это выше моих сил, Магнус.

Официант вернулся с двумя запотевшими кружками пива. Магнус одним глотком опорожнил половину своей и отер рот тыльной стороной ладони.

– Мой отец разводил овец. Мать моя умерла, когда мне было четыре года. Меня сестра вырастила, Петронелла. Мой старший брат, Питер, учительствовал в Южной Африке. Когда началась война… я о Бурской войне говорю, о второй… я пошел добровольцем. Меньше чем через год попал к англичанам в плен и меня переправили в лагерь для военнопленных на Цейлоне. – Он опять поднес к губам кружку, но потом, даже не пригубив, тяжело опустил ее на стол. – Я дрался себе где-то далеко с англичанами, когда однажды утром на нашей ферме появились солдаты Китченера[54 - Гораций Герберт Китченер, 1-й граф Китченер (1850–1916) – английский военный деятель, в 1900–1902 гг. был главнокомандующим британских войск в Англо-бурской войне, во время которой ввел систему концентрационных лагерей для мирного населения.]. Па был дома. Он затеял драку. Его пристрелили, а затем сожгли наш дом.

– А что случилось с вашей сестрой?

– Ее отправили в концентрационный лагерь в Блумфонтейн. Питер пытался ее вытащить оттуда. У него жена была англичанка, но даже ему не разрешили наведаться в лагерь. Петронелла умерла от тифа. Или, может, не от тифа… Позже выжившие говорили, что англичане добавляли заключенным в еду растертое стекло.

Он перевел взгляд на паданг — трава была сухая, воздух корчился от жары.

– Вернуться домой после войны, чтобы узнать все это о своей семье… нет, я не мог больше жить в тех краях, где вырос. Поехал в Кейптаун. Но все равно – и это казалось мне не очень далеко. Однажды весной, кажется, девятьсот пятого, купил билет до Батавии[55 - Батавия – до 1942 г. главный город Нидерландской Индии на острове Ява; ныне Джакарта, столица Индонезии.]. Судно вынуждено было встать на ремонт в Малаккский док, и нам сказали, что раньше чем через неделю ремонт не закончится. Я шел по городу, когда увидел заброшенную церковь на холме…

– Святого Павла.

– Ja, ja, – заворчал Магнус, – Святого Павла. Там, на церковном погосте, я увидел надгробия, которым было по три, по четыре сотни лет. И что же я нашел среди них? Могилу Яна Ван Рибека![56 - Йохан Антонисзон ван Рибек (1619–1677) – известный голландский исследователь и мореход, основатель города Кейптауна (Капская колония), позднее – колониальный администратор Нидерландской колониальной империи, в частности ее азиатских владений (современная Индонезия).]

Видя отсутствующее выражение на моем лице, Магнус покачал головой:

– Знаешь, мир был сотворен не только для английской истории. Ван Рибек основал Мыс, Капскую колонию. И стал ее губернатором.

– Почему же он кончил дни свои в Малакке?

– ОИК[57 - Объединенная Ост-Индская компания (ОИК) существовала в 1602–1798 гг. Акционерами ОИК были богатейшие голландские купцы. На всем пространстве к востоку от мыса Доброй Надежды до Магелланова пролива ОИК имела монопольное право торговли и мореплавания, беспошлинного провоза т

Страница 21

варов в метрополию, создания факторий, крепостей, набора и содержания войск, флота, ведения судопроизводства, заключения международных договоров и т. д. С конца XVII – начала XVIII в. в условиях общего экономического упадка Голландской республики и конкуренции со стороны английской Ост-Индской компании начался упадок ОИК. В 1798 г. она была ликвидирована, все ее имущество и активы перешли в собственность государства.], голландская Ост-Индская компания, послала его туда в качестве наказания за какой-то проступок. – Воспоминание смягчило лицо Магнуса и, казалось, в то же время его состарило. – Как бы то ни было, увидев там его имя, вырезанное на глыбе камня, я почувствовал, что отыскал для себя место, здесь, в Малайе. На судно свое я так и не вернулся, не поплыл в Батавию. Вместо этого я отправился в Куала-Лумпур.

Он рассмеялся:

– В конце концов я оказался на британской территории. И прожил тут… сколько… – губы его беззвучно шевелились, пока он высчитывал, – сорок шесть лет. Сорок шесть! – Он вытянулся на стуле и огляделся, высматривая официанта. – За это шампанское надо пить!

– Вы простили британцев?

Магнус снова осел на стуле. Некоторое время молчал, обратив взор куда-то внутрь себя.

– Они не смогли убить меня, когда между нами шла война. Они не смогли убить меня, когда я был в лагере, – выговорил он наконец сдавленным голосом. – Но держать в себе ненависть все сорок шесть лет… вот уж это наверняка убило б любого.

Взгляд его подобрел, когда он обратил его на меня:

– Вам, китайцам, полагается уважать старших, Юн Линь, так ведь говорил этот парень Конфуций, а? Так, во всяком случае, мне моя жена говорит. – Он наконец-то смог отхлебнуть пива. – Так что – послушай меня. Послушай старого человека… Не презирай всех японцев за то, чту кое-кто из них натворил. Дай ей уйти, этой ненависти в тебе. Отпусти ее.

– Они сделали вот это.

Я медленно подняла свою изувеченную руку, спрятанную в кожаной перчатке.

Магнус указал на глазную повязку:

– Думаешь, он сам собой выпал?

Через три недели после той встречи в клубе с Магнусом меня уволили.

Его идея создать сад в память о Юн Хонг запала мне в душу. В лагере сестра часто говорила со мной о саде, который она разобьет, как только кончится война и наши жизни снова вернутся к нам…

В свой последний рабочий день я взялась за разборку стола. Укладывая личные вещи, я вдруг замерла, наткнувшись на заметку, вырезанную мною когда-то из «Стрэйтс таймс». Сопровождавшее текст фото изображало группу японцев во фраках, стоявших позади их премьер-министра Иосиды во время подписания им и американцами договора о гарантии безопасности Японии[58 - Договор, а по сути военное соглашение между США и Японией, подписанное 8 сентября 1951 г., в один день с Сан-Францисским мирным договором, и вступившее в силу 28 апреля 1952 г.]. Разглядывая фотографию, я думала о лагере. Думала о Накамура Аритомо, вспоминая, как много-много лет назад впервые услышала это имя. Никогда не забывала я этого имени: оно следовало за мною повсюду. Настало время встретиться с ним. Создать сад – вот что я должна сделать в память о Юн Хонг, вот каков мой долг перед нею.

Взяв чистый лист бумаги, я открутила колпачок авторучки и написала письмо Магнусу с просьбой устроить мне встречу с садовником. Когда я закончила, заклеила конверт и попросила посыльного отправить его по почте. После чего покинула свое рабочее место в прокуратуре в последний раз.

Мир вокруг делался ярче, обесцвечивая луну и звезды. На половине спуска в долину я нашла тропинку, отделявшую один участок чайных кустов от другого. Земля на ней была плотно утоптана поколениями сборщиков чая. Вчера вечером за ужином Магнус рассказал мне, что этот путь напрямик приведет меня к Югири. «В той стороне ограды нет, – сказал он, – но ты сразу поймешь, где начинается Югири, когда попадешь туда».

Чем ближе я подходила к Югири, тем выше вздымались ели в отдалении. Тропинка вилась между ними и продолжалась в зарослях бамбука, стволы которого легонько перестукивались друг с другом, словно бы передавали от дерева к дереву сообщение о моем прибытии.

Заморосило. Отирая с лица капли дождя, я прошла под бамбуком – и оказалась в ином царстве.

У тишины здесь было иное свойство: я почувствовала себя так, словно вместе с леской, увлекаемой ко дну грузилом, ушла в более глубокий, плотный слой океана. Стояла, позволяя безмолвию просачиваться в меня. Лишь в листве иногда пересвистывались невидимые птицы, углубляя разреженность воздуха между каждым посвистом. Вода капала с листьев. Невдалеке сквозь верхушки деревьев проглядывал край красной черепичной крыши. Направившись туда, я вскоре вышла к длинному прямоугольнику из округлого белого гравия. Я присела и подобрала один камушек. Размером он был с яйцо кожистой черепахи, моя мать иногда покупала их на рынке Пулау-Тикус[59 - Пулау-Тикус – рынок в богатых кварталах Пенанга.].

Слева от меня, футах в пятнадцати[60 - Чуть более 4,5 метра.], стояли две круглые мишени. Справа на низк

Страница 22

х сваях покоилось простое деревянное одноэтажное сооружение с крышей из пальмовых листьев. Положив камешек, я подошла поближе. Спереди сооружение было открыто, бамбуковые занавески закатаны под самый карниз крыши. На краю помоста стоял мужчина, одетый в белую длинную рубаху и серые брюки, из-под которых выглядывали белые носки. Было ему на вид лет пятьдесят с небольшим, в волосах только-только начала пробиваться седина. В правой руке он держал лук. На мое появление мужчина никак не отреагировал, но я почему-то поняла: он знает, что я тут.

Я почти шесть лет не видела японца и ни с одним не говорила, зато всегда могла отличить их. Положим, обратиться с письмом к Накамура Аритомо было довольно легко, зато было глупо с моей стороны думать, что я смогу вот так просто прийти сюда и говорить с ним. К этому я была не готова, а возможно, никогда и не буду. У меня появилось острое желание развернуться и уйти. Однако, взглянув на зажатый в руке свиток документов, я поняла: говорить с садовником придется, мне нужно выложить ему, что мне от него нужно. Сделаю это, а потом уйду. Если он решит принять мое предложение, мы станем переписываться по почте. С ним лично мне больше беседовать будет незачем.

Подняв лук, мужчина стал натягивать тетиву, его руки расходились в разные стороны, пока в какой-то момент не показалось, будто он попросту парит над досками помоста. Вот он застыл с туго натянутым луком, выражение полного покоя разливалось по его лицу. Время остановилось: не было начала, не было и конца.

Он пустил стрелу. Тетива высекла из воздуха резкий звук. Мужчина оставался недвижим, одна рука по-прежнему была вытянута и удерживала лук за центр все в том же положении – на уровне глаз. Он еще мгновение смотрел на мишень, прежде чем опустил лук. Стрела попала порядком далеко от центра. Я в три коротких шажка поднялась на помост, поблескивающие кипарисовые доски заскрипели под моими ногами.

– Мистер Накамура? – произнесла я. – Накамура Аритомо? Мы договаривались встретиться сегодня попозже…

– Снимите обувь! – велел он. – Вы привносите сюда заботы мира.

Глянув назад, я увидела пятна песка и травы на дощатом настиле. Я спустилась со стрельбища. Мужчина поставил лук обратно на положенное ему место, его белые носки оставляли влажные следы на досках. Я ждала, пока он наденет сандалии.

– Идите кругом ко входу в дом, – сказал он. – А Чон проводит вас в гостиную.

Китаец-слуга провел меня через жилище, раздвигая двери, отделявшие каждую комнату, а затем сдвигая их за нами. Мне стало казаться, будто я пробираюсь через целую вереницу коробков, каждый из которых, открываясь, ведет еще в один коробок, а тот – в еще один. Слуга оставил меня в гостиной. Ее двери открывались на веранду, где располагался низенький квадратный столик.

На газоне, ниже веранды, натянутая на четыре бамбуковые планки нить обозначала прямоугольник, внутри которого травяной покров был снят, обнажая лежавшую под ним влажную темную почву. За прямоугольником земля покато спускалась к краю углубления, широкого и пустого, как высохшее соляное озерцо. На одной его стороне высились кучи земли и щебня.

Морось прошла, но вода все еще сочилась со скатов крыши, сгустки света капали на землю. Слуга вернулся с подносом, на котором стояли две маленькие зеленоватые фарфоровые чашечки, заварной чайник и небольшой чайник для кипятка, над носиком которого струился слабый парок. Несколькими минутами позже лучник присоединился ко мне. Он переоделся в бежевые шерстяные брюки и белую сорочку, хорошо сочетавшиеся с серым льняным пиджаком. Он сел в традиционной позе на один из ковриков, согнув ноги и перенеся вес тела на пятки. Знаком предложил мне расположиться по другую сторону столика. Я секунду смотрела на него, а потом последовала примеру хозяина, положив свиток документов возле колен.

– Я – Накамура Аритомо, – сказал он, выкладывая на столик какой-то конверт.

Я узнала написанный моим почерком адрес. Назвала свое имя, и Аритомо попросил:

– Напишите его по-китайски.

– Я ходила в школу при монастыре, мистер Накамура. Я учила латынь, а не китайский язык. Только после войны подучила немного.

– Что означает имя «Юн Линь»?

– Облачный лес.

Подумав, он оценил:

– Красивое имя. По-японски вас бы звали…

– Я знаю, как бы меня звали.

Несколько мгновений он пристально разглядывал меня. Потом вылил воду из заварного чайничка в чашу и выплеснул еще исходивший паром чай за веранду. Я сочла это странным, но промолчала. Он вновь наполнил заварной чайник горячей водой, заметив:

– По-моему, мы договорились встретиться в половине десятого.

– Если вам сейчас неудобно, я приду позже.

Он покачал головой.

– Сколько вам лет? Тридцать три, тридцать четыре?

– Мне двадцать восемь.

Я знала, что выгляжу старше из-за лишений, перенесенных в лагере, и полагала, что вполне примирилась с этим, но вдруг, к своему удивлению, почувствовала укол обиды.

– Вы пруд делаете? – спросила я, глядя на полую яму, которой заканчивался склон.

– Про

Страница 23

то меняю его форму, делаю больше. – Подняв чайничек, он наполнил чашки какой-то полупрозрачной зеленой жидкостью и одну из них подвинул ко мне, словно шахматную фигуру на доске. – Вы были гостьей императора.

На этот раз его стрела попала в цель.

– Я была узницей в японском лагере, – отчеканила я, удивляясь про себя, откуда ему об этом известно.

– Когда я строил этот дом, Магнус подарил мне акварель, нарисованную вашей сестрой, – сказал Аритомо. – Он напомнил мне об этом, когда привез ваше письмо.

– Когда-то Юн Хонг выставляла свои картины вместе с другими художниками.

– Меня это не удивляет. У нее большой талант. Она до сих пор рисует?

– Она была в одном со мной лагере. – Я выпрямилась, облегчая боль в коленях: прошло много времени с тех пор, как я сидела так в последний раз. – Она умерла там.

Аритомо перехватил мою левую руку, когда я потянулась к чашке. Едва его пальцы обхватили мое запястье, как мое лицо укрылось за выражением, полным осторожности. Я попробовала выдернуть руку, но он только крепче обхватил ее, взглядом убеждая меня прекратить борьбу. Как выбившееся из сил животное, попавшее в западню, рука моя перестала двигаться, расслабленно обмякла. Он повернул ее и потрогал стежки на том месте, где были срезаны два последние пальчика на перчатке. Я вытащила руку, убрала ее под край стола.

– Вы хотите, чтобы я устроил для вас сад.

С того самого момента, как я отправила садовнику письмо, я все время твердила про себя, чту скажу ему, когда мы встретимся.

– Юн Хонг… моя сестра… она узнала о вас одиннадцать лет назад, вы только прибыли в Малайю. Это было где-то в 1940-м.

– Одиннадцать лет. – Он обратил взгляд на ничего не выражавшем лице в сторону пустого пруда. – Верится с трудом, что я уже так долго живу здесь.

– Юн Хонг восхищалась японскими садами еще до того, как мы узнали про вас. Раньше, чем вы приехали Малайю.

– Откуда она узнала о наших садах? – спросил он. – Сомневаюсь, что в те времена хоть один такой был на Пенанге да и во всей Малайе. Даже сегодня мой – единственный.

– Наш отец взял нас с собой на месяц в Японию. В тридцать восьмом. Ваше правительство собиралось покупать у него каучук. Он был занят своими встречами, а жены чиновников возили нас по городу. Мы побывали в нескольких храмах и садах. Даже ездили на поезде в Киото. – Воспоминание о том празднике (единственном разе, когда я побывала за границей до той поры) заставило меня улыбнуться. – Мне никогда не забыть, в каком восторге была Юн Хонг! Мне было пятнадцать, а она на три года старше меня. Но в той поездке… в той поездке она вела себя как маленькая девочка, а я чувствовала себя старшей сестрой.

– А-а… Киото… – тихо молвил Аритомо. – Какие же храмы вы видели?

– «Лунный Сад» в храме Киёмизу-дэра, Тофуку-дзи и храм Золотого Павильона, – сказала я. – Когда мы вернулись домой, Юн Хонг прочла все книги про японские сады, какие только смогла достать. Ей хотелось знать… она просто помешалась на том, чтобы понять, как эти сады создавались.

– Возделыванию садов нельзя научиться из книг.

– В этом мы скоро убедились. Сестра попробовала сделать сад камней позади нашего дома. Я помогала ей, но ничего не получилось. Моя мама была вне себя оттого, что мы загубили ее газон. – Она помолчала.

– Когда Юн Хонг узнала, что вы живете здесь, то захотела посмотреть на ваш сад.

– Не на что было бы смотреть. В тот момент Югири не был закончен.

– Любовь Юн Хонг к садам помогала нам выжить, когда мы были в лагере.

– Каким образом?

– Мы убегали в выдуманные миры, – сказала я. – Некоторые в своих мечтах представляли себя строящими дом или конструирующими яхту. Чем больше подробностей они могли привлечь, тем больше отгораживались от окружавших ужасов. Одна женщина-евразийка, жена голландского инженера в «Шелл», – так она захотела снова пересмотреть свою коллекцию марок. Это наделяло ее волей к жизни. А еще один мужчина по памяти, раз за разом, воспроизводил названия всех пьес Шекспира в том порядке, в каком они были написаны… когда его пытали.

У меня пересохло в горле, и я отпила чай.

– Юн Хонг поддерживала нас рассказами о садах, в которых мы побывали в Киото, описывая их мне в мельчайших деталях. «Вот так и мы выживем, – говорила она мне, – и выйдем из этого лагеря».

Солнце пробивалось из-за гор. Над далекими верхушками деревьев по небу носилась стая птиц, готовясь вытянуться в черную колеблющуюся нить.

– Однажды охранник стал бить меня за то, что я не поклонилась как следует. Он не унимался, а просто бил и бил меня. Я очутилась в саду. Повсюду росли цветущие деревья, пахло водой…

Я умолкла.

– И я поняла, что там, где я очутилась, сошлись все сады Киото, в каких я побывала. Я рассказала об этом Юн Хонг. С той минуты мы и принялись создавать наш собственный сад, вот здесь, – я тронула пальцем голову около лба. – День за днем мы добавляли детали к нему. Сад стал нашим убежищем. У себя в мыслях – мы были свободны.

Аритомо тронул конверт на столе:

– Вы упомянули, что работал

Страница 24

сотрудником Трибунала по военным преступлениям.

– Мне хотелось сделать все, чтобы виновные понесли наказание. Хотелось увидеть, что правосудие вершится.

– Считаете меня глупцом? Не в одном правосудии было дело.

– То был единственный способ, который позволял мне изучать судебные документы и официальные отчеты. Я хотела выяснить, где похоронена моя сестра.

Его глаза сощурились:

– Вы не знали, где находился лагерь?

– Нам завязали глаза, когда джапы… когда японцы везли нас туда. Он находился где-то в самой чаще джунглей. Это все, что мы знали.

– А другие уцелевшие из вашего лагеря, что с ними стало?

Бабочка трепетала над каннами возле веранды. Наконец села на лист, сводя вместе крылья в молитве.

– Нет других уцелевших.

– Вы единственная? – Он взглянул на меня так, будто я пыталась обмануть его.

Я выдерживала его взгляд, не отводя своего.

– Да.

Какое-то время он безмолвствовал. Отодвинув в сторону поднос, я развязала тесемку вокруг свернутых в трубку бумаг, которые принесла с собой, и разложила их на столе, придавив края нашими чашками.

– Бабушка оставила нам с Юн Хонг кусок земли в К-Л. Там около шести акров[61 - Около 2,43 га, 243 сотки.], – я указала на первый документ, план участка из Земельного управления. – До него пешком недалеко от Озерного Сада, вверх по холму. Климат слишком жаркий и влажный для настоящего японского сада, я знаю, – прибавила я быстро, – но, думаю, вы сможете задействовать местную флору. Вот, я сделала фотографии этого места. Вы можете получить представление о том, как выглядит местность и что нужно сделать.

Садовник лишь мельком взглянул на план и фотографии:

– Создавать сады мечтала ваша сестра, а не вы.

– Юн Хонг лежит в необозначенной могиле, мистер Накамура. Это – в честь нее, этот сад – в память о ней.

Я поискала подходящие слова, чтобы убедить его, но не нашла.

– Это единственное, что я могу для нее сделать.

– Мне неловко… от того, что заняться этим вы просите меня, учитывая то, что произошло с вашей сестрой… и с вами.

– Неловкости быть не должно, если вы не причастны к Оккупации, – я произнесла это резче, чем собиралась.

Садовник стиснул скулы.

– Будь я причастен, разве меня не повесили бы? Возможно, даже и вы?..

– Не все виновные японцы были осуждены, и того меньше – понесли кару.

Что-то изменилось в атмосфере между нами, как будто мягко веявший до того ветерок вдруг резко замер.

– Однажды сюда пришли британские солдаты, вскоре после того, как японские войска сдались, – сказал Аритомо. – Они вытащили меня из дома, заставили встать на колени на землю, вон там. Прямо там.

Он указал на поросший травой клочок.

– Били меня прикладами. Когда я свалился и попытался подняться, они били меня ногами, раз за разом. Потом увезли.

– Куда?

– В Ипох, в тюрьму. Меня заперли в камеру. Не предъявляя никаких обвинений. – Он принялся тереть щеку тыльной стороной ладони. – Там были и другие узники, японские офицеры, ожидавшие, когда их приговоры будут приведены в исполнение. Некоторые из них рыдали, когда их вели на казнь. Их уводили одного за другим, пока я не остался один. А потом, как-то вечером, надзиратели пришли за мной. – Он перестал тереть щеку. – Меня вывели из камеры. Я подумал, что меня собираются повесить. Но меня отпустили. У ворот тюрьмы меня поджидал Магнус. Я просидел в тюрьме два месяца.

Бабочка вспорхнула, ее крылышки засемафорили черно-желтым. Садовник забарабанил пальцами по столу. Наконец он поднялся на ноги:

– Пойдемте, мне следует показать вам часть сада.

– Наш чай остынет.

У меня оставалась надежда узнать о его решении, ведь он никак не дал мне понять, что принимает мое предложение.

– Вряд ли в этой части света мы останемся без чая, – едва заметно усмехнулся он, – не так ли?

Он снял со стоявшей у входной двери вешалки для шляп старенький пробковый шлем и повел меня наружу. Мы пошли вдоль края незаполненного пруда. Я заметила, что дно его уже было выложено затвердевшей глиной. В глубине сада тамил-кули укладывал в колесную тачку камни, покрытые грязью и выдранными корнями. «Селамат паги, туан[62 - Селамат паги, туан – доброе утро, господин (малайск.).]», – приветствовал он Аритомо. Садовник посмотрел на работу кули и, не скрывая раздражения, покачал головой. Тамил едва-едва изъяснялся по-английски, и Аритомо был не в состоянии разъяснить ему в точности, что нужно сделать. Я встала между ними и перевела его приказания на малайский. Аритомо попросил меня передать работнику более подробные указания и выспрашивал его до тех пор, пока не убедился, что тот понял его как следует.

– Все равно он все перепутает, – произнес Аритомо, когда тамил укатил свою тачку.

– Сколько у вас тут работников?

– Когда-то было девять, – ответил Аритомо. – Когда война кончилась, они уехали в Куала-Лумпур. Теперь осталось всего пять, которые работают со мной. У них нет ни интереса, ни способностей к разбивке садов. И, как видите, они не понимают моих указаний.

– Вы тут уже одиннадц

Страница 25

ть лет, – сказала я, оглядываясь вокруг. – Я думала, за это время можно завершить любой сад.

– Я постоянно кое-что меняю в нем, – прозвучало в ответ. – Солдаты, явившиеся меня забрать, находили удовольствие в том, чтобы порушить мой сад. Долгое время я сомневался: а есть ли смысл восстанавливать его? Не хотел, чтобы толпа солдат снова уничтожила его. Я тянул с восстановлением и взялся за работу лишь несколько месяцев назад.

– Эти изменения… сколько времени займет закончить их?

– По-видимому, еще год. – Аритомо остановился осмотреть росшие рядком цветы геликонии. – Есть кое-какие новые идеи, которые мне хочется осуществить.

– Это что-то долгонько, чтобы просто подправить сад.

– Вот теперь ясно, что знаете вы слишком мало. Камни надо выкопать и переместить. Деревья извлечь и посадить заново. Все должно делаться вручную – все полностью. – Аритомо сломил прутики с низко свисавших ветвей. – Так что, как вы понимаете, ваш заказ я принять не могу.

Я была подавлена горечью разочарования. И в конце концов выговорила:

– Я готова ждать год. Даже два, если будет необходимо.

– Ваше предложение меня не интересует.

Он быстро пошел к большому валуну, возвышавшемуся над живой изгородью. Секунду спустя я последовала за ним. Камень доходил мне до бедер. На его плоской поверхности было полое углубление размером с небольшой тазик для умывания. Вода стекала по бамбуковому лотку, наполняя углубление, прежде чем перелиться по сторонам через край. Рядом с этой природной чашей лежала трубочка из бамбука. Аритомо опустил ее в воду и стал пить, а напившись, передал трубочку мне. Поколебавшись, я взяла ее.

Вода была ледяной, отдавала на вкус мхом и минералами, дождем и туманом. Склонившись, чтобы опустить палочку, я скользнула взглядом по поверхности воды к проему в изгороди, через который в отдалении была видна одинокая горная вершина. Вид был до того неожиданный, до того идеально обрамлен листьями, что я на мгновение замерла. А когда выпрямилась, спокойствие утекло из меня, оставив ощущение утраты.

– Чайный мастер привел в ужас своих учеников, устроив в своем саду живую изгородь, которая закрыла вид на Внутреннее море, – и это составило славу его школе, – заговорила я скорее сама с собой. – Он оставил в изгороди один только проем и поставил перед ним чашу. Всякий пивший из нее должен был склониться и взглянуть на море через этот проем.

– Где вы слышали эту историю?

На какое-то мгновение мне захотелось сказать ему, что это Юн Хонг вычитала в какой-то книжке, но почему-то я поняла, что он мне не поверит.

– Один джап рассказал мне, – произнесла я. – В лагере.

– Солдат?

– Он не был военным. Во всяком случае, я ни разу не видела его в форме. Я так и не поняла, кем он был. Его звали Томинага. Томинага Нобуру. Он рассказал мне эту историю.

Что-то проблеснуло во взгляде Аритомо, скоротечное, как мотылек, бросающийся на пламя свечи. То был первый раз, когда я заметила в нем хоть какой-то намек на неуверенность.

– Я много лет не слышал этого имени, – выговорил он.

– Вы его знаете?

– Чайным мастером был его двоюродный дед. Как, по-вашему, почему он посадил изгородь, чтобы закрыть прекрасный вид?

– Томинага объяснил мне, – сказала я. – Но лишь сейчас, только что, я по-настоящему поняла это: внезапно открывающийся вид воздействует куда сильнее, чем постоянно открытый.

Он изучающе смотрел на меня некоторое время, потом кивнул.

Мы приближались к дому, когда оттуда вышел домоправитель вместе с высоким рыжеватым европейцем.

– Добрый день, мистер Накамура, – произнес рыжеволосый. И перевел взгляд на меня. – А вы, должно быть, Юн Линь. Я Фредерик. – Его выговор отличался от акцента дяди: больше английского. Он, прикинула я, года на два, на три старше меня. – Дядя Магнус прислал меня, чтобы я отвез вас домой. Беспокоится, как бы беды не вышло.

– Что-то случилось? – спросил Аритомо.

– А вы не слышали? Все утро по новостям передают: Верховный комиссар погиб. К-Ты убили его.

Аритомо глянул на меня:

– Вы должны ехать.

У обветшавшей под ветрами и дождями двери главного входа Фредерик, задержавшись, сказал:

– Ах да, мистер Накамура… Магнус просил напомнить вам о своем празднестве. Почему бы вам не поехать с нами? Мы вас подождем.

– У меня здесь есть дело, которое я должен закончить, – сказал Аритомо.

Он откинул щеколду и открыл дверь. Я резко развернулась в двери, позволив Фредерику протиснуться мимо меня к припаркованному через дорогу «Лендроверу». Аритомо отдал мне поклон, но я поклоном не ответила: слишком уж много воспоминаний о временах, когда я была обязана кланяться японцам, о том, как получала оплеухи, если кланялась недостаточно быстро или низко.

Я уже открыла было рот, однако Аритомо покачал головой. Я прошла через дверной проем, потом оглянулась и посмотрела на него. Он еще раз поклонился мне и закрыл деревянную дверь. Я стояла, застыв, еще мгновение, не сводя с нее глаз. И услышала, как звякнула, упав, щеколда и ключ повернулся в замке.

Глав

Страница 26

5

Каждому ребенку хочется иметь сказочного, не из нашей жизни, дядюшку, а поскольку у меня такого не было, то объектом моих грез стал Магнус Преториус, даром, что в моей подростковой жизни он если и появлялся, то как-то смутно. Познания свои о нем я почерпнула из рассказов моих родителей и из того, что они оставляли невысказанным – я подбирала обломанные ростки разговоров, когда они мне попадались, – а еще из того, что сам Магнус рассказал потом, когда мне повезло узнать его получше.

Добравшись в 1905 году из Кейптауна в Куала-Лумпур, Магнус работал помощником управляющего на одной из каучуковых плантаций семейства Гатри в Ипохе. Ему нравилось рассказывать людям, как он получил работу: ведший собеседование выяснил, что Магнус умеет играть в раггер[63 - Раггер – разговорное название регби по правилам Регбийного союза.]. Только поэтому. Как раз в то время он и подружился с моим отцом. Они занялись бизнесом вместе, приобрели каучуковую плантацию, а со временем – и еще несколько.

Плантаторы, чьи угодья находились в глубинке, жили в окружении каучука, ближайший сосед-европеец обычно обитал не менее чем милях в двадцати[64 - Примерно 32 км.], а то и побольше. Девочкой, живя на Пенанге, я слышала истории о плантаторах, которые упивались до смерти или умирали от змеиного укуса, либо от малярии, либо еще от каких-то тропических болезней. Втиснутый в четкие нескончаемые ряды каучуковых деревьев, Магнус возненавидел такую жизнь и занялся поисками поприща получше. Как-то на выходных он, будучи в Ипохе, сидел за выпивкой в баре «ФМШ»[65 - ФМШ, Федерированные Малайские Штаты, федерация четырех государств Малаккского полуострова (Негри-Сембилан, Паханг, Перак и Селангор) под протекторатом Великобритании, существовавшая в 1896–1942 гг.] и услышал, что какой-то чиновник рассказывает о плато на высоте трех тысяч футов[66 - Чуть выше 914 метров.] на горном хребте Титивангса. Чиновник проболтался о планах превратить его в административный правительственный центр и горный курорт для высокопоставленных малайских государственных служащих.

Магнус, который, было дело, когда-то забирался на одну из гор в тех местах, сразу же понял, какие возможности кроются в этих планах. Неделю спустя он приобрел у правительства концессию на шестьсот акров[67 - Более 243 га.] земли в нагорье. Он продал акции всех своих каучуковых плантаций моему отцу перед самой Великой депрессией – это был поступок, который отец вечно будет вменять ему в вину.

Геодезист на службе правительства, Уильям Камерон, составил карту этого нагорья в 1885 году. Он на слонах переваливал бесконечно открывавшиеся туманные вершины и долины, пока вел съемку хребтов, чтобы проложить на карте границу между Пахангом и Пераком. «Как Ганнибал, переходящий через Альпы», – частенько слышала я, живя в Маджубе, фразу, повторяемую Магнусом своим гостям.

С холмов Цейлона Магнус привез семена и саженцы чая. Из Южной Индии морем были доставлены рабочие для расчистки джунглей. За четыре-пять лет скаты и склоны холмов на его плантации покрылись чайными кустами. В конце концов от беспрестанного ощипывания у чайных деревьев прекратился рост, как у деревцев бонсая, которые культивировались поколениями японской знати. Через несколько лет после того, как Магнус разбил плантацию, на Камеронском нагорье появились еще две (недружественные) чайные плантации, но к тому времени товарная марка «Маджуба» уже укоренилась в Малайе.

Это был единственный сорт чая, который мой отец запрещал держать у нас дома.

Во время короткого обратного пути до Дома Маджубы Фредерик пытался вовлечь меня в беседу, однако мои мысли постоянно возвращались к Аритомо и моей неудаче: я не смогла убедить его устроить для меня сад. Глядя в окошко, я видела разбитые террасами склоны овощных ферм за пределами Маджубы или редкие бунгало, мимо которых мы проезжали. И только когда гурка в Доме Маджубы открыл нам ворота, я заметила стоявшие на подъездной дороге машины.

– Что тут происходит?

– Braais[68 - Braais – от слова braaivleis («жаренное на огне мясо», африкаанс), вошло в английский язык как южноафриканский синоним «барбекю». Примерно то же, что и российские загородные встречи друзей-приятелей «на шашлыках».] Магнуса. Он их устраивает каждую субботу, – объяснил Фредерик. – Начинается в одиннадцать утра и обычно длится до семи-восьми вечера. Вам очень понравится.

Я смутно припомнила, что накануне Магнус говорит мне что-то про браай, только я напрочь забыла об этом.

В коридоре рядом с кухней мы едва не столкнулись с Эмили, спешившей куда-то с противнем, уставленным чем-то странным, блестящим, округлым и в трубочку.

– Ай-йох[69 - Ай-йох – малайское восклицание, сродни русскому «ой-ей» или «ай-яй».], мы так переволновались за тебя, лах, – укоряла она меня. – Все уже собрались там, – она указала подбородком на лужайку позади дома. – Иди к ним. Нет, не ты, Фредерик! Ты пойдешь мне помогать. А ты неси это Магнусу, – и она сунула мне противень.

Тут я разглядела блестящие странные штучки: это о

Страница 27

азались уложенные в круговую спираль сырые колбаски, с дюйм толщиной и фута полтора длиной[70 - Около 2,5 см и 45 см.] каждая.

На террасе позади дома собрались человек пятнадцать-двадцать – китайцы, малайцы и европейцы вперемешку. Одни расположились в плетеных креслах, другие, стоя маленькими группками, беседовали, держа в руках бокалы и стаканы. День был яркий и безветренный, а вот атмосфера – мрачная. Какая-то женщина рассмеялась, тут же осеклась и оглянулась по сторонам. Тарелки с приборами и блюда с едой занимали длинный стол в конце террасы. Угощения, приправленные карри, доходили на медленном огне в духовках на древесном угле, а солнечные зайчики подмигивали с боков бутылок пива, установленных на лед. В тени камфарового дерева Магнус бдительно следил за подобием мангала, изготовленного из старой масляной бочки, разрезанной пополам по длине и уложенной на козлы. Риджбеки бездельничали у его ног, потягиваясь и поглядывая на меня, пока я подходила к их хозяину.

– А-а! Нашлась наконец-то! – воскликнул Магнус. – Так и понял, что ты в Югири, когда ты завтракать не явилась.

– Никогда не видела, чтоб такое в морозилке хранилось, – сказала я, вручая ему противень.

– Boerewors[71 - Boerewors – фермерские колбаски (африкаанс), популярное южноафриканское кушанье.]. Я сам их сделал.

– Вид у них такой, что Бруллокс с Биттергалем к ним вряд ли притронулись бы, – заметила я. Собаки вскинулись, услышав свои имена, заколотили хвостами по траве.

– Sies![72 - Sies! – зд.: «Глупенькая!» (африкаанс).] – воскликнул с гримасой на лице Магнус. – Поставь их на браай. Скоро сама увидишь, что это за lekker[73 - Lekker – вкуснятина (африкаанс).].

Колбаски были посыпаны кориандром и еще какими-то приправами, назвать которые Магнус отказался:

– Это рецепт моей оuma[74 - Ouma – бабушка (африкаанс).].

Когда все это стало поджариваться на угольях, аромат пошел чудеснейший, и я вдруг вспомнила, что, не считая чая, который пила с Аритомо, я за все утро ничего не ела.

– Прежде чем ты решишь, будто я проявляю неуважение, – Магнус указал бутылкой пива на собравшихся на лужайке людей, – скажу: к тому времени, когда мы узнали о гибели Гарни, было уже слишком поздно отменять. – Он сделал очередной добрый глоток пива. – Ты получила, чего хотела, от Аритомо?

– Он мне дал от ворот поворот.

– Ag, стыдно. Все равно оставайся здесь. На сколько душе твоей будет угодно. Один воздух тебе невесть сколько пользы принесет. – Магнус взглядом поискал кого-то в толпе. – Фредерик ему напомнил про браай?

– Да, но он занят каким-то делом, – сказала я.

Магнус взял металлические щипцы. Я спросила:

– Его преследовали после того, как Оккупация закончилась?

– Антияпонские партизаны? – Магнус отер рот рукой. – Конечно же, нет.

– Он рассказал мне, как его арестовали.

– Ну, бриты могли пришить ему что угодно, – ответил Магнус. – И я поручился за него.

Он перевернул boerewors, и жир закапал на угли, вознеся клуб ароматного дыма.

– Аритомо добился, чтобы нас в лагеря не сажали. Во время войны был такой момент, когда у него работали больше тридцати человек. Все они – и их семьи – пережили войну.

– Моей семье надо было бы тоже приехать сюда и переждать войну.

Магнус замер, перестав передвигать колбаски по решетке, и взглянул на меня:

– За много недель до того, как джапы напали, я предложил твоему отцу привезти вас всех сюда.

Я вытаращилась на него:

– Он никогда ничего об этом не говорил.

– Ему стоило бы приехать. Жаль, что не послушался меня.

Шум, который доносился от компании гостей позади меня, казалось, отступил далеко-далеко. Меня вдруг охватила ярость из-за упрямой гордыни моего отца. Магнус был прав: тогда все было бы по-другому. Меня не изуродовали бы, моя мать не растеряла бы разум, а Юн Хонг была бы жива.

– А вы заранее знали, что японцы нападут на нас? – спросила я, пристально глядя на него.

– Любой и с половинкой мозгов, глядя на карту, сообразил бы это, – ответил Магнус. – Китай слишком велик, такой кус Японии не проглотить, она только и способна, что с краешков пообгрызать. Зато эти сравнительно небольшие территории в морях Тихого океана – лакомая и легкая пожива.

Подошел Фредерик еще с одним подносом: этот был заполнен бараньими отбивными.

– Купи осла, – обратился к нему Магнус.

– Что купить? – я подумала, что ослышалась.

– Пытаюсь заставить вот этого молодого человека побольше говорить на африкаанс, – стал разъяснять Магнус. – Он так долго путался с англичанами, что забыл свой собственный язык. Расскажи ей, что это значит.

– Английское «купи осла» соответствует «baie dankie» на африкаанс, – разложил мне все по буквам Фредерик. – А значит это – «спасибо». Я еще и уроки малайского брал, – добавил он. – Даже забавно, как много общих слов у этих языков – pisang, piring. . pondok[75 - Рisang, piring… pondok – бананы, тарелки… коттедж (малайск.).].

– Это пошло от рабов, завезенных с Явы на Мыс, – сказал Магнус.

Он вылил свое пиво на уголья и позвал нас обои

Страница 28

за собой. Стал представлять нас гостям. Несмотря на прохладу, ощутимую на воздухе, я единственная была в перчатках.

– Знакомьтесь, – подвел нас Магнус, – это Малколм. Он – Покровитель Аборигенов. Следите за тем, чту вы говорите, когда он поблизости: этот человек говорит по-малайски и по-китайски, причем и на кантонском, и на мандаринском, и на фуцзяньском диалектах.

– Малколм Тумз, – тепло улыбнулся мужчина. Ему было ближе к пятидесяти, лицо бесхитростно-простодушное, оно мне сразу понравилось. Такое лицо, наверное, помогало ему в его работе – заботиться о благосостоянии оранг-асли[76 - Оранг-асли, исконные люди (малайск.) – так называют все коренное население полуостровной Малайзии.].

– Личность отнюдь не замогильная, – шепнул мне Фредерик, – невзирая на фамилию[77 - Фамилия Малколма (Toombs) созвучна английскому слову «могила».].

Мы наложили себе на тарелки по горке всякой еды со стола и уже собирались приступить к ее поглощению, но вдруг Тумз попросил всех встать в кружок. Магнус поджал губы, но промолчал. Мы закрыли глаза на минуту молчания в память о Верховном комиссаре. Только теперь вся очевидность смерти Гарни с очевидностью дошла до меня. Несмотря на заверения, которыми тешило нас правительство, дела шли все хуже.

– Ну, как boerewors? – спросил Магнус, как только все расселись и принялись за еду.

– На вкус они куда лучше, чем на вид, – я прожевала, проглотила и спросила: – Как погиб Гарни?

– Террористы устроили засаду на его машину и застрелили его. Вчера днем, на дороге к горе Фрэзера. Они явно отдохнуть ехали, он и его жена. В окружении вооруженного конвоя.

– И все же их убили, – заметил Джафар Хамид, владелец гостиницы «Вид на озеро» в Танах-Рате. Он подвинул свой стул поближе к нам.

– Почему кровавые вести утаивали до сегодняшнего дня? – спросил Магнус.

– Нынче все новости проходят цензуру, – сказала я. – Только уж теперь-то… едва ли где в мире отыщется радиостанция, не рассказывающая в эфире о том, что произошло. Должно быть, он был уже мертв, когда вы везли меня сюда с вокзала. Вот почему на дороге было такое множество армейских машин.

– Это возможно… – тихо произнес Тумз. – Прямо успех красных. Боюсь, они напляшутся и напоются вечерком в джунглях.

– А жена Гарни? – спросила я, глядя на Магнуса.

– По радио сказали, что сначала К-Ты принялись палить по машине в лоб. Гарни вывалился из машины и пошел в сторону от нее.

– Какое безрассудство с его стороны, – высказалась одна из женщин-европеек.

Магнус строго ответил:

– Он отвлекал огонь от жены, Сара.

– Бедная женщина… – вздохнула Эмили.

Магнус сжал плечо жены.

– Думаю, нам на пользу будет снова пересмотреть наши меры безопасности и внести кое-какие предложения по их улучшению.

– Не так-то много мы можем, верно? – сказал мужчина средних лет. Чуть раньше он представился мне как Пол Кроуфорд, сообщив, что владеет клубничной фермой в Танах-Рате и что сейчас он – бездетный вдовец. – Мы обнесли наши дома заборами, обучили наших работников нести караул и создали в кампонгах[78 - Кампонг – деревня (малайск.).] «домашнюю гвардию». Однако мы до сих пор дожидаемся присылки особоуполномоченного констебля, о котором просили. Когда война закончилась, я надеялась, что больше никогда не испытаю ничего подобного. Но вот она я – в самом пекле еще одной войны.

– Те немногие недели после того, как джапы сдались, – заговорила Эмили, – мы только и слышали что о коммунистах, убивающих малайцев в их кампонгах, и о малайцах, вымещающих злобу на китайцах. От этого делалось страшно.

– Китайские скваттеры[79 - Скваттеры – не очень лестное название самовольных поселенцев, как правило, бегущих от нужды в поисках лучшей доли (от англ. squatter – «сидеть на корточках»).], с которыми я говорил, – заметил Тумз, – до сих пор уверены, что победили джапов именно коммунисты.

– Я и недели не пробыл в Малайе, – отозвался Фредерик, – как один солдат заявил мне, что он был в первом отряде войск, вернувшихся, чтобы взять власть в стране. Он считал, что войну выиграли коммунисты. Каждый городок, через который проезжала его часть, был сплошь украшен флагами и плакатами, прославлявшими победу коммунистов над джапами.

– Малайя, Малайя, – забурчал Хамид. – А никому из вас не кажется странным, что то, что вы, англичане, беспечно именуете «Малайей»… моя земля и воздух, моя родина… до недавнего времени официально и не существовала?

– Это и моя родина тоже, енчик[80 - Енчик – сэр (малайск.).] Хамид, – сказала я.

– Вы оранг-китайцы, вы все – потомки иммигрантов, – резко возразил Хамид. – Вы всегда будете приверженцами Китая.

– Это чушь, – парировала я.

– Ах, извините. Вы ведь проливная китаянка, верно? Того хуже! Не счесть, сколько вас почитают своей родиной Англию – место, какое мало кто из вас и видел-то когда-нибудь!

Хамид бухнул себя в грудь кулаком:

– Мы, малайцы, – истинные сыны этой земли, бумипутра[81 - Бумипутра – наименование этнической группы малайцев (в буквальном переводе с малайск. – «дети земл

Страница 29

»). Термин принят в политическом контексте, в том числе и для защиты особых привилегий бумипутра в сравнении с возможностями граждан Малайзии, принадлежащих к другим этническим группам.]. – Он окинул взором всех вокруг. – Ни один из вас здесь не может называться так.

– Прошу вас, Хамид, лах, – сказала Эмили.

– Старые государства умирают, Хамид, – сказала я, с трудом сдерживая гнев, – и рождаются новые. Не имеет значения, откуда прибыли чьи-то предки. Вы можете утверждать… с абсолютной точностью… что один из ваших далеких предков не приплыл из Сиама, с Явы, из Ачеха[82 - Ачех – индонезийская провинция, существовавшая до 1904 г. как независимый Султанат Ачех.] или с островов Зондского пролива?

– Вы что имели в виду, говоря, что Малайя существует лишь с недавних пор? – заговорил Питер Бойд, помощник управляющего каучуковой плантацией. Он всего несколько недель как приехал из Лондона, чтобы занять место своего предшественника, убитого К-Тами.

– Это всегда было удобным названием для сшитой из лоскутков совокупности территорий, над которыми британцы установили контроль, – пояснила я, не дав Хамиду ответить. – Сначала были Федерированные Малайские Штаты на западном побережье, каждый из которых возглавлялся губернатором. – Меня потрясло, что подобное невежество все еще распространено среди европейцев, которых присылали управлять Малайей. Что ж удивляться, что малайцам это надоело и они пожелали выдворить мат-селлехов[83 - Мат-селлехи – обозначающее выходцев с Кавказа разговорное выражение, которым порой пользуются в речах (но не в документах) малайские политические деятели.]…

– Затем Нефедерированные Малайские Штаты, – продолжила я, – которыми правили султаны с помощью британских советников. А потом появились Проливные Поселения – Малакка, Пенанг и Сингапур.

– И все украдены у нас, малайцев, – вставил Хамид.

– Которые были слишком ленивы, чтобы хоть как-то противостоять этому, – вмешалась Эмили. – Вам хорошо известно, Хамид, что это мы, китайцы, создали оловянную промышленность. Мы основали города, и мы развили торговлю. Куала-Лумпур был основан китайцем! Не притворяйтесь, будто вы не знали этого.

– Ха! Мы слишком умны и не желаем проводить свои дни, рабски горбатясь на мат-селлехов в рудниках и шахтах, не то что вы, оранг-китайцы, – Хамид вытянул руку с тарелкой и подался вперед: – Эх, Эмили, лучше положите-ка мне еще своей белачаны[84 - 1 Белачана – малайское название широко распространенного блюда в Юго-Восточной и Южной Азии, представляющего собой пасту из креветок, приготовленную с карри и другими приправами.], пожалуйста.

Открытие олова в долине реки Кинта в восемнадцатом веке вынудило британцев кораблями везти связанных договором об ученичестве кули из Южного Китая для работы на шахтах, поскольку малайцы предпочитали оставаться в своих кампонгах и возделывать свои собственные поля. Китайские иммигранты приезжали с намерением вернуться к себе на родину после того, как накопят денег. Многие, впрочем, остались, не желая менять размеренную жизнь в британской колонии на войны и беспорядки в Китае. Они создали семьи и состояния на Пенанге, в Ипохе и Куала-Лумпуре и открыли путь для еще большего числа своих соотечественников из южных портов Китая. Скоро эти иммигранты стали частью Малайи. Я никогда не удивлялась этому, как никогда не считала странным, что и мне довелось родиться под дождливыми небесами экватора, что, едва раскрыв рот, я вдохнула в себя влажный жаркий воздух тропиков, сразу и навсегда почувствовав, что я – у себя дома.

Магнус потер кулаком свой единственный здоровый глаз и сказал:

– Помню, пару лет назад сидел я у себя в кабинете, слушал вечерние новости. Услышанное повергало в отчаяние. – Он обернулся к Кроуфорду и Тумзу. – Ваш мистер Эттли[85 - Клемент Ричард Эттли (1883–1967) – британский политик, лидер Лейбористской партии, и государственный деятель. В 1940 г. вошел в коалиционный кабинет во главе с Уинстоном Черчиллем. С 1945-го, победив Черчилля на выборах, по 1951 г., когда вновь уступил ему, был премьер-министром Великобритании.] дал официальное признание правительству этого парня, Мао, в Китае в то время, когда коммунисты каждый месяц убивали нас в Малайе сотнями.

– Не забывайте, что у нас на носу, через пару недель, выборы, – заметил Кроуфорд. – Мы вполне можем вернуть Уинстона.

Магнус просто поморщился: его гримаса лучше слов говорила, насколько такая перспектива его не вдохновляет.

– Если вы преуспеете, – сказал Фредерик, – то ваш Уинстон унаследует Мао в этой части света и Мау-Мау[86 - Движение африканских племен «за землю и свободу», развившееся (особенно в Кении) во второй половине 1940-х гг. Сами участники движения называли себя Кенийской армией земли и свободы (KLFA). Термин «Мау-Мау» использовали британцы, имевшие основания опасаться, что поднятое KLFA в начале 1950-х восстание получит международный резонанс, а само движение – легитимность в глазах мирового сообщества.] в Африке.

– Ты говоришь ужасные вещи, лах, – произнесла Эмили, прикр

Страница 30

вая ладошкой смеющийся рот.

– То, о чем только что говорила Юн Линь, об умирании старых государств… что ж, она права, – сказал Магнус. – Нет ни одной страны старее Китая, а посмотрите-ка на него нынче! Новое имя и новый император.

– Император Мао? – произнес Фредерик.

– Во всем, кроме имени.

– Ради всего святого, – вмешалась Эмили. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом, идет? Кто-нибудь читал эту новую книжку этой Хан Суин[87 - Элизабет Комбер (1917–2012) – известная в Азии врач и писатель (псевдоним Хан Суин), долго жившая в Гонконге, в Малайзии, а в последние годы – в Европе.]? Знаете, она была здесь с визитом в прошлом году. Эй, Молли, это правда, что по ней фильм собираются снимать? С Уильямом Холденом?..[88 - Уильям Холден, настоящее имя Уильям Франклин Бидл-младший (1918–1981) – американский актер, лауреат премии «Оскар» за главную роль в фильме «Лагерь для военнопленных № 17» (1953). Американский институт киноискусства отвел ему 25-е место в списке «100 величайших звезд кино».]

Обед завершался, когда один из слуг вышел из дома и что-то прошептал Магнусу. Тот встал со своего места и через кухню пошел в дом. Риджбеки на мягких лапах последовали за ним. Когда через несколько минут Магнус вернулся к нам, вид у него был обеспокоенный.

– Позвонил один из моих помощников, – сказал он, обводя взглядом всех нас. – Час назад К-Ты сожгли дотла деревню скваттеров в Танах-Рате. Старосту изрубили в куски парангом[89 - Паранг – малайский крестьянский нож, род мачете.]. Его жену и дочерей заставили смотреть на это. Я вовсе не стараюсь выпроводить вас, но шестичасовой комендантский час введен и уже действует.

Енчик Хамид вскочил на ноги, крошки так и полетели у него с колен:

– Аламак![90 - Аламак! – ой! (малайск.)] У меня жена одна в доме.

Остальные тоже вскочили, и я поняла, что убийство Верховного комиссара перепугало людей больше, чем они хотели показать. Магнус с Эмили пошли провожать гостей к выходу, а я осталась в саду. Прошла мимо статуй двух сестер и остановилась у низкой каменной балюстрады, облокотившись о нее. Внизу, на террасе, располагался надлежаще строгий садик, по газону которого опавшие дубовые листья разлетелись, как кусочки незавершенной мозаики. Один павлин гнался за другим по траве, и перья их хвостов сгребали, вороша, листья. На газоне благоухал розовый сад, кусты которого были посажены по спирали.

Поначалу я подумала, что долетавший шум производит какой-нибудь грузовик, одолевавший крутой подъем дороги где-то за соседним хребтом. С каждой секундой рокот становился все громче, взорвавшись пробравшим до костей ревом самолета, пролетевшего над Домом Маджубы и ушедшего на круг над чайными полями.

– «Дакота», – определил Фредерик, выходя из дома, чтобы присоединиться ко мне.

Дверца в хвосте самолета открылась, из нее выползло какое-то коричневое облачко и мгновение спустя рассыпалось на мелкие кусочки. На секунду мне показалось, что самолет разваливается, с него словно стала облетать чешуя.

– Что это? – спросила я.

– Охранные пропуска и уведомления, призывающие К-Тов сдаваться, – объяснил Фредерик. – Магнус говорит – адова работа очищать от них кусты, когда ветер относит все это на чай. Кули сокрушаются горше горького.

«Дакота» полетела за холм, шум от нее постепенно стихал. Листочки бумаги вихрем полетели к дому. Я отошла в дальний конец газона и поймала одну листовку в воздухе. Я слышала об этих уведомлениях, распространявшихся Управлением психологической обработки противника, но сих пор ни одного не видела. На листовке бок о бок помещались две фотографии. На первой был изображен бандит в момент сдачи: костлявый, дурно питающийся, одетый в тряпье, на лице одни только скулы да торчащие зубы остались. «Товарищи, меня зовут Чон Ка Хенг. Когда-то я входил в Четвертый Джохорский полк», – прочла я вслух. На второй фотографии был снят тот же мужчина: улыбающийся и хорошо накормленный; одетый в ослепительно-белую рубашку и черные, отлично отутюженные брюки, он походил на мелкого чиновника; одной рукой он обнимал за талию невзрачную, но улыбающуюся молодую китаянку. «Правительство отнеслось ко мне по-хорошему, поскольку я сдался в плен. Призываю вас подумать о своей семье, о своем отце и своей матери, которым очень не хватает вас. Кончайте свою борьбу и возвращайтесь к людям, которым вы нужны». Обещания амнистии и вознаграждения были повторены на малайском, китайском и тамильском языках. Бумага была тонкой и светло-коричневой, будто вымокла за ночь в остатках чая.

– Странный выбор цвета, – заметила я.

– Это умышленно. Вызовет больше доверия у бандита, когда он такую листовку поднимет. – Фредерик откашлялся. – Магнус позволяет мне пользоваться одним из бунгало. Оно на другой стороне плантации.

И добавил, помолчав:

– Пойдемте выпьем?

– Уже комендантский час.

– Мы же в пределах плантации.

– Не сегодня, Фредерик, – сказала я, комкая в руке листовку. – А вам – спасибо за то, что отвезли меня сегодня утром.

Боль занялась в левой руке,

Страница 31

когда я вернулась в спальню, временами ее ноющее подергивание шло в такт пульсу. Ярость, вызванная отказом Аритомо, притихшая на время вечеринки, вновь дала о себе знать. Вот ведь наглость у человека: заставить меня проделать путь от самого К-Л только для того, чтобы столь поспешно отвергнуть мое предложение, даже всерьез не обдумав его! Чертов джап. Чертов, чертов джап-кровосос!

Выдвинув ящик у тумбочки рядом с кроватью, я достала свой дневник. Он был тяжелый – распух от газетных вырезок, которые я в него вклеивала. Перебирала странички, по сути, не глядя на них: то, что содержалось в дневнике, я знала наизусть. Еще когда я работала помощником научного сотрудника на процессах по военным преступлениям, я собирала газетные отчеты о таких же процессах в Токио и других странах, которые захватили японцы. Я близко к сердцу принимала обвинения, которые вменялись в вину японским офицерам, но все равно регулярно перечитывала вырезки, хотя давным-давно смирилась с тем, что в них не было ни знакомого мне имени, ни знакомого лица на фотографии. Нигде не попалось упоминание о лагере, куда я была заключена.

Между страниц в конце дневника торчал бледно-голубой конверт, адрес на котором был написан по-японски и по-английски. Я взяла его – он был легок, как листик дерева. Конвертом была заложена страница, куда я занесла свой последний разговор с осужденным военным преступником, произошедший за неделю до моего отъезда в Кембридж. Я вспомнила про обещание, которое дала тому человеку, обещание отправить его письмо по почте.

Потихоньку левая рука перестала ныть. Но боль еще вернется.

Откуда-то слабо доносились голоса слуг, остававшихся в доме. Один из павлинов протяжно звал самку. Я вложила конверт обратно между страниц, закрыла дневник и пошла на террасу.

Долго стояла там, глядя в сторону Югири. Стояла до тех пор, пока вечер не затопил подошвы холмов в долинах и сад Аритомо не пропал из виду.

Глава 6

Убийство Верховного комиссара вынудило Магнуса с Фредериком самим взяться за руководство ремонтом защищавшей дом ограды. Рабочие установили пару прожекторов, развернутых вовне. Услышав от кого-то в гольф-клубе Танах-Раты о том, что случилось в Ипохе, где управляющему каучуковой плантацией К-Ты швырнули ручную гранату в окно столовой, когда там обедало все семейство, Магнус решил затянуть окна тонкой проволочной сеткой.

– Эмили говорила, что ты еще не видела наш медпункт, – заметил Магнус, когда я помогала ему прибивать кусок сетки поверх окон в моей спальне. От сетки в комнате сделалось мрачно, и я включила свет. Прошло уже два дня после того, как Аритомо выпроводил меня восвояси, но я все еще была возмущена этим.

– Поезжай, взгляни, – продолжил Магнус. – У нас в прошлом году медсестра уволилась: заявила, что работать тут слишком опасно. Эмили решила заняться медпунктом сама. Она, видишь ли, выучилась на медсестру еще до того, как свет в окошке увидела и вышла за меня.

В лечебницу мне не хотелось, но я понимала: надо. Хотя бы для того только, чтоб уважить Эмили. Пройти до побеленного бунгало от жилищ рабочих было недалеко. Когда я вошла в приемную, мужчина-тамил, сидевший, сгорбившись, на стуле, осклабился. Эмили находилась за низкой конторкой и беззвучно шевелила губами, отсчитывая пилюли, которые отправляла в пузырек. В открытую дверь я разглядела палату с двумя койками, разделенными перегородкой. С одной койки торчали босые женские ноги.

– Это Лечуми, – сказала Эмили, взглянув на меня.

– Укушенная змеей.

Эмили склонила голову набок.

– Ах, ну да, это ж было в вечер, когда ты приехала. Сейчас у нее все хорошо. Доктор Йео сделал ей укол. Маньям, эй, Маньям! Амбил убат![91 - Амбил убат! – Принимай лекарства! (малайск.).]

Сидевший на стуле тамил встал, подошел и взял у нее пузырек с пилюлями. Эмили заставила его повторить по-малайски предписания по дозировке и только после этого отпустила. Вновь повернувшись ко мне, кивнула на сложенные в углу коробки с медикаментами:

– Вот, сегодня прислали. Я побольше заказала на тот случай, если К-Ты нападут на нас, – она покачала головой. – В том, что Гарни убили они, есть своя ирония, верно?

– Как это?

– Этот человек свою задницу не мог оторвать от кресла целыми днями после того, как К-Ты напали на плантацию в Сунгай-Сипуте. И ничего не делал.

– Он все же объявил о введении чрезвычайного положения по всему государству.

– Только потому, что плантаторы заставили его пойти на это. Магнус здесь у всех до единого подписи собрал под петицией. Вы, живущие в больших городах… – она иронично хмыкнула, – вы даже понимаете, что идет война.

В ее обвинениях была доля истины.

– Одно меня радует, – прибавила она, – по крайней мере Магнус больше не будет по субботам попусту бегать по горам со своими приятелями.

– А что они делают? На кабанов охотятся?

– Ты разве не слышала этих россказней? Говорят, что перед капитуляцией джапы в Танах-Рате упрятали где-то в горах кучу золотых слитков.

– Наверняка это просто слухи.

– Они же ка

Страница 32

школьники, лах, ищут запрятанное сокровище. Меня спроси, так я думаю, что им просто нравится быть подальше от своих жен.

Эмили открыла шкаф и принялась укладывать в него коробки с гигиеническими салфетками. Махнув коробкой в мою сторону, заметила:

– Надеюсь, ты не считаешь, что я лезу не в свои дела, потому как я вовсе не лезу. Но меня всегда любопытство разбирало: как же ты вот без этого (она кивнула на коробки) обходилась, когда в заключении была?

– У многих из нас прекратились менструации.

– Такое случается. Ужасные условия, еды не хватает.

– Даже после того, как я освободилась, месяца два-три не было. А потом, в один прекрасный день, когда я в конторе сидела, она опять явилась, нежданно-негаданно.

Помню, я была застигнута врасплох, пришлось попросить свою секретаршу хоть как-то помочь. И помню, как же легко стало после этого. Смогла наконец-то прочувствовать: война воистину кончилась. Мое тело могло вновь свободно вернуться к его естественным ритмам.

От запаха дезинфекции в медпункте я почувствовала приближение тошноты, должно быть, это стало очень заметно, потому как Эмили забеспокоилась и спросила:

– Тебе дать тигрового бальзама или нет?

– Это место, запахи… напоминают мне о госпиталях.

– Саянг[92 - Саянг – милая (малайск.).], – произнесла она, сокрушенно качая головой, – а я-то надеялась, что ты сможешь тут помочь.

– Я тут вообще недолго задержусь.

Я вышла из медпункта, радуясь возможности снова побыть на солнышке и свежем воздухе. Вернувшись в Дом Маджубы, нашла у себя на туалетном столике свернутые в рулон бумаги: планы и фотографии, оставленные в Югири, чтоб Аритомо мог с ними ознакомиться.

Созывавшая рабочих сирена уже затихала, когда на следующее утро я вышла из дома. Стояла возле гаража, терла ладошкой о ладошку. Мир вокруг был серым и промозглым. Минуту спустя до меня донесся размеренный хруст гравия, потом из тумана появился Магнус, а следом за ним и риджбеки. Накануне вечером я попросила его показать мне плантацию, но все равно он, похоже, изумился, увидев меня.

– Не думал, что ты способна вставать в такую рань, – сказал он, открывая для собак заднюю дверцу «Лендровера». Под курткой у него я заметила револьвер в кобуре.

– Мне много спать не требуется, – ответила я.

На коротком тряском пути до фабрики Магнус вкратце объяснил мне, как управляется плантация:

– Джофф Харпер – мой помощник управляющего. У нас с ним пять младших помощников-европейцев, которые приглядывают за керани[93 - Керани – клерки (малайск.).] в конторе.

– А в полях?

– Плантация разбита на тридцать пять участков. Каждый участок находится под началом кангани, смотрителя. Под ним – мандоры, бригадиры. Они отвечают за работу своих бригад – сборщиков, травопольщиков, чистильщиков. Стража отвечает за то, чтобы не было воровства или бездельничанья. И я еще назначил «домашнюю гвардию» следить за ними.

– Вчера, когда я проходила мимо фабрики, возле нее дети играли.

– Дети рабочих, – кивнул Магнус. – Мы платим им по двадцать центов за каждый пакет гусениц, которых они обирают с чайных кустов.

Фабрика была размером с причальный пакгауз. Возле нее уже выстроились в очередь кули. Цигарки-кретек[94 - Кретйк (индон. kretek) – сигареты, как минимум на треть заполненные лепестками гвоздики (дым от таких сигарет более мягкий, с особым привкусом).], которые они курили, насыщали воздух запахом гвоздики. Магнус приветствовал их, а старший кангани выкрикивал их имена, помечая вышедших в списке на планшетке с зажимом.

Магнус посовещался с помощником управляющего Джоффом Харпером, низеньким, крепеньким мужчиной лет за пятьдесят, за спиной у которого болталась пара ружей.

– Сегодня все рабочие вышли? – спросил Магнус.

Харпер кивнул:

– Цена на каучук была низкая.

– Будем надеяться, такой она и останется.

– У нас тут одни в засаду вчера ночью попали на дороге, идущей в Ринглет. Китайская пара, – сообщил Харпер. – Эти мерзавцы… прошу прощения, мисс… эти К-Ты, они раскидали их тела, разрубленные на куски, по всей дороге.

– Кто-то из знакомых?

– В гости приехали из Сингапура. Возвращались на машине со свадьбы.

Сборщики чая направились на склоны. Я следовала за очередью рабочих, входивших на фабрику.

– Дробилки, барабаны, сушилки, – называл Магнус, указывая на стоявшие рядами внутри огромные молчащие станки. Запах обжариваемых листьев забивал воздух, у меня было ощущение, будто я сунула нос в раскрытую банку с чаем. Рабочие везли стойки с оловянными поддонами, покрытыми иссохшими листьями, свернувшимися наподобие личинок насекомых. Еще секунда – и станки заработали, сотрясая своим грохотом всю фабрику. Магнус дал знак мне рукой: уходим обратно на улицу.

Мы вышли на дорожку между чайных кустов. Собаки рысили впереди, обнюхивая носами землю.

– Какое отношение имеет цена на каучук к вашим рабочим? – спросила я.

– Джофф ее по радио каждый день проверяет. Если идет вверх, мы знаем: кто-то из наших рабочих уйдет на каучуковые плантации. Большинство из у

Страница 33

едших до Оккупации уже вернулись, но рабочих рук у нас всегда не хватает.

– Вы их опять наняли, после того как они вас бросили?

Магнус обернулся, посмотрел на меня, потом зашагал дальше.

– Когда пришли джапы, я сказал своим рабочим, что они могут уходить по своей воле. Их старые места работы останутся за ними, когда война кончится. Я им обещал сдержать свое слово, если останусь в живых.

Земля круто забирала вверх: икрам приходилось напрягаться. Завитки пара раскручивались с верхушек кустов. Оглянувшись на меня, Магнус умерил шаг, отчего мне пришлось еще сильнее тянуться, чтобы не отставать. Когда мы добрались до вершины подъема, я тяжело дышала. Он остановился и указал на горы.

Они пробивались из земли в трехстах милях[95 - Около 500 километров.] к северу, у границы с Таиландом, и тянулись до самого Джохора на юге, образуя хребет, деливший Малайю надвое. В нежном свете утра горы своей картинной мягкостью напоминали роспись по шелку.

– Я тут всегда вспоминаю о неделе, которую я провел в Китае, в провинции Фуцзянь, – сказал Магнус. – Я побывал на горе Ли Ву. Там храм был, ему тысяча лет – так монахи говорили. Они свой чай выращивали, монахи эти. И рассказали мне, что самое первое чайное дерево там посадил сам бог, можешь себе представить? Храм был знаменит вкусом своего чая, такого букета нигде в мире больше было не найти.

– И что за вкус?

– Чтобы сохранить девственность чая, собирать его позволяли только монахам, не достигшим половой зрелости. И за месяц до начала сбора листьев этим мальчишкам не разрешалось есть острый перец или квашеную капусту, никакого чеснока или лука. Они не смели коснуться даже капли соевого соуса, иначе могли бы своим дыханием отравить листья. Мальчишки собирали чай на восходе солнца, вот примерно в это время. Работали они в перчатках, чтобы их пот не навредил вкусу чая. Собранный и уложенный чай тут же посылался как дань императору.

– Мой отец считал, что вы с ума сошли, занявшись выращиванием чая.

– Не он один так считал. – Магнус засмеялся, сорвал листочек с куста, растер его меж пальцев у себя под носом.

Из долины доносились голоса и пение сборщиков чая. Большинство из них составляли женщины, укрывшие головы потрепанными соломенными шляпами. Большие плетеные корзины крепились ремнями у них на спине и удерживались лентами, накинутыми на лоб. Собирали они примерно по пятьдесят фунтов[96 - Около 22,7 килограмма.] листьев в день, отправляясь на фабрику, чтобы опорожнить наполненные корзины, и снова возвращаясь на склоны, путь этот они проделывали снова и снова, пока не заканчивался день. Глядя на них, я вдруг подумала, до чего же обманчивы рекламные изображения, которые я с самого детства привыкла видеть на стенах захудалых продовольственных лавок рядом с выцветшими плакатами, прославляющими какой-нибудь сорт пива или сигарет: реклама изображала сборщиц радующимися жизни, одетыми в чистые яркие цветные сари, их зубы восхищали белизной, а носы и уши сияли золотыми кольцами и сережками, золотые браслеты унизывали кисти рук.

Работницам, которых я разглядела внизу, в долине, платили плохо за этот один из самых механических, изматывающих видов труда.

После блужданий по плантации я поняла, что Магнус был вполне приличным работодателем: обеспечивал своих работников жильем, а их детей начальным школьным образованием. А еще я поняла, что доносящиеся со склонов смех и пение этих женщин по большей части были пропитаны горечью суровой их жизни. Каждый вечер сборщицы возвращались в свои лачуги с земляными полами, к своим восьми-девяти, а то и десяти детишкам, к своим опухшим от пьянства мужьям.

– Армейский сержант рассказал мне, как на следующий день после того, как застрелили Гарни, нагрянули силы безопасности и выселили всех живущих в Трасе, – поделился Магнус.

– Где это?

– Деревушка скваттеров поблизости от места, где убили Гарни.

– Должно быть, решили, что жители деревни помогали К-Там.

– Во всяком случае, солдаты не сожгли их дома дотла, – взгляд Магнуса, казалось, был устремлен на какой-то иной горизонт, очерчивающий другой, более давний мир. – Когда я служил в коммандос, то частенько проезжал мимо фермерских домов, спаленных rooinek[97 - Rooinek – красная шея (африкаанс). Слово стало презрительной кличкой британских солдат в Южной Африке, носивших мундиры с красным воротником.] солдатами. Порой развалины еще дымились и дым стлался по всему вельду, погружая его на целые дни в жуткий сумрак. Повсюду валялись мертвые овцы, жирно обсиженные мухами: красношеие привязывали их к лошадям и рвали на части. Куда бы мы ни добирались верхом, воздух всегда, казалось, вибрировал от низкого непрестанного гуда. Это мухи жужжали. – Он расстроенно ударил себя в грудь. – Нас такая ярость обуревала, такая ненависть к англичанам… и это наполняло решимостью сражаться с ними до последней капли крови, – он обвел рукой чайные поля. – Первая партия саженцев прибыла с той самой плантации на Цейлоне, где я когда-то вкалывал военнопленным. История щедра на ироничны

Страница 34

совпадения, ты не считаешь?

Облака проплывали мимо горных вершин: духи, бегущие от восходящего солнца. Мне представлялось, что я ощущаю какое-то волнение в самой глуби земли, чувствующей надвигающийся свет.

– Завтра домой поеду, – я пнула ногой камушек, и тот стремительно понесся за край уступа. – Вы довезете меня до Тапаха? А там я на поезд сяду.

Магнус взглянул на меня:

– Что делать будешь? Вернешься на прежнюю работу?

– Это после всего сказанного мною про правительство?

– Наверняка есть и другие садовники, у кого ты могла бы получить план своего сада.

– Только не в Малайе. Здесь нет никого под стать Аритомо. А в Японию ехать я не хочу, – сказала я. – Не могу. И, думаю, никогда не смогу.

Отказ садовника бревном лег у меня на пути, я представления не имела, что делать.

– Поговорите с ним от моего имени, Магнус. Попросите его передумать, – произнесла я. – У меня есть накопленные деньги. Я ему хорошо заплачу.

– Я знаю его десять лет, Юн Линь. Если он что решил, то уже никогда этого не меняет.

На гребне неподалеку от нас пара аистов, распустив крылья с серыми подпалинами по краям, сорвалась с верхушки деревьев и полетела над горой, устремляясь к долинам, скрытым от наших глаз. Было так тихо, что я, казалось, слышу каждый мах их крыльев, которые вздымали легкий туман, делая его похожим на взбудораженные волны прибоя…

Магнусу до завтрака надо было обследовать еще несколько участков, и я убедила его, что сама доберусь обратно до Дома Маджубы. Я шла по тропинке между чайными полями и краем джунглей, как вдруг застыла на ходу. Глаза шарили по стволам высоченных деревьев, но я не знала, что именно ищу. Перевела взгляд на тропинку, тронулась дальше. Десятка шагов не прошла, как заметила стоявшую в тени фигуру. Она двинулась ко мне. Я отступила на шаг, а она все приближалась. Ступила в пятно солнечного света – и я вздохнула с облегчением. То была девочка лет девяти-десяти, ее лицо и одежду покрывала грязь. Она была из местных, и она плакала.

– Какак сайя, – выговаривала она, выталкивая слова между рыданиями. – Толонг марека[98 - Какак сайя… Толонг марека – Моя сестра… Помогите им (малайск.).].

– Мана? – спросила я, приседая, чтобы заглянуть ей в лицо. Слегка тряхнула ее за плечи. – Где?

Девочка указала пальцем на деревья позади себя. Я почувствовала, как джунгли надвинулись ближе.

– Мы вызовем полицию, – успокаивала я, все еще говоря по-малайски. – Мата-мата[99 - Мата-мата – агенты (малайск.).] помогут твоей сестре.

Я встала и пошла обратно к дому, но девочка ухватила меня за руку и потянула, стараясь утащить к деревьям. Я сопротивлялась, заподозрив ловушку К-Тов. Заслонив ладонью глаза, я, прищурившись, оглядела склоны, однако сборщики чая еще не добрались до этого участка плантации, не было заметно и никого из «домашней гвардии». Заплакав еще громче, девочка опять потянула меня за руку. Я пошла за ней, но застыла, едва мы дошли до первых зарослей.

Впервые с тех пор, как кончилась война, мне предстояло вступить в тропический лес. Меня обуял страх: если войду, то уже никогда оттуда не выйду. Не успела я повернуться, как девочка цепко сжала мне руку и потащила в заросли папоротника. Насекомые издавали клацающие металлом звуки. Цикады ткали вокруг звенящие сети. Птичьи крики впивались в воздух острыми блестящими гвоздями. Было похоже, что мы вошли в какую-то кузницу на задворках Джорджтауна, где вовсю кипела работа. Солнечный свет сочился сквозь переплетения веток и листьев над головой, не в силах пролиться ниже, чтобы разогнать дышащую влагой тьму у самой земли. Толстыми петлями свисали с ветвей лианы. Девочка вела меня по узенькой звериной тропке, по камням, скользким от мха, на которых того и гляди растянешься во весь рост, стоит только зазеваться. Минут пятнадцать-двадцать тащилась я за нею под раскидистыми ветвями, больше похожими на широкие и длинные листья деревьев, которые укрывали нас сверху и размывали свет до состояния полупрозрачной зелени.

Мы вышли на небольшую поляну. Девочка остановилась и показала пальцем на бамбуковую хижину под деревьями, крышей для которой служили лысеющие пальмовые ветви. Дверь была полуоткрыта, но внутри было темно. Мы подобрались к хижине поближе, стараясь производить как можно меньше шума. Среди деревьев позади нас вдруг затрещали ветки и что-то тяжело бухнуло об землю. Я разом развернулась и пригляделась. Деревья стояли не шевелясь. Наверное, то был всего-навсего переспевший плод дуриана, его колючки, которыми была утыкана броня кожуры, кромсали листья во время падения. Я услышала еще какой-то звук, пробивавшийся сквозь шум джунглей, какое-то гудение, до того слабое, что оно звучало почти умиротворяюще. Доносилось оно из хижины.

Дверь никак не хотела открываться, и я вышибла ее ногой. Она распахнулась настежь. На земляном полу лежали три тела в луже крови, настолько темной и густой, что казались приклеенными к ней. Сотни мух ползали по их лицам, вздутым животам и набедренным повязкам. У всех было перерезано горло.

Страница 35

евочка взвизгнула, и я закрыла ей рот ладонью. Она билась, бешено махала ручонками, но я держала ее крепко. Мухи взлетели с тел и роем поднялись на внутреннюю сторону крыши, которая почернела так, будто в одно мгновение покрылась плесенью.

Запах еды накинулся на меня, когда мы подходили к кухне. Фредерик с Эмили сидели за столом. Они перестали разговаривать и подняли взгляды, когда я вошла вместе с выглядывавшей из-за меня девочкой. Эмили усадила нас за кухонный стол, на котором был накрыт завтрак плантатора: тарелки со свежим беконом, колбасками и яйцами, поджаренный хлеб и клубничный джем. Фредерик налил нам чаю, щедро приправил его сгущенным молоком. Я отпила несколько глотков. По телу разлилось тепло и уняло мою дрожь. Я вкратце рассказала, что произошло.

– Где Магнус? – Взгляд Эмили впился в меня.

– Все еще объезжает поля, полагаю. Я не знаю.

– Свяжись с Джоффом! – резко бросила Эмили Фредерику. – Скажи ему, пусть отыщет твоего дядю. И позвони в полицию. И Тумзу. Ступай!

Горничная принесла два одеяла, Эмили укутала в одно из них плечи девочки, другое дала мне. Вернулся Фредерик, а вскоре вслед за ним – и Магнус. Риджбеки обогнали обоих и принялись обнюхивать ноги девочки. Та вскрикнула и съежилась на стуле. Эмили гаркнула на собак, и те, поджав хвосты, убрались в угол.

– Черт побери, Юн Линь, – заворчал Магнус, – тебе следовало бы идти прямо домой!

Девочка опять принялась плакать.

– Не ори, лах, ты пугаешь бедняжку, – сказала Эмили, хмуро глянув на Магнуса.

– Она хотела, чтоб я за ней пошла, – объяснила я.

– Заходить в джунгли было blerrie[100 - Blerrie – зд.: чертовски (африкаанс).] глупо, – буркнул тот. – Blerrie глупо! Твой отец отрезал бы мне все на свете, случись что с тобой.

– Ничего со мной не случилось.

Он рванул к себе стул и тяжко плюхнулся на него. Когда приехал Тумз, девочка тут же соскочила со стула и, подбежав, обхватила его ногу. Покровитель Аборигенов опустился на одно колено и мягко стал расспрашивать ее, причем по-малайски он говорил куда свободней, чем я. Через некоторое время Тумз взял ее за руку и снова подвел к столу, убедив допить чай в чашке. Она сделала глоточек, потом другой – не сводя глаз с Тумза.

– Она не захотела назвать нам своего имени, – сказала Эмили.

– Это Рохана, – сообщил Тумз. И обернулся ко мне: – Те тела, что вы видели, это были ее сестра, брат и двоюродный брат.

– А что они делали в хижине? – спросила я.

– Не хижина на самом-то деле. Укрытие. Они ждали, когда ночью придут кабаны. Ушли из деревни на охоту два дня назад. И взяли Рохану с собой. Вчера вечером она играла неподалеку от укрытия и услышала крики. И спряталась среди деревьев.

– Она видела, что произошло? – спросил Магнус.

– Четверо К-Тов, из них две женщины, – ответил Тумз, глянув на девочку. Ее глаза, большие и темные, смотрели на него поверх чашки. – Брата с сестрой и двоюродного брата силой затащили в укрытие. Мгновение спустя она услышала их крики. Потом вопли. Когда К-Ты снова вышли, то несли кабана, которого подстрелил ее брат. Один из них заметил ее, и все бросились в погоню. Рохана убежала в джунгли. Всю ночь пряталась.

Час спустя прибыли полицейские во главе с субинспектором Ли Чун Минем. Нас с Роханой допрашивали порознь. Когда пришел черед девочки, рядом с нею сидел Тумз. Субинспектор Ли попросил меня показать полиции, где мы обнаружили тела. Поехали на двух машинах, постарались как можно ближе подъехать к месту, где я заметила девочку, а потом уже пешком отправились в джунгли.

Позже, на обратном пути в Дом Маджубы, мы проехали группу сборщиков чая, сидевших на корточках возле дороги, куривших кретек и разговаривавших между собой. Корзины стояли у их ног. Когда мы проезжали мимо, сборщики провожали нас взглядами.

Весть об убийстве быстро разлетелась по плантации.

Только вечером субинспектор Ли со своими людьми закончили опрашивать рабочих с плантации. Я ушла к себе в комнату и сложила чемодан. Закончив, прилегла отдохнуть, только мысли мои не желали знать отдыха. Я вышла на террасу. Оттуда, где я находилась, был виден кусочек заднего дворика. Немного погодя из кухни появилась Эмили, три благовонные палочки были зажаты у нее меж ладоней. Стоя перед висевшим на стене красным металлическим алтарем Бога Небесного, она подняла лицо к небу, воздела руки ко лбу и закрыла глаза, беззвучно шевеля губами. Закончив молиться, встала на цыпочки и воткнула благовонные палочки в держатель для воскурений между двумя апельсинами и тремя чашечками чая. Струйки дыма от палочек возносились к небесам. Запах горящего сандалового дерева долетел до меня, успокоил ненадолго и тоже растворился с дымом. И тогда я поняла, чту должна сделать, прежде чем вернуться в Куала-Лумпур.

– Эй, куда это ты направилась? – строго спросила Эмили, увидев, как я прохожу мимо кухни. – Мы скоро ужинать садимся. Сегодня я готовлю ча-сью[101 - Ча-сью, жаркое на огне (кит.) – китайское блюдо, свинина, обжаренная на вертеле или вилке в пламени огня.].

– Я ненадолго.

Страница 36

И вновь я, следуя за А Чоном, прошла в дом, и вновь, как и прежде, он не сказал мне ни слова. Мы миновали комнату, где я сидела с Аритомо в то утро, когда мы впервые встретились, почти неделю назад. Домоправитель не остановился, а повел меня дальше по проходу, тянувшемуся вдоль маленького дворика с садом камней. Он остановился у комнаты с полуоткрытой раздвижной дверью и тихонько постучал по дверной раме. Аритомо сидел за столом, укладывая кипу документов в деревянную шкатулку. Он поднял на меня взгляд, удивился и произнес:

– Заходите.

Несмотря на студеный ветер, окна были открыты. В отдалении погружались в сумрак горы. Я оглядела комнату, отыскивая то, что мне было нужно. Бронзовый Будда, в локоть длиной, возлежал на подоконнике, изгиб его руки покоился на бедре, такой же благородный, как и линия гор за ним. Черно-белая фотография императора Хирохито в военной форме висела на стене – я отвернулась. Дальний конец комнаты был разделен на части стеллажами, заставленными томами книг по малайской истории и мемуарами, написанными Стэмфордом Раффлзом, Хью Клиффордом, Фрэнком А. Светтенхемом[102 - Раффлз, сэр Томас Стэмфорд Бингли (1781–1826) – один из наиболее известных «отцов» Британской империи, эрудит-востоковед, знаток истории и культуры, основатель современного Сингапура. Клиффорд, сэр Хью Чарльз (1866–1941) – британский колониальный администратор, глубокий знаток языка и культуры малайцев. Служил в качестве британского резидента в Паханге в 1896–1900 и 1901–1903 гг. Светтенхем, сэр Фрэнк Ательстан (1850–1946) – всю жизнь проработал в колониальной администрации Малайзии, был губернатором Проливных Поселений.]. Пара китайских бронзовых лучников, дюймов в девять[103 - Почти 23 сантиметра.] высотой, стояла на столе, натягивая луки, не имевшие ни тетивы, ни стрел. С потолка на тонкой веревке свисала бамбуковая птичья клетка, пустая, если не считать огарка наполовину оплывшей свечи внутри. Садовник, очевидно, был собирателем древних карт: по стенам в рамках висели карты Малайского архипелага и Юго-Восточной Азии, скрупулезно вычерченные от руки голландскими, португальскими и английскими исследователями восемнадцатого века.

В другом конце комнаты висела картина, изображавшая богатый дом, выстроенный в англо-индийском стиле, столь популярном на Пенанге. Широкая веранда опоясывала три стороны здания, соединяясь впереди портиком. На фронтоне в центре крыши значилось: «Ательстан»[104 - Ательстан – английский король (правил в 926–939 гг.), установил господство над всей Англией, Уэльсом и Южной Шотландией, разгромив наголову объединенные силы скоттов и датчан (937). К тому же создал хорошо действующую администрацию, улучшил чеканку монет, дал хартии городам.] и ниже «1899». Позади дома зеленые воды пролива отделяли Пенанг от материка. Я помню, как гордилась собою моя сестра, когда закончила эту картину.

Аритомо отодвинул стул, вышел из-за стола и встал рядом со мной. Я продолжала разглядывать картину.

– Полиция расспрашивала меня про семью этих семайи[105 - Семайи – полукочевой народ, живущий в центре Малайского полуострова в Юго-Восточной Азии, известный своей приверженностью ненасилию.], – произнес он. – Вы, должно быть, испытали сильное потрясение, обнаружив их в джунглях.

– Не в первый раз я увидела мертвые тела. – Я рассматривала его отражение в стекле. – Запах… Мне думалось, что я уже забыла этот запах. Но такое не забывается.

Он вытянул руку и поправил наклон рамы.

– Ваш дом?

– Его мой дед построил.

Дом стоял на восточном конце Нортхем-Роуд – протяженной улицы, укрытой тенью тропических деревьев ангсана и уставленной с обеих сторон дворцами высокопоставленных колониальных чиновников и богатых китайцев.

– Старый Мистер Онг был нашим соседом, – сказала я, глядя на дом, уже не на картине, а в своей памяти. – Он велосипеды ремонтировал, прежде чем стать одним из богатейших людей в Азии. А все это случилось потому, что он влюбился в девушку. – Я улыбнулась, вспоминая, как мама рассказывала нам с Юн Хонг кое-что. – Старый Мистер Онг захотел жениться на этой девушке, но ее отец не допустил этого. Он был из старинной богатой семьи и смотрел свысока на починщика велосипедов. Он велел ему покинуть их дом и никогда впредь их не беспокоить.

Аритомо скрестил руки на груди.

– Но он побеспокоил?

– Онгу понадобилось всего четыре года, чтобы стать богатым. Он выстроил себе дом прямо через дорогу напротив дома, где жила семья девушки. Это был самый большой дом на Нортхем-Роуд. И самый уродливый, как всегда говорила моя мама.

Я глянула на самое себя в стекле. Укрытые тенью, мои глаза провалились в глубину лица.

– Онг никому не сказал, что он – его владелец. Вселившись в дом, он в тот же день велел шоферу перевезти его через дорогу в своем серебристом «Даймлере». Он снова заговорил с отцом девушки и еще раз попросил ее руки. Отец ее, естественно, дал согласие. Свадьба состоялась месяцем позже. Она была самой богатой из всех, какие только видывал наш остров, говаривали старики.

Страница 37

– За что еще я люблю Малайю, – сказал Аритомо, – так за то, что она полна историй, вроде этой.

– Я часто видела Старого Мистера Онга в его саду, одетым, как кули, в замызганный белый жилет, просторные синие шорты из хлопка, несущим певчую птичку в клетке. Он всегда разговаривал с птичкой с большей нежностью, чем с любой из своих жен.

Аритомо указал на фронтон:

– Ательстан. Это второе имя Светтенхема.

Я удивленно глянула на него, но потом вспомнила о книгах первого губернатора Проливных Поселений у садовника на полке.

– Так его мой дед назвал. Глупое, напыщенное имя для дома, – заметила я. – Уверена, соседи потешались над моим дедом и над нами.

– Буду на Пенанге, посмотрю на него.

– Он был разрушен, когда самолеты джапов бомбили остров.

Лицо Аритомо не выразило ничего.

– Мы уехали из него всего на несколько дней раньше. Всё оставили – все наши фотографии. И все картины Юн Хонг тоже.

Мне было как-то не по себе видеть тут одну из ее картин: казалось, она все еще жива и вот-вот появится в дверях моей спальни поделиться со мной какой-нибудь сплетней, услышанной от подружек…

Подняв руку, я прикоснулась к стеклу. Оставленное мною запотевшее пятнышко через секунду исчезло, словно бы отыскало путь – как попасть в картину, написанную акварелью.

– Я хочу купить ее у вас.

Аритомо покачал головой:

– Мне ее подарили.

– Для вас эта картина ничего не значит, – я повернулась лицом к нему. – Я прошу вас продать ее мне. Уж в этом-то вы не можете мне отказать, по меньшей мере.

– Почему? Из-за того, чту моя страна сделала с вами?

– Продайте ее мне.

Он почти ласковым движением широко развел руки:

– С момента вашего посещения я раздумываю над вашим предложением.

Я напряглась, гадая, о чем он намерен мне поведать.

– Вы спланируете и разобьете мой сад?

Он отрицательно повел головой:

– Но вы можете научиться сделать это сами.

Понадобилась секунда-другая, чтобы вникнуть в суть его предложения.

– Вы просите меня стать… вашей ученицей? – Вот уж чего бы я совсем не хотела. – Это смешно.

– Я обучу вас умению и навыкам создания своего собственного сада, – сказал он. – Простого, незатейливого сада.

– Для Юн Хонг не годится бесчувственный японский незатейливый сад.

– Это все, что я могу вам дать, – сказал он. – У меня нет времени… да и желания… создавать сад для вас. Или еще для кого бы то ни было. Последний заказ, за который я взялся, научил меня никогда больше не соглашаться на следующий.

– С чего это вы передумали?

– Мне нужен кто-то в помощь.

Мысль стать его ученицей, служить у него на побегушках ничуть не прельщала меня. Когда я приходила в себя в госпитале после заключения, то поклялась себе: никто и никогда больше не будет распоряжаться моей жизнью.

– И долго вы меня будете обучать? – спросила я.

– До монсуна.

Сезон дождей, прикинула я, вернется месяцев через шесть-семь.

Медленно прошлась по комнате, обдумывая его предложение. Я была безработной, зато скопила вполне достаточно денег, чтобы позволить себе какой-то срок не работать. И у меня было время. Предложение Аритомо – единственный для меня способ подарить моей сестре японский сад. «И всего-то – шесть месяцев, – говорила я себе. – Я выносила кое-что похуже».

Остановившись, я взглянула на него:

– До монсуна.

– Взять ученика, а тем более ученицу – дело не пустячное, – предостерегающе поднял он палец. – Возлагаемые на меня обязательства тяжелы.

– Я понимаю, что это не будет увлечением на досуге.

Хмурясь, он подошел к полке, снял с нее книгу:

– Это поможет вам понять, чем я занимаюсь.

Тоненькая книжечка в сером матерчатом переплете, название оттиснуто по-английски под строкой японской каллиграфии.

– «Сакутей-ки»[106 - «Сакутей-ки» – древнейшая японская печатная книга (XI в.) о садоводстве. Содержит трактат «Образец создания садов», автором которого считается Тачибена Тошицуна (1028–1094).], – прочла я.

– Древнейшее собрание текстов о японском садоводстве. Изначальные свитки были написаны в одиннадцатом веке.

– Но в то время создателей садов не существовало, – сказала я.

Аритомо вскинул брови.

– Мне Юн Хонг рассказывала, – добавила я. – Об этом говорилось в одной из ее книг по садоводству.

– Ваша сестра была права. Тачибена Тошицуна, тот, кто составил «Сакутей-ки», принадлежал к придворной знати. Говорят, он в высшей степени умело обращался с деревьями и растениями.

– Я не настолько сильна в японском языке, чтобы осилить это.

– Книга, что у вас в руках, – это сделанный мною перевод на английский, опубликованный много лет назад. Она ваша. Теперь – об уроках, – он прервал меня, едва я стала благодарить его. – В первый месяц вам предстоит работать в разных местах сада, которые все еще обновляются. Мы должны начинать в половине восьмого. Работа заканчивается в половине пятого, в пять, а то и позже, если понадобится. У вас будет час отдыха на обед в час дня. Мы работаем с понедельника по пятницу. Если я попрошу, то вы обязаны будете явиться и

Страница 38

по выходным.

Я ведь знала, что будет нелегко убедить его составить план и создать для меня сад. Но теперь до меня дошло, что самое трудное только-только начинается. Вдруг, ни с того ни с сего, на меня напала неуверенность в себе и в том, на что я дала согласие.

– Та девочка, что когда-то ходила по садам Киото со своей сестрой, – заговорил Аритомо, всматриваясь в мои глаза так, будто выискивал камушек, который уронил на дно пруда, – та девочка, она все еще там?

Понадобилось время, чтобы я смогла заговорить. Но и тогда голос мой звучал, как мне казалось, слабенько и сухо:

– С ней столько всего произошло.

Его пристальный взгляд безотрывно проникал в самую глубь моих глаз.

– Она там, – произнес он, отвечая на свой собственный вопрос. – Глубоко внутри – она все еще там.

Глава 7

До восхода солнца оставался еще час, но я, лежа в постели, уже чувствовала его приближение, чувствовала, как свет огибает землю. В лагере для интернированных я ждала его появления со смертельным страхом: рассвет означал еще один день непредсказуемых истязаний. Узницей я страшилась утром открыть глаза, теперь, когда я больше не в лагере, теперь, когда я свободна, я боялась закрыть глаза, когда засыпала, – боялась уготованных мне снов.

Читая всю ночь напролет перевод Аритомо «Сакутей-ки», я вспомнила некоторые заповеди японского садоводства, о которых мне рассказывала Юн Хонг. Из объяснений Аритомо основ садоводства в Японии я поняла, что мои познания в этой области – лишь жалкие скребки граблями по верхнему слою почвы.

Начало устройству садов было положено в храмах Китая, над их разбивкой трудились монахи. Сады создавались, дабы как-то выразить человеческое представление о рае. Гора Шумеру, центр буддистской вселенной, не раз упоминалась в «Сакутей-ки», и я стала понимать, почему главной особенностью многих садов, виденных мною в Японии, был характерный порядок камней. У гор в географическом и эмоциональном пейзажах Японии вид грозный и завораживающий, с течением веков их присутствие пропитало ее поэзию, фольклор и литературу.

Наверное, подумала я, именно поэтому Аритомо приехал сюда, в горы. И устроил себе дом среди облаков.

Самое раннее упоминание об искусстве разбивать сады в Японии относится к периоду Хэйан[107 - Хэйан – период в истории Японии с 794 по 1185 г. Слово «Хэйан» в переводе с японского означает «мир, спокойствие».] – тогда, около тысячи лет тому назад, особое внимание уделялось моно-но аварэ[108 - Моно-но аварэ, «печальное очарование вещей» (яп.) – эстетический принцип, характерный для всей культурной традиции Японии, требующий глубокого душевного отклика на явную и неявную красоту вещей и явлений, с обязательным оттенком грусти, вызванной чувством иллюзорности и бренности всего видимого. Точного определения моно-но аварэ не может существовать, так как попытка выразить глубинные чувства словами может быть только относительной, способной лишь намекнуть на происходящее, пережить которое каждый должен сам.], восприимчивости к возвышенному, и на всем лежала печать какого-то страстного увлечения всеми сторонами китайской культуры. Созданные в тот период сады (ни один из них не сохранился до нашего времени) в точности воспроизводили сады пространственного удовольствия, какими обзаводились китайские аристократы, жившие по ту сторону Японского моря. Они разбивались вокруг озер, что позволяло по-разному использовать лодки, в том числе при проведении литературных вечеров и поэтических состязаний, во время которых пелись песни и слова как будто плыли по воде…

Постепенно влияние Китая размывалось эстетикой последующих эр Муромати, Мамояма и Эдо[109 - Эры Муромати, Мамояма и Эдо – с 1392 по 1867 год.], японские садовники выработали свои собственные принципы композиции и разбивки. На планы садов Японии уже больше не влиял древний континент за морем, их определяли окружающие пейзажи самой Японии. Рост дзен-буддизма подвигал к более строгому аскетизму, излишества предыдущих эр сошли на нет по мере того, как монахи находили выражение своей веры в создании все менее суетных и загроможденных садов, сведя свои едва ли не к пустоте.

Я отложила книгу, закрыла глаза. Пустота – она манила меня, эта возможность избавиться ото всего мною виденного, слышанного и пережитого…

В тот вечер, прежде чем лечь спать, я сообщила Магнусу, что не уезжаю с Камеронского нагорья. Он был в восторге, но плотно поджал губы, когда я сказала, что подыскиваю себе бунгало где-нибудь по соседству.

– Тебе нельзя жить одной, – сказал он.

– Это небезопасно, Юн Линь, – добавила со своего кресла в другом конце гостиной Эмили, оторвавшись от романа, который читала.

– Горы кишат К-Тами, – возвысил голос Магнус.

– Посмотри, что они сделали с этими молодыми семайи!

– В К-Л я жила сама по себе, – сказала я.

Узницей я находилась в окружении сотен людей, и теперь мне так хотелось уединения!

– И вообще, – заметила я, – у Фредерика вон свое собственное бунгало.

– Он мужчина, Юн Линь, и солдат, – возразил Магну

Страница 39

. – И живет он внутри плантации. Послушай, я уже говорил тебе: живи у нас сколько хочешь, нам это только в радость.

– Не хочу обременять вас.

Магнус глянул на Эмили, потом вновь обратился ко мне. Грудь у него вздымалась и опускалась от глубоких вдохов и выдохов:

– У нас на плантации есть несколько свободных бунгало. Мои помощники управляющего жили там когда-то. Я поговорю с Харпером, посмотрим, какое бунгало тебе подойдет.

– Мне все равно, главное – оно должно быть поблизости от Югири. И я настаиваю: за проживание вы возьмете плату.

– Взамен, – произнесла Эмили, – ты должна ужинать у нас – по меньшей мере раз в неделю. Не желаю, чтоб ты где-то пряталась.

– Она права, – кивнул Магнус. – И еще одно: я дам рабочего, чтоб каждое утро сопровождал тебя до Югири. Он же будет провожать тебя домой, когда ты вечером закончишь работу.

– Налейте мне бокал вина, и мы выпьем за это.

Предложение Магнуса обеспечить меня охраной порадовало: о хождении в Югири в предрассветных сумерках думалось с беспокойством.

Пока Магнус откупоривал бутылку, я обошла гостиную, любуясь хинными деревьями на литографиях Пьернифа. В самом конце ряда висела гравюра на дереве: лист дерева. Вглядываясь в нее, я различила Дом Маджубы, сокрытый в переплетениях жилочек листа.

– Это работа Аритомо, – сказал Магнус.

Рядом с гравюрой в застекленной рамке висела медаль, цвета ленты которой были почти те же, что и на развевавшемся над крышей флаге.

– А что означает «Оорлог»? – спросила я, читая надпись на медали.

Магнус поправил мое произношение и ответил:

– Oorlog означает – война.

Указав на фотографию в сепии старика в цилиндре, щеки которого тонули в пенистой седой бороде, я спросила:

– Ваш отец?

Магнус подал мне бокал вина.

– Этот? – переспросил он. – Ag, nee[110 - Ag, nee – о, нет (африкаанс).], это ж Пол Крюгер, президент Республики Трансвааль во время второй бурской войны. Ты что, никогда не слышала про миллионы Крюгера? Нет? Когда англичане захватили Преторию, то обнаружили, что с трансваальского монетного двора пропало золота и серебра на два миллиона фунтов стерлингов. Огромные деньги пятьдесят лет назад – прикинь, сколько бы это сейчас стоило!

– И кто это взял?

– Есть люди, убежденные, что Oom[111 - Oom – дядя (африкаанс).] Пол запрятал золото с серебром где-то в Нижнем Вельде в последние дни войны.

– Так же, как джапы?

Магнус хохотнул, глянув на Эмили:

– Лао Пуо, ты жаловалась этой юной леди на мои забавы по выходным? Так вот, то, что джапы спрятали в Танах-Рате, скорее всего, крохи в сравнении с миллионами Крюгера.

– Они не могут стоить дороже золота Ямашиты[112 - Японский генерал Томоюки Ямашита в годы войны был фактическим правителем всех захваченных Японией территорий Юго-Восточной Азии. В его штаб на Филиппинах стекался огромный поток реквизированных японцами сокровищ. Стоимость их условно оценивалась от 20 до 100 млрд долларов (речь шла о тысячах тонн золота). Руководила этим грабежом тайная организация под названием «Кин но йури» («Золотая лилия»). Сокровища «Золотой лилии» были собраны японцами в течение 50 лет грабежа Юго-Восточной Азии и Китая и зарыты на территории Филиппин из-за блокады Японии подводными лодками США. Многочисленные источники подтверждают, что в конце Второй мировой войны сокровища японской империи были обнаружены американскими военными и, по некоторым сведениям, тайно использованы США для создания трех финансовых фондов, сыгравших основную роль в послевоенном возрождении Японии.], – сказала я. – Вы о нем слышали?

– Кто ж не слышал!

– Странно, правда, что истории вроде этих всегда появляются в связи с войной, – сказала я. – Кто-нибудь нашел золото, спрятанное Крюгером?

– Пятьдесят лет искали и все еще ищут, – сказал Магнус.

Глухо зарокотал гром. Магнус поднял взгляд к потолку.

Мое внимание привлекла еще одна фотография.

– Это мой брат Пит, – пояснил Магнус, подойдя и встав со мной рядом, – папа Фредерика. Снялся незадолго до смерти. Я попросил Фредерика привезти фотографию с собой, когда он собрался приехать сюда. Это единственное фото, которое осталось у меня от всей моей семьи.

– Фредерик очень похож на своего отца.

Эмили отложила роман и посмотрела на Магнуса.

– Мы все потеряли: дневники моего Oupa[113 - Oup – дедушка (африкаанс).], книгу рецептов моей Ouma, мои фигурки, вырезанные из вонючего, но очень прочного дерева, – перечислял Магнус. – Фотографии моих родителей и моей сестры. Все.

– А вы до сих пор… – Я осеклась, потом попыталась сызнова: – Вы можете вспомнить их лица?

Он пристально посмотрел на меня. По его глазам я догадалась, что он понял мои собственные тревоги.

– Долгое время не мог. А вот в последние несколько лет… словом, они снова вернулись ко мне. Когда становишься стариком, начинаешь вспоминать старое.

– Дождь собирается, – сказала Эмили.

Она встала, протянула Магнусу руку, и они вместе вышли на веранду взглянуть на сад позади дома. Порыв ветра, увлажненный дождем из-за гор, прошелся

Страница 40

по гостиной, взметнув занавески. Немного поколебавшись, я тоже вышла из дома и встала от них в стороне.

«Nou lк die aarde nagtelang en week in die donker stil genade van die rллn», – тихо нараспев произнес Магнус, обнимая Эмили за талию и привлекая ее к себе.

Почему-то звучанье этих слов взволновало меня, и я спросила:

– Как это переводится?

– «Вот нежится Земля, ночь напролет купаясь в непроглядной тихой благости дождя», – произнесла Эмили. – Это из его любимого стихотворения.

Отвернувшись от меня, она еще теснее припала к мужу.

Над горами зигзагом вспыхнула молния. Минуту спустя припустил дождь, размывая ночь.

Еще не было шести, когда я включила лампочку у кровати, надела старую желтую блузку и шорты до колен. На руки натянула пару старых бумазейных перчаток, позаимствованных у Эмили. Слуги растапливали печи на кухне, когда я зашла туда, съела два ломтика хлеба, выпила чашку молока. Услышала, как откашливался и прополаскивал горло Магнус у себя в ванной, когда, открыв входную дверь, выходила из Дома Маджубы. Завыла сирена плантации, но скоро расстояние и деревья заглушили ее.

Когда я добралась до Югири, дневной свет уже пробивался по кромке неба. Я пришла на несколько минут раньше, а потому отправилась вокруг к заднему входу. А Чон прислонял к стене свой велосипед. Он поклонился, когда я поздоровалась с ним. Аритомо упражнялся в стрельбе из лука. Я стояла в сторонке и наблюдала за ним. Закончив стрельбу, он велел мне ждать у входа в дом. Когда он снова вышел, я увидела, что он успел переодеться в синюю рубаху и брюки цвета хаки. Указав на мою записную книжку, сказал:

– Я не хочу, чтоб вы делали записи, даже когда придете домой в конце дня.

– Но я не сумею всего запомнить.

– Сад сам запомнит это для вас.

Я оставила записную книжку в доме и последовала за ним в сад, внимательнейшим образом слушая, как он расписывает работу на день.

Я уже говорила, что самыми первыми садовниками в Японии были монахи, воплощавшие на монастырских землях мечту о рае на земле. Из вступления к «Сакутей-ки» я знала, что семейство Аритомо были ниваши — садовниками. У правителей Японии с шестнадцатого века каждый старший сын был продолжателем того дела, которое оставлял отец. Существовала легенда, что первый Накамура во времена Империи Сун был китайским монахом, изгнанным из Китая. Этот монах отправился через океан в Японию, чтобы распространять учение Будды. Но вместо этого влюбился в дочь одного придворного и забыл про свои обеты, оставшись в Японии на всю жизнь. Подглядывая уголком глаз за Аритомо, я почти верила этой сказке. Было что-то от монаха в его манере держать себя, в спокойной, но имеющей точную цель сосредоточенности подхода к делу, в его неспешной и обдуманной речи.

– Отнеситесь со вниманием. – Аритомо щелкнул пальцами у меня перед лицом. – Что за сад я делаю здесь?

Вернувшись мысленно к тем частям сада, которые я уже видела, к их извилистым аллеям, я быстренько предположила:

– Прогулочный сад. Нет, подождите… сочетание прогулочного и пейзажного сада.

– Какой эры?

Это совершенно озадачило меня:

– Какую-то конкретно мне выбрать не по силам, – призналась я. – Это не Муромати, это и не совсем Мамояма или Эдо.

– Годится. Когда я планировал Югири, то хотел соединить элементы из разных периодов.

Я обошла лужу дождевой воды.

– Из-за этого вам, должно быть, еще труднее достичь в этом саду общей гармонии.

– Не все из моих идей были осуществимы. Это одна из причин, почему сейчас я вношу изменения.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/tan-tvan-eng/sad-vechernih-tumanov/?lfrom=201227127) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Посвящается А. Дж. Байзу – без вас эта книга была бы вдвое длиннее и вполовину не столь хороша. Пусть всегда благоденствует прекрасный ваш язык (африкаанс).

Свой первый роман, «Дар дождя», автор тоже посвятил (и тоже на африкаанс) «судье А. Дж. Байзу, который научил меня жить» (здесь и далее примечания переводчика).

2

В японском языке звучание слова «югири» обозначается двумя иероглифами, образующими понятия «вечерний туман, вечерняя роса».

3

Около 61 сантиметра.

4

Маджуба – знаменитый холм в Южной Африке, где 27 февраля 1881 г. буры нанесли сокрушительное поражение британским войскам.

5

Пуан – уважительное обращение к малайской замужней женщине (с тем же смыслом, что и «мадам»), которая, выходя замуж, свою фамилию на фамилию мужа не меняет.

6

Героиня романа (и автор) произносят полные японские и китайские имена людей по китайскому обычаю: вначале имя рода (фамил

Страница 41

я), потом имя личное.

7

12,7 сантиметра.

8

Лах – в малайском и малайском английском (манглиш) суффикс lah (произносится как нечто среднее между «ла» и «лах», на выдохе) весьма многозначен: от простого обозначения окончания фразы или уважительного привлечения внимания собеседника до смысловых оттенков: «ничего себе!», «неужели вам (тебе) не понятно?» Всё зависит от интонации произносящего и ее восприятия слушающим. Читающие в своей фантазии свободны.

9

Пуан хаким – мадам судья (малайск.).

10

Агонг (полный титул Шери Падука Багинда Янг ди-Пертуан Агонг), король – глава государства Малайской Федерации и Малайзии, конституционно избираемый монарх. Королева (полный титул Шери Падука Багинда Раджа Пермаисури Агонг) является вторым лицом в государстве, но не может занимать никаких государственных должностей (отчего порой ее на британский манер называют королевой-леди-консорт).

11

Селангор – один из 13 федеративных штатов Малайзии, султанат, с населением более 5 млн человек.

12

Гиртон-колледж – старейший (1869) колледж Кембриджского университета, дающий высшее образование женщинам.

13

Туан – уважительное обращение к почитаемому человеку, «господин» (малайск.).

14

Оранг-джепун – японские звери (малайск.).

15

Мааф – простите (малайск.).

16

Букит-Тунку – элитный жилой район малайзийской столицы Куала-Лумпур.

17

Персонажи романа носят эту фамилию вряд ли случайно. Мартинус Весселе Преториус (1819–1901) был видным бурским политическим деятелем, одним из руководителей колонизации бурами земель к северу от р. Вааль. Один из создателей Республики Трансвааль, он в 1857–1860 и 1864–1871 гг. был президентом Южно-Африканской Республики (ЮАР), а в 1860–1863 гг. – президентом Оранжевого Свободного государства. Стоял во главе борьбы буров против аннексии ЮАР Великобританией. В 1881 г. подписал с британскими представителями конвенцию о признании Великобританией независимости ЮАР.

18

Джамек – самая старая (1909) мечеть в Куала-Лумпуре.

19

Гуава – тропические вечнозеленые деревья семейства миртовых.

20

Примерно 12,3 километра.

21

«Воронье гнездо» – так называлась бочка (или огражденная площадка), закрепленная на стеньгах самой высокой мачты старинных гребных и парусных судов, откуда велось наблюдение за поверхностью моря и, если везло, суши.

22

К-Л – так сами малайзийцы, особенно живущие в столице, в разговорах называют Куала-Лумпур.

23

Татами – маты, которыми традиционно застилают полы в японских домах. Плетутся из тростника игуса и набиваются рисовой соломой. Имеют строго определенные размеры: 90 ? 180 см (1,62 м

), высота мата 5 см. В Японии площадь комнат традиционно измеряется в татами, что учитывается при постройке дома.

24

Стрелиции – цветы (в основном желтые, красные, оранжевые, размером 10–15 см), особо любимые в Южной Африке, где растение называют цветком птицы рая, а его изображение отчеканено на обратной стороне 50-центовой монеты ЮАР.

25

Джапы – так кратко (и не без оттенка презрительности) зовут японцев не только в Малайзии, но и фактически по всему миру.

26

Ясукуни – синтоистское святилище («храм мира в стране» – яп.), расположенное в Токио. Особое положение Ясукуни определяется тем, что там поклоняются душам воинов, погибших за Японию и императора. Верховное божество храма – император Японии. Ведает храмом (построен в 1869 г.) военное руководство страны. Посещение святилища императором Мэйдзи (1874), по сути, приравняло солдат, отдавших жизнь за императора, к богам.

27

Укиё-э, «образы изменчивого мира» (яп.) – направление в японском изобразительном искусстве. Гравюры в стиле укиё-э – основной вид ксилографии в Японии.

28

Сэнсэй (яп. – буквально «рожденный раньше», старший) – вежливое обращение к учителю, почтенному лицу или значительно старшему по возрасту человеку.

29

Хоримоно – резьба, гравировка (яп.). Первоначально – гравировка на лезвиях мечей и кинжалов. Затем – высокий стиль нанесения на тело изображений, которые, как правило, повторяли сюжеты классической японской живописи или создавались по оригинальным замыслам художников.

30

«Суикоден» – японское название китайского классического романа «Речные заводи».

31

Заимствованный пейзаж (яп.) – техника, предполагающая объединение сада с горами, лесом, зданиями или другими объектами вне его границ. Второстепенные элементы среднего плана (зачастую – тщательно ухоженные посадки) скрывают из виду нежелательное и создают желаемое представление. Зритель воспринимает все три области: передний план, второй план и фон – как единый сад.

32

Юката – традиционная японская одежда, представляющая собой летнее повседневное хлопчатобумажное или льняное кимоно без подкладки. Хакама – длинные широкие штаны в складку, похо

Страница 42

ие на юбку или шаровары, традиционно носимые японцами-мужчинами, особенно дома.

33

То есть этнические китайцы, жившие (и живущие) по берегам Малаккского пролива и утратившие многие связи (в том числе и языковые) со своей исторической родиной.

34

Баранг – личные вещи, имущество (малайск.).

35

Ag – южноафриканское выражение (произносится «экс»), родственное по смыслу русскому «эка», «вот еще».

36

«Tолонг, лах, толонг, лах» – зд.: «Сжальтесь, сжальтесь, а?» (малайск.)

37

Полумиля – около 800 метров.

38

Мeisiekind – дитятко, доченька (африкаанс).

39

Верховные комиссары пришли на смену генерал-губернаторам колониальных времен, полномочные представители британской короны в странах Содружества наций.

40

Саронг – традиционная мужская и женская одежда ряда народов Юго-Восточной Азии и Океании из цветной хлопчатобумажной ткани, обертывается вокруг пояса (или середины груди – у женщин) и прикрывает тело до щиколоток, наподобие длинной юбки.

41

Ja – да (африкаанс).

42

Персонажи романа, имеющие отношение к Южной Африке, чаще всего называют ее на голландский манер: Kaap, или на английский: Cape (т. е. «Мыс»). В основном под этим подразумевается территория бывшей Капской колонии, Оранжевой Республики и Трансвааля, где проживали африканеры, добивавшиеся независимости от колониальной Британии.

43

Гурки – одна из народностей Непала, мужчины которой более двух веков составляли элиту британских сухопутных войск. На воздвигнутом в Лондоне памятнике гуркам начертано: «Самые смелые из смелых, самые верные из верных. Никогда моя страна не знала более преданных друзей, чем вы».

44

Родезийские риджбеки – южноафриканская порода собак, родственная гончим. Эту породу отличает высокий уровень интеллекта, способность принимать самостоятельные решения и отличная память. Они беззаветно преданы семье своего хозяина и от рождения обладают охранными качествами, не нуждаясь в особой дрессировке.

45

Персонажи классического произведения южноафриканского деятеля культуры и политики Корнелия Лангенховена, два старых и глуповатых негодяя, Бруллокс и Биттергаль, которыми запугивали многие поколения детишек в Южной Африке.

46

Vierkleur, вирклёр (четырехцветный, африкаанс) – государственный флаг Южноафриканской Республики Трансвааль с 1858 по 1902 г.: зеленая вертикальная полоса у древка, от которой отходят три горизонтальные полосы равной ширины – оранжевая, белая, синяя.

47

Фома Бэнс – английский художник и путешественник (1822–1875). Участвовал в экспедициях по исследованию Африки в бассейне реки Замбези и северной Австралии, где его именем названа одна из рек.

48

Якобус Хендрик Пьерниф (1886–1957) – художник-пейзажист, признанный лучшим из южноафриканских старых мастеров.

49

Около 61 сантиметра.

50

My magtig – вот ужас-то (африкаанс).

51

Идиоматическое выражение, соответствующее русскому «В огороде бузина, а в Киеве дядька».

52

Fokken Engelse – гребаные англикосы (африкаанс, смягч.).

53

Кукри – клинок особой (с «обратным изгибом») формы, имеющий профиль «крыла сокола» и заточенный по вогнутой грани. Национальный нож непальцев, особенно из племени гурков.

54

Гораций Герберт Китченер, 1-й граф Китченер (1850–1916) – английский военный деятель, в 1900–1902 гг. был главнокомандующим британских войск в Англо-бурской войне, во время которой ввел систему концентрационных лагерей для мирного населения.

55

Батавия – до 1942 г. главный город Нидерландской Индии на острове Ява; ныне Джакарта, столица Индонезии.

56

Йохан Антонисзон ван Рибек (1619–1677) – известный голландский исследователь и мореход, основатель города Кейптауна (Капская колония), позднее – колониальный администратор Нидерландской колониальной империи, в частности ее азиатских владений (современная Индонезия).

57

Объединенная Ост-Индская компания (ОИК) существовала в 1602–1798 гг. Акционерами ОИК были богатейшие голландские купцы. На всем пространстве к востоку от мыса Доброй Надежды до Магелланова пролива ОИК имела монопольное право торговли и мореплавания, беспошлинного провоза товаров в метрополию, создания факторий, крепостей, набора и содержания войск, флота, ведения судопроизводства, заключения международных договоров и т. д. С конца XVII – начала XVIII в. в условиях общего экономического упадка Голландской республики и конкуренции со стороны английской Ост-Индской компании начался упадок ОИК. В 1798 г. она была ликвидирована, все ее имущество и активы перешли в собственность государства.

58

Договор, а по сути военное соглашение между США и Японией, подписанное 8 сентября 1951 г., в один день с Сан-Францисским мирным договором, и вступившее в силу 28 апреля 1952 г.

59

Пулау-Тикус – рынок в богатых кварталах Пенанга.

Страница 43

60

Чуть более 4,5 метра.

61

Около 2,43 га, 243 сотки.

62

Селамат паги, туан – доброе утро, господин (малайск.).

63

Раггер – разговорное название регби по правилам Регбийного союза.

64

Примерно 32 км.

65

ФМШ, Федерированные Малайские Штаты, федерация четырех государств Малаккского полуострова (Негри-Сембилан, Паханг, Перак и Селангор) под протекторатом Великобритании, существовавшая в 1896–1942 гг.

66

Чуть выше 914 метров.

67

Более 243 га.

68

Braais – от слова braaivleis («жаренное на огне мясо», африкаанс), вошло в английский язык как южноафриканский синоним «барбекю». Примерно то же, что и российские загородные встречи друзей-приятелей «на шашлыках».

69

Ай-йох – малайское восклицание, сродни русскому «ой-ей» или «ай-яй».

70

Около 2,5 см и 45 см.

71

Boerewors – фермерские колбаски (африкаанс), популярное южноафриканское кушанье.

72

Sies! – зд.: «Глупенькая!» (африкаанс).

73

Lekker – вкуснятина (африкаанс).

74

Ouma – бабушка (африкаанс).

75

Рisang, piring… pondok – бананы, тарелки… коттедж (малайск.).

76

Оранг-асли, исконные люди (малайск.) – так называют все коренное население полуостровной Малайзии.

77

Фамилия Малколма (Toombs) созвучна английскому слову «могила».

78

Кампонг – деревня (малайск.).

79

Скваттеры – не очень лестное название самовольных поселенцев, как правило, бегущих от нужды в поисках лучшей доли (от англ. squatter – «сидеть на корточках»).

80

Енчик – сэр (малайск.).

81

Бумипутра – наименование этнической группы малайцев (в буквальном переводе с малайск. – «дети земли»). Термин принят в политическом контексте, в том числе и для защиты особых привилегий бумипутра в сравнении с возможностями граждан Малайзии, принадлежащих к другим этническим группам.

82

Ачех – индонезийская провинция, существовавшая до 1904 г. как независимый Султанат Ачех.

83

Мат-селлехи – обозначающее выходцев с Кавказа разговорное выражение, которым порой пользуются в речах (но не в документах) малайские политические деятели.

84

1 Белачана – малайское название широко распространенного блюда в Юго-Восточной и Южной Азии, представляющего собой пасту из креветок, приготовленную с карри и другими приправами.

85

Клемент Ричард Эттли (1883–1967) – британский политик, лидер Лейбористской партии, и государственный деятель. В 1940 г. вошел в коалиционный кабинет во главе с Уинстоном Черчиллем. С 1945-го, победив Черчилля на выборах, по 1951 г., когда вновь уступил ему, был премьер-министром Великобритании.

86

Движение африканских племен «за землю и свободу», развившееся (особенно в Кении) во второй половине 1940-х гг. Сами участники движения называли себя Кенийской армией земли и свободы (KLFA). Термин «Мау-Мау» использовали британцы, имевшие основания опасаться, что поднятое KLFA в начале 1950-х восстание получит международный резонанс, а само движение – легитимность в глазах мирового сообщества.

87

Элизабет Комбер (1917–2012) – известная в Азии врач и писатель (псевдоним Хан Суин), долго жившая в Гонконге, в Малайзии, а в последние годы – в Европе.

88

Уильям Холден, настоящее имя Уильям Франклин Бидл-младший (1918–1981) – американский актер, лауреат премии «Оскар» за главную роль в фильме «Лагерь для военнопленных № 17» (1953). Американский институт киноискусства отвел ему 25-е место в списке «100 величайших звезд кино».

89

Паранг – малайский крестьянский нож, род мачете.

90

Аламак! – ой! (малайск.)

91

Амбил убат! – Принимай лекарства! (малайск.).

92

Саянг – милая (малайск.).

93

Керани – клерки (малайск.).

94

Кретйк (индон. kretek) – сигареты, как минимум на треть заполненные лепестками гвоздики (дым от таких сигарет более мягкий, с особым привкусом).

95

Около 500 километров.

96

Около 22,7 килограмма.

97

Rooinek – красная шея (африкаанс). Слово стало презрительной кличкой британских солдат в Южной Африке, носивших мундиры с красным воротником.

98

Какак сайя… Толонг марека – Моя сестра… Помогите им (малайск.).

99

Мата-мата – агенты (малайск.).

100

Blerrie – зд.: чертовски (африкаанс).

101

Ча-сью, жаркое на огне (кит.) – китайское блюдо, свинина, обжаренная на вертеле или вилке в пламени огня.

102

Раффлз, сэр Томас Стэмфорд Бингли (1781–1826) – один из наиболее известных «отцов» Британской империи, эрудит-востоковед, знаток истории и культуры, основатель современного Сингапура. Клиффорд, сэр Хью Чарльз (1866–1941) – британский колониальный администратор, глубокий знаток языка и культуры малайцев. Служил в качестве британского резидента в Пах

Страница 44

нге в 1896–1900 и 1901–1903 гг. Светтенхем, сэр Фрэнк Ательстан (1850–1946) – всю жизнь проработал в колониальной администрации Малайзии, был губернатором Проливных Поселений.

103

Почти 23 сантиметра.

104

Ательстан – английский король (правил в 926–939 гг.), установил господство над всей Англией, Уэльсом и Южной Шотландией, разгромив наголову объединенные силы скоттов и датчан (937). К тому же создал хорошо действующую администрацию, улучшил чеканку монет, дал хартии городам.

105

Семайи – полукочевой народ, живущий в центре Малайского полуострова в Юго-Восточной Азии, известный своей приверженностью ненасилию.

106

«Сакутей-ки» – древнейшая японская печатная книга (XI в.) о садоводстве. Содержит трактат «Образец создания садов», автором которого считается Тачибена Тошицуна (1028–1094).

107

Хэйан – период в истории Японии с 794 по 1185 г. Слово «Хэйан» в переводе с японского означает «мир, спокойствие».

108

Моно-но аварэ, «печальное очарование вещей» (яп.) – эстетический принцип, характерный для всей культурной традиции Японии, требующий глубокого душевного отклика на явную и неявную красоту вещей и явлений, с обязательным оттенком грусти, вызванной чувством иллюзорности и бренности всего видимого. Точного определения моно-но аварэ не может существовать, так как попытка выразить глубинные чувства словами может быть только относительной, способной лишь намекнуть на происходящее, пережить которое каждый должен сам.

109

Эры Муромати, Мамояма и Эдо – с 1392 по 1867 год.

110

Ag, nee – о, нет (африкаанс).

111

Oom – дядя (африкаанс).

112

Японский генерал Томоюки Ямашита в годы войны был фактическим правителем всех захваченных Японией территорий Юго-Восточной Азии. В его штаб на Филиппинах стекался огромный поток реквизированных японцами сокровищ. Стоимость их условно оценивалась от 20 до 100 млрд долларов (речь шла о тысячах тонн золота). Руководила этим грабежом тайная организация под названием «Кин но йури» («Золотая лилия»). Сокровища «Золотой лилии» были собраны японцами в течение 50 лет грабежа Юго-Восточной Азии и Китая и зарыты на территории Филиппин из-за блокады Японии подводными лодками США. Многочисленные источники подтверждают, что в конце Второй мировой войны сокровища японской империи были обнаружены американскими военными и, по некоторым сведениям, тайно использованы США для создания трех финансовых фондов, сыгравших основную роль в послевоенном возрождении Японии.

113

Oup – дедушка (африкаанс).

Читать онлайн “Сад вечерних туманов” «Тан Энг»

Страница 1

Страница 2

Страница 3

Страница 4

Страница 5

Страница 6

Страница 7

Страница 8

Страница 9

Страница 10

Страница 11

Страница 12

Страница 13

Страница 14

Страница 15

Страница 16

Страница 17

Страница 18

Страница 19

Страница 20

Страница 21

Страница 22

Страница 23

Страница 24

Страница 25

Страница 26

Страница 27

Страница 28

Страница 29

Страница 30

Страница 31

Страница 32

Страница 33

Страница 34

Страница 35

Страница 36

Страница 37

Страница 38

Страница 39

Страница 40

Страница 41

Страница 42

Страница 43

Страница 44

Войти в книгоклуб

Регистрация нового участника сообщества «КнигоПоиск»

Восстановление пароля

Новый пароль был отправлен на Вашу почту!

Поздравляем Вас с успешной подпиской!

Купить электронную книгу:

Жанры книг:

Триллер:

Фэнтези:

Детская Литература:

Ужасы:

Фантастика:

Роман:

Бизнес-Книги:

Зарубежная литература:

Классика:

Книги по психологии:

Дом, Семья:

Боевики:

Детективы:

Ужасы и Мистика:

Современная Проза:

Публицистика:

Наука, Образование:

Приключения:

Повести, Рассказы:

Компьютерная литература:

Историческая литература:

Религия:

Эзотерика:

Эротика, Секс:

Юмористическая литература:

Философия:

Зарубежная драматургия:

Поэзия, Драматургия:

Поздравляем Вас
с успешной подпиской!