Страница 1

Под покровом небес
Пол Боулз


«Под покровом небес» – дебютная книга классика современной литературы Пола Боулза и одно из этапных произведений культуры XX века; многим этот прославленный роман известен по экранизации Бернардо Бертолуччи с Джоном Малковичем и Деброй Уингер в главных ролях. Итак, трое американцев – семейная пара с десятилетним стажем и их новый приятель – приезжают в Африку. Вдали от цивилизации они надеются обрести утраченный смысл существования и новую гармонию. Но они не в состоянии избавиться от самих себя, от собственной тени, которая не исчезает и под раскаленным солнцем пустыни, поэтому продолжают носить в себе скрытые и явные комплексы, мании и причуды. Ведь покой и прозрение мимолетны, а судьба мстит жестоко и неотвратимо…

Роман публикуется в новом переводе.





Пол Боулз

Под покровом небес


Посвящается Джейн



Paul Bowles

THE SHELTERING SKY

Copyright © 1949, 1976, Paul Bowles

All rights reserved



© В. Бошняк, перевод, 2015

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®


* * *




Проза Боулза остра и ослепительна, как пустыня в полдень.

    Джей Макинерни (Vanity Fair)



Если бы Пол Боулз (1910–1999) успел при жизни написать автобиографию, она вышла бы у него не менее увлекательной, чем у Казановы или Бенвенуто Челлини. Сын дантиста из Квинса, в 20 лет он входил в парижский круг Гертруды Стайн. Потом вернулся на родину, в Нью-Йорк, и прославился как музыкальный критик и поэт. Затем, в 1947 году, неожиданно снова стал писать прозу и уехал жить в Западную Африку, в марокканский Танжер; те, кто помнит «Чуму» Альбера Камю, действие которой происходит как раз в этом городе примерно в это время, могут представить, что это за веселое и живописное место. Тем не менее Боулз прожил там до конца своей долгой жизни, принимая в своем скромном доме Трумена Капоте, Гора Видала, Теннесси Уильямса, Алена Гинзберга и Уильяма Берроуза, а на родину выбираясь лишь изредка. Последний раз – в 1995 году, на фестиваль собственной музыки в Линкольн-центре: помимо всего прочего, Боулз был еще и серьезным композитором. Его музыку исполнял Леонард Бернстайн, а Орсон Уэллс использовал ее в спектаклях. Кто из литературных корифеев XX века может похвастаться такой универсальностью?

    TimeOut



Один из четырех-пяти лучших англоязычных авторов второй половины двадцатого века.

    Эдмунд Уайт



Настоящий кудесник, способный двумя-тремя словами создать настроение, описать характер, всколыхнуть бурю эмоций.

    New York Post



Боулз принадлежал к выдающемуся литературному поколению – Гертруда Стайн, Трумен Капоте, Теннесси Уильямс, Гор Видал, которые были его современниками, и затем писатели-битники – Гинзберг, Берроуз, Керуак. Все они приезжали к нему в Марокко, и он был для них своего рода крестным отцом.

    Дженнифер Бейчвол
    (постановщик «Пусть льет», документального фильма о Поле Боулзе)



Очень редко появляется книга, которая не воспроизводит ритм повседневности, но дарит осознание того, насколько удивительна наша жизнь. «Под покровом небес» – одна из таких книг.

    Sunday Observer



«Под покровом небес» – один из самых оригинальных, если не сказать визионерских романов двадцатого века.

    Тобиас Вулф



Я думаю, что Пола Боулза хорошо характеризует такое его замечание: «Турист отличается от путешественника тем, что турист приезжает куда-то и тут же начинает собирать чемоданы, с нетерпением ожидая возвращения домой. А когда великий путешественник приезжает туда, куда хотел, он устремляет свой взор все дальше и дальше. Для великого путешественника не существует конечного пункта назначения». И Пол был таким великим путешественником, он не был туристом.

    Бернардо Бертолуччи



По литературному мастерству Боулз превосходит большинство живых классиков. Уникально острым зрением он разглядел, что же скрывается за покровом наших небес – бесконечная круговерть звезд, так похожих на составляющие нас атомы…

    Гор Видал



Боулз не настолько прост, невзирая на свою кажущуюся простоту, человек, который постоянно, как писатель, ускользает. Но вот тот остаток, который всегда нельзя было схватить в нем при всей его кажущейся простоте, он и привлекал.

    Аркадий Драгомощенко



Боулза справедливо называют единственным американским экзистенциалистом.

    Дмитрий Волчек



В Поле присутствовала какая-то зловещая тьма, как в недопроявленной пленке.

    Уильям Берроуз




Предисловие


Все началось под вечер в конце июля 1947 года. Я тогда только что очнулся от навеянной жарой сиесты, потому что летний Фес местечко довольно теплое.[1 - Примечание автора: В связи с тем, что в книге отправной точкой путешествия должен был стать Оран (город в Алжире), гостиницу, где произошло это мое пробуждение, я перенес из Феса туда. В Марокко же моих героев не заносило ни разу.] Помню духоту в номере и ощущение клаустрофобии. «Вот возьм

Страница 2

сейчас открою окно, – мечтал я, – а внизу окажется уахрэйнский порт и на меня повеет вечерней прохладой и свежестью». Я уже весь был погружен в роман, который начинал писать. На первой странице должна была отразиться затхлая гостиничная комнатенка, где я как раз и валялся. Как только у меня это выйдет, дальше можно будет направлять события куда угодно.

Зная, что путь предстоит неблизкий, я решил, что путешествовать лучше в обществе женщины, предпочтительнее всего жены, место которой рядом, в смежной комнате. Единственной женщиной, с которой я куда-либо ездил, была моя жена Джейн. Сказано – сделано, тут же сочинил жену: жена не подведет, будет со мной до конца пути. Так моей напарницей стала этакая поддельная Джейн. Надо думать, во многом из-за этого и возникла легенда, будто Джейн в той поездке была со мной. Сколько бы я впоследствии ни твердил, что ее там не было, сколько ни настаивал на том, что в книге все выдумано и ничего автобиографического в ней нет, все напрасно. Так что, хотя Джейн в то время еще не ступала на землю Африки, а сидела себе спокойно у бассейна в Коннектикуте, критики все расценили по-своему, и в результате утвердилось мнение, что съездить со мной в Сахару она уже успела.

Бернардо Бертолуччи, зажегшись пагубным стремлением сделать из такой вот не самой податливой книги фильм, решил, что в этом кроются большие возможности для рекламы. Дебре Уингер постарались придать как можно большее сходство с Джейн. То, что мне к тому времени стукнуло уже восемьдесят, его, похоже, нисколько не смущало. Разумеется, сам по себе фильм к кампании по преданию гласности подробностей нашей частной жизни отношения не имеет. Этим грешила только его реклама. Однако чем меньше тут будет сказано о фильме, тем лучше.

Зачем мне понадобилось убить в середине книги главного героя, сейчас уже и не припомню. Возможно, я терзался некими угрызениями по поводу того, что, когда сам болел брюшным тифом, перитонита удалось избегнуть: мне казалось, что это как-то нечестно, жизнь теперь дана мне как бы в долг, и, что бы со мной в дальнейшем ни случилось, жив я в любом случае лишь по милости этого внешнего врага. На самом деле обойтись без перитонита мне помогло лечение в американском госпитале в Нёйи, а также крепкое здоровье, которое в двадцать один год свойственно многим. Тем не менее через пятнадцать лет я дал этому затаившемуся врагу убить моего героя и бросил на произвол судьбы вымышленную жену, чью личность мало-помалу выстраивал на протяжении всей книги. Впоследствии, выйдя из состояния одержимости, в котором пребываешь, пока пишешь книгу, я понял, что смерть главного героя была необходима, поскольку важнее всего мне было получить опыт умирания, причем не со стороны, а как бы изнутри, – значит, умирать должен был я сам. Сразу обнаружилось, что эта моя мнимая смерть толкает вперед весь роман, но потом, конечно, подоспели новые проблемы. Все стало зависеть от Кит, то есть от того, к чему она будет вынуждена прибегнуть ради выживания. Сюжетных возможностей тут было несметное множество. Роман двигался вслед за фантазиями Кит, которые, по мнению некоторых критиков, были не чем иным, как моими собственными мужскими (а значит, нелепыми) фантазиями. Хотя и впрямь: в последней части книги сквозь все сюжетные перипетии проглядывает то, что Кит рассматривается как лицо, что называется, страдательное.

С публикацией книги все оказалось не так-то просто. Написанная по заказу издательства «Даблдей», она была им сразу отвергнута: мол, это и не роман вовсе. Потом в течение следующего безрадостного года от нее воротили нос все издатели, кому ни покажи. В конце концов я сам (даже не мой агент) послал машинописную рукопись Джеймсу Лафлину из «Нью дайрекшнз», и – о чудо! – он оценил ее и согласился напечатать. В тот момент его бухгалтерия уже отчиталась по доходам за 1949 год, и он не мог рисковать тем, что позиция, которую уже как бы закрыли, объявив убыточной, вдруг даст прибыль (книга заинтересовала его с чисто литературной, а не коммерческой точки зрения), поэтому он ограничил тираж тремя с половиной тысячами экземпляров вместо десяти тысяч, рекомендованных рецензентами из «Паблишерз уикли». Книга вышла во второй декаде декабря, но праздничный торговый бум пропал зря: тиража просто не хватило.

Несмотря на все эти препятствия, роман родился здоровеньким и даже теперь, по прошествии почти пятидесяти лет, чувствует себя куда живее и бодрей своего автора.



    Пол Боулз
    Танжер, 1998




Книга первая

Чай посреди Сахары


Судьба каждого человека становится его личным достоянием лишь постольку, поскольку может оказаться схожей с тем, что уже хранит его память.

    Эдуардо Маллеа




I


Он проснулся, открыл глаза. Вид помещения мало что ему говорил: слишком глубоким было погружение в небытие, из которого он только что вынырнул. На то, чтобы устанавливать истинную свою позицию во времени и пространстве, не было не только сил, но и желания. Где-то он есть, куда-то все же возвратился из безмерных

Страница 3

росторов, имя которым ничто; вернулся с чувством бесконечной и неизбывной печали, царящей в сердцевине сознания, но эта печаль успокаивала, поскольку лишь она была ему хорошо знакома. В дальнейших утешениях он не нуждался. Не двигаясь, немного полежал еще в полном покое, удобстве и расслабленности, затем опять забылся поверхностным и коротким сном, как это бывает после сна долгого и глубокого. Вдруг вновь открыл глаза и поднес к ним запястье с часами. Взгляд на часы был чисто рефлекторным; положение стрелок лишь озадачило. Сел, обвел взглядом безвкусно обставленную комнату, пощупал ладонью лоб и, глубоко вздохнув, вновь откинулся на подушку. Но теперь он проснулся окончательно; еще через несколько секунд уже понял, где он, и уяснил, что? говорили стрелки на часах. То есть, что дело к вечеру и что заснул он после ланча. Из соседней комнаты доносились шаги – там по гладкому кафельному полу шаркала тапочками жена, и этот звук вновь успокоил его, ибо теперь он достиг того уровня сознания, на котором простой уверенности в том, что ты жив, уже маловато. Не так-то просто ему было смириться с этой высокой, узкой комнатой, где поперек потолка тянутся голые балки, а на стенах механически повторяются чересчур крупные равнодушные узоры неопределенных цветов, принять как данность это закрытое окно с красными и оранжевыми стеклами. Он зевнул: в комнате было нечем дышать. Потом он, конечно, сползет с высокой кровати и распахнет окно, в ту же секунду вспомнив сон. Потому что, хотя ни одной подробности память не сохранила, в сознании еще клубились некие смутные образы. За окном будет воздух, крыши, город, море. Вечерний ветерок обдаст прохладой лицо, он будет стоять, смотреть, и лишь тогда сон вспомнится весь. Ну а пока он может лишь лежать и тяжело дышать, обездвиженный этой душной комнатой и почти готовый вновь забыться сном, – лежать, не то чтобы специально ожидая сумерек, но оставаясь в неподвижности до их прихода.




II


На террасе «Кафе д’Экмюль-Нуазу» сидят несколько арабов, пьют минералку; от остального портового люда их отличают разве что фески нескольких оттенков красного. Одеты по-европейски, но во все выношенное и серое; предметы одежды в таком состоянии, что первоначальный покрой определить затруднительно. Чистильщики обуви, почти голые мальчишки, присев на свои ящички, смотрят на мостовую; они настолько обессилены, что ленятся отгонять мух, ползающих по лицам. Внутри кафе воздух прохладнее, но там он недвижим и пахнет прокисшим вином и мочой.

За столиком в самом темном углу расположились трое американцев: молодая женщина и двое мужчин. Они тихо переговариваются с таким видом, будто и сейчас, и в прошлом, и всегда времени у них будет уйма. Один из мужчин, тощий малый с постоянно кривящимся в усмешке слегка безумным лицом, складывает огромную многоцветную карту, которую за секунду до этого расстилал на столе. Его жена с интересом, хотя и не без раздражения наблюдает за суетливыми движениями его пальцев: карты повергают ее в оторопь, а он с ними вечно носится. Даже в короткие периоды, когда они жили оседло (как ни мало было таких периодов за те двенадцать лет, что они женаты), стоило ему увидеть карту, он тут же начинал страстно в нее вникать, после чего зачастую рождались планы какого-нибудь нового несбыточного путешествия, причем некоторые из них иногда и впрямь в конце концов воплощались в реальность. Туристом он себя не считал: да нет, ну какой он турист? – он путешественник! Разница тут отчасти во времени, объяснял он. Турист по истечении каких-нибудь нескольких недель или месяцев обычно спешит домой, путешественник же, будучи связан с предыдущим местом не более, чем со следующим, переходит с одной части планеты на другую, двигаясь так медленно, что эти его перемещения длятся годами. В самом деле: из того множества мест, куда он наведывался, разве легко ему было бы выбрать такое, где бы он точно чувствовал себя дома? До войны в числе этих мест были Европа и Ближний Восток, во время войны Вест-Индия и Южная Америка. А жена сопровождала его, не приставая с жалобами чересчур часто или чересчур настойчиво.

И вот наконец впервые с 1939 года они пересекли Атлантику, обремененные кучей багажа и намерением держаться как можно дальше от стран, так или иначе затронутых войной. Ибо, как он настойчиво подчеркивал, еще одно важное отличие туриста от путешественника состоит в том, что первый принимает свою собственную цивилизацию без вопросов. Иное дело путешественник: он сравнивает ее с другими и отвергает те ее элементы, которые перестают нравиться. Война же как раз и была одним из тех аспектов механистической эры, о которых ему хотелось забыть.

В Нью-Йорке они узнали, что в числе немногих регионов, куда нынче позволено плыть морем, фигурирует Северная Африка. По опыту предыдущих его поездок, предпринятых еще в юности, когда он был студентом в Париже и Мадриде, они сочли это направление вполне подходящим: отчего бы не провести там годик-другой? Помимо всего прочего, там совсем рядом Испания, да и Итал

Страница 4

я тоже, так что, если что-нибудь не срастется, можно будет запросто махнуть куда-нибудь туда. В результате маленький сухогруз сутки назад изверг их из комфортабельного чрева на раскаленный причал, где они, потные и хмурые от беспокойства, долго ждали, когда хоть кто-нибудь обратит на них внимание. Пока он там стоял на испепеляющем солнцепеке, его вовсю подмывало сходить на судно и спросить, нельзя ли им продолжить плавание до Стамбула; однако, не потеряв лица, это сделать было бы трудновато: ведь это он уговорил их отправиться именно в Северную Африку. Поэтому он лишь бросал оценивающие взгляды то на одну сторону причала, то на другую, отпустил несколько умеренно нелестных замечаний по поводу обстановки в месте их высадки и этим ограничился, решив про себя отправиться вглубь страны, как только это будет возможно.

Второй сидевший за столом мужчина, когда не говорил, все время насвистывал себе под нос невнятные обрывки мелодий. Более крепко сбитый, он был несколькими годами моложе первого и обладал удивительно красивым лицом, на что ему частенько пеняла женщина: дескать, экий ты у нас красавчик голливудский. Его гладкое личико обычно очень мало что выражало, но в состоянии покоя его черты складывались так, что в них читалось некое обобщенно-вежливое довольство.

Они неотрывно смотрели в сторону улицы, туда, где, пыльный и слепящий, догорал день.

– Война, конечно же, оставила след и здесь.

Миниатюрная и светловолосая при смуглом цвете лица, еще чуть-чуть, и женщина была бы просто красоткой, но от этакой одномерности ее спасала напряженность взгляда. Едва увидишь ее глаза, как остальное лицо словно отходит на задний план, а когда потом пытаешься вспомнить облик, оказывается, что в памяти осталась лишь пронзительная, вопрошающая неистовость распахнутых глаз.

– Ну да, естественно. Через город проходили войска. В течение года, если не больше.

– Кажется, могли бы уж хоть какое-то место на планете оставить в покое, – сказала женщина.

Этим она вознамерилась подольститься к мужу: раскаивалась по поводу досады, которую он только что вызвал в ней манипуляциями с картой. Разгадав это ее желание, но не понимая причины его возникновения, тот предпочел остаться к ее реплике безучастным.

Второй мужчина снисходительно усмехнулся, после чего все же заговорил муж:

– То есть специально ради тебя, ты хочешь сказать?

– Ради нас. Ведь ты же ненавидишь эту гадость не меньше меня.

– Какую такую гадость? – настороженно переспросил он. – Если ты имеешь в виду сие бесцветное нагромождение, которое тщится выдавать себя за город, то да. Но все равно я тысячу раз предпочту быть здесь, нежели там, в Соединенных Штатах.

– Ну, это конечно, – поспешила согласиться она. – Но я не имела в виду это место, да и вообще какое-либо конкретное место. Я говорила о том кошмаре, который творится после всякой войны повсюду.

– Да ладно, Кит, – сказал второй мужчина. – Ты-то ведь никакой другой войны не помнишь.

Она его не удостоила вниманием.

– В каждой стране люди становятся все более похожими на жителей любой другой страны. Лишенные собственного характера, красоты, идеалов, культуры… У них не остается просто ничего!

Муж потянулся к ней, похлопал по руке.

– Да, ты права, права, – с улыбкой подтвердил он. – Все становится серым, а будет еще серее. Но некоторые местности выдерживают эту осаду дольше, чем можно было бы ожидать. Вот увидишь, в здешней Сахаре…

На противоположной стороне улицы радио разразилось истерическими взвизгами колоратурного сопрано. Кит передернуло.

– Тогда лучше нам поторопиться. Скорей туда, – сказала она. – Там, может, хоть этого не будет.

Будто под гипнозом, они слушали, как певица, подбираясь к концу арии, занимается банальнейшими приготовлениями к неизбежной высокой финальной ноте.

– Ну вот, одно мучение кончилось, – дождавшись, сказала Кит. – Это надо запить еще одной бутылочкой «Ульмес».

– Боже мой, сколько можно надуваться этим газом? Ты взлетишь!

– Знаю, Таннер, – отозвалась она, – но я, кроме воды, ни о чем думать не могу. На что бы ни посмотрела, все вызывает жажду. Зато я наконец-то чувствую, что готова сесть в поезд и никуда оттуда не рваться. А пьянствовать на такой жаре я не способна.

– А мы? Вдарим еще по перно? – спросил Таннер Порта.

Кит нахмурилась:

– Если бы это был настоящий перно!

– Да ну, он неплохой, – сказал Таннер, когда официант ставил на стол бутылку минеральной воды.

– Ce n’est pas du vrai Pernod?[2 - Это правда перно? (фр.)]

– Si, si, c’est du Pernod,[3 - Да-да, это перно (фр.).] – сказал официант.

– Ну давай, что ли, еще по чуть-чуть, – сказал Порт.

Он сидел, тупо уставившись в свой бокал. Пока официант не отошел, все молчали. Сопрано завело другую арию.

– Она же вовсю фальшивит! – почти вскрикнул Таннер.

Трамвай, проехавший вдоль бульвара, террасой опоясывающего склон горы, звоном и скрежетом на несколько секунд заглушил музыку. Под их взглядами из-под солнцезащитной маркизы тряско пронеслась мимо его открыт

Страница 5

я платформа, битком набитая людьми в рваной одежде.

– Я нынче ночью видел странный сон, – сказал Порт. – Все пытался его вспомнить, и вот как раз сейчас мне это удалось.

– Нет! – вырвалось у Кит. – Сны – это скука и тоска! Пожалуйста, не надо!

– Ага, не хочешь слышать! – засмеялся он. – А я все равно тебе его расскажу.

Последнюю фразу он произнес с какой-то злобностью, наигранной, как Кит сначала показалось, но, подняв на него взгляд, она обнаружила, что на самом деле, наоборот, он пытается даже скрыть обуявшую его ярость. И все те колкости, что уже вертелись у нее на языке, остались невысказанными.

– Да я по-быстрому, – улыбнулся он. – Знаю, слушая меня, ты делаешь мне одолжение, но, если я не облеку этот сон в слова, я его снова забуду. Все происходило как бы днем, я ехал в поезде, который все больше и больше разгонялся. Я про себя думал: «Сейчас мы протараним огромную постель, и простыни разлетятся по горам».

– А ты загляни в «Цыганский сонник» мадам Лаэф.

– Заткнись. А еще я при этом думал, что, если захочу, смогу прожить жизнь заново: начать сначала и дойти до самого нынешнего момента, проживая такую же точно жизнь, как прежняя, вплоть до мельчайших деталей.

Кит удрученно зажмурилась.

– В чем дело? – осведомился он.

– Думаю, с твоей стороны чрезвычайно невежливо и эгоистично таким вот образом настаивать на своем, прекрасно зная, насколько это нам неприятно.

– А мне зато так приятно! – сказал ее муж фальшиво радостным тоном. – Да и Таннеру наверняка интересно. Я прав?

Таннер заулыбался:

– О, на снах я собаку съел. Сонник Лаэф наизусть знаю.

Открыв один глаз, Кит покосилась на него. В этот момент подали спиртное.

– …Но я сказал себе: «Нет! Нет!» Просто не мог смириться с тем, что все мои жуткие страхи и страдания повторятся, причем во всех подробностях. А потом – совершенно беспричинно – глянул в окно на деревья и вдруг слышу собственный голос: «Да!» Я осознал, что хочу пройти через все это снова хотя бы только для того, чтобы вдохнуть тот аромат весны, какой вдыхал ребенком. Но тут же понял, что опоздал, потому что, еще думая «Нет!», я поднял руку, взял себя за передние зубы и отломил их, как будто они из гипса или шпаклевки. Смотрю, поезд уже остановился, а я держу зубы в руке и плачу. Этакими, знаете ли, горючими слезами, как плачут только во сне, когда лежишь и от рыданий весь трясешься и содрогаешься. Представляете?

Неловко поднявшись, Кит вышла из-за стола и направилась к двери с табличкой «Dames». Было заметно, что она плачет.

– Пусть, не мешай ей, – сказал Порт Таннеру, на чьем лице отразилось беспокойство. – Измоталась совсем. Жара действует ей на нервы.




III


Полулежа в кровати в одних трусах, он читал книгу. Дверь между их с женой смежными комнатами была распахнута, окна тоже. Маяк водил по городу и гавани лучом, который описывал медленный широкий круг; неумолчный шум транспорта перекрывали настойчиво повторяющиеся пронзительные электрические звонки.

– Там что – кинотеатр по соседству? – спросила Кит.

– Наверное, – рассеянно отозвался он, не отрываясь от чтения.

– Интересно, что они там крутят?

– Что-что? – Он отложил книгу. – Только не говори мне, что хочешь сходить в кино.

– Нет, – сказала она не очень уверенно. – Я – так, просто подумалось…

– А я скажу, что они крутят. Фильм на арабском под названием «Невеста напрокат». Там на афише под названием французский перевод дан.

– Даже не верится.

– Мне тоже.

Задумчиво покуривая сигарету, она вошла к нему в комнату и минуту-другую занималась тем, что слонялась по ней кругами. Он поднял взгляд.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ничего, – ответила она и, помолчав, пояснила: – Просто расстроилась немножко. Мне кажется, тебе не надо было рассказывать тот сон при Таннере.

Спросить, не поэтому ли она и расплакалась, он не посмел, но все же возразил:

– Почему «при»? Как раз ему я этот сон и рассказал, так же как и тебе. Ну и что? Что такое сон? Боже мой, не надо все принимать так близко к сердцу! И почему нельзя при нем о чем-то рассказывать? Чем он тебе не нравится? Мы с ним уже пять лет знакомы.

– Он ужасный сплетник. Сам знаешь. И вообще я ему не доверяю. Уж он из этого такую историю раздует!

– Да с кем же ему здесь сплетничать? – раздраженно воскликнул Порт.

Кит в свой черед тоже начала злиться.

– Ну почему же здесь? Не забывай: мы и в Нью-Йорк когда-нибудь вернемся!

– Да знаю, знаю. В это трудно поверить, но, видимо, вернемся. Ладно. Но что же тут ужасного – даже если он все дословно запомнит и расскажет каждому из наших знакомых?

– Но этот сон… он такой унизительный! Неужто не чувствуешь?

– Да ну на хрен!

Воцарилось молчание.

– Унизительный для кого? Для тебя или для меня?

Она не ответила. Он не унимался:

– Что ты имеешь в виду, говоря, что не доверяешь Таннеру? В чем именно?

– Ну… нет, вообще-то, я ему доверяю, наверное. Но мне с ним никогда не бывает вполне комфортно. Близкого друга я в нем не чувствую.

– Вот те

Страница 6

на! Дождалась, когда мы с ним в этой дыре окажемся…

– Да нет, ну так-то он ничего. Так-то он мне очень нравится. Ты не подумай ничего такого…

– Но что-то ты ведь хотела этим сказать?

– Ну разумеется, хотела. Но это все не так важно.

Она вышла, вернулась в свою комнату. Он некоторое время лежал, не меняя позы, и озадаченно глядел в потолок.

Снова принялся за чтение, вдруг прервался.

– Ты точно не хочешь посмотреть «Невесту напрокат»?

– Совершенно точно.

Он захлопнул книгу.

– Пойду, пожалуй, погуляю полчасика.

Он встал, надел спортивную рубашку и коломянковые брюки, причесался. Она сидела у открытого окна в своей комнате, полировала ногти. Склонившись к ней, он поцеловал ее куда-то между шеей и затылком – туда, откуда двумя курчавыми колоннами начинают восхождение ее шелковистые светлые волосы.

– О! какие замечательные духи. Ты их здесь купила? – Оценивая, он шумно потянул носом. Потом совсем другим тоном вдруг говорит: – А все-таки что ты имела в виду? Ну, насчет Таннера…

– Да ну, Порт! Ради бога, давай не будем обсуждать это.

– Ладно, детка, будь по-твоему, – покорно согласился он, целуя ее в плечо. И тут же, тоном насмешливого простодушия: – А думать мне об этом можно?

Она не отвечала ничего, пока он не подошел к двери. Тут она подняла голову и с обидой в голосе говорит:

– В конце концов, тебя это касается куда больше, нежели меня.

– Ладно, пока. До скорого, – сказал он.




IV


Он шел по улицам, машинально сворачивая на те, что потемнее; наслаждался одиночеством, шагал, ловя лицом вечернюю прохладу. На улицах кишел народ. Его толкали, смотрели на него из дверей и окон, открыто меж собою обсуждали – благожелательно или нет, по их лицам этого не поймешь; а некоторые так и вовсе останавливались только для того, чтобы на него поглазеть.

«Насколько они дружелюбны? Лица как маски. На вид всем будто тысяча лет. Последняя их энергия уходит на слепое, стадное желание выжить, и, поскольку ни один не ест вдоволь, ни у кого из них нет своих собственных сил и стремлений. Интересно, что они думают обо мне? Видимо, ничего не думают. Если я попаду, например, под машину, кто-то из них мне поможет? Или так и оставят лежать на мостовой, пока тело не обнаружит полиция? Да и из каких таких побуждений кто-то из них должен помогать мне? Религии у них никакой не осталось. Интересно, они кто – мусульмане? христиане? Сами не знают. Знают деньги, а когда удается их заиметь, все, что им нужно, это наесться. Но что же в этом плохого? Почему у меня при всяком взгляде на них возникает такое чувство? Будто я виноват в том, что мне всегда хватало еды, что я здоров в отличие от них. Все равно ведь страдание распределено между всеми людьми равномерно: никто без своей доли, такой же точно, что и у соседа, не останется…» В глубине души он чувствовал, что последнее утверждение ложно, но сейчас верить в это было необходимо: порой не так легко бывает выдерживать голодные взгляды. Благодаря такого рода мыслям только и мог он продолжать прогулку по здешним улицам. Держась так, будто кого-то не существует – либо его, либо этих местных. Кстати, поди пойми еще, какое из этих двух предположений верно. Не далее как сегодня около полудня испанка-горничная в гостинице ему сказала: «La vida es pena».[4 - «Жизнь – это боль» (исп.).] «Конечно», – ответил он, чувствуя в голосе фальшь и сразу задавшись вопросом: а может ли вообще американец быть искренне согласен с определением жизни, которое приравнивает ее к страданию. Впрочем, в тот момент это ее суждение показалось ему правильным, потому что она была стара, морщиниста и явно, что называется, из народа. Многие годы одним из прочно укорененных в его сознании предрассудков было мнение, будто истинное проникновение в реальность следует искать в разговорах с людьми физического труда. Но с некоторых пор он ясно видел, что и характер их мышления, и строй речи столь же догматичен и негибок, а следовательно, так же мало способен раскрывать подлинные глубины бытия, как и у людей из любых других слоев общества, и тем не менее он по-прежнему часто ловил себя на том, что продолжает ждать, все так же слепо веруя, что именно из их уст вот-вот услышит некие перлы мудрости. Он шел и шел и вдруг обнаружил, что нервничает: ему открылось, что указательный палец правой руки быстро чертит в воздухе нескончаемые восьмерки. Вздохнув, он заставил себя это прекратить.

Выйдя на сравнительно ярко освещенную площадь, немного воспрянул духом. Площадь была крохотной, но по всем четырем ее сторонам были выставлены столики со стульями, причем не только на тротуары, но и на мостовую, так что никакому транспортному средству было бы невозможно проехать, не зацепив их. В центре площади был разбит крохотный скверик, украшенный четырьмя платанами, подстриженными в виде раскрытых зонтиков. Под деревьями кружилось и мельтешило не менее дюжины собак самых разных размеров; временами, сгрудившись в кучу, они принимались остервенело лаять. Он замедлил шаг и пошел через площадь, стараясь

Страница 7

на собак не натыкаться. Осторожно пробираясь под деревьями, вдруг заметил, что с каждым шагом кого-то давит. Земля была сплошь покрыта огромными насекомыми; когда их жесткие панцири лопались, раздавалось что-то вроде крохотных взрывчиков, которые он отчетливо слышал, несмотря даже на гвалт, поднятый собаками. Про себя он отметил, что, столкнись он с подобным явлением в обычном своем состоянии, его бы передернуло от отвращения, нынче же он почему-то не чувствует ничего, кроме детского какого-то восторга: «Да, я ступил на кривую дорожку, и что с того?» Несколько человек, там и сям сидевшие за столиками, по большей части хранили молчание, но, когда трое из них подали голос, он услышал все три языка, распространенные в городе: арабский, испанский и французский.

Улица мало-помалу пошла под уклон; это его удивило: он думал, что весь город выстроен на склоне, обращенном к гавани, и сознательно выбрал для прогулки направление вглубь страны, а не к берегу и порту. Тем временем запахи становились сильнее. Их было много, все разные, но все происходили от того или иного вида нечистот. Столь непосредственная близость известной субстанции, в некотором роде как бы являющейся основой стихии запретного, усиливала его ликование еще больше. Вдобавок он заметил, что извлекает извращенное удовольствие из того, что механически передвигает ноги, ставит одну впереди другой, несмотря на то что усталость дает о себе знать все более явно. «В один прекрасный момент я вдруг замечу, что повернул и двигаюсь обратно», – подумал он. Но до тех пор – ни-ни: принимать такое решение сознательно он не хотел. И от секунды к секунде откладывал тот миг, когда пустится в обратный путь. В конце концов перестал даже и удивляться, и тут в голове начала складываться смутная картинка, образ Кит, которая сидит, полируя ногти, у открытого окна и смотрит на город. По мере того как минута шла за минутой, этот мысленный образ возникал в сознании все чаще и все более он склонен был видеть себя главным действующим лицом некоего зрелища, а Кит – его зрителем. В каждый данный момент ощущение подлинности своего существования он основывал на предположении, что Кит с места не сдвинулась и по-прежнему сидит на том же самом месте. Будто бы из окна она все еще может видеть его, такого маленького и такого далекого, – видеть, как он мерно шагает, то поднимаясь выше, то спускаясь, то в свете фонарей, то во тьме; возникло ощущение, что только она знает, когда ему повернуть и направиться в обратную сторону.

Уличные фонари здесь были очень редки, мостовые на улице кончились. По-прежнему в канавах попадались дети, с визгом и криками играющие чем-то найденным среди мусора. Вдруг ему в спину ударил камешек. Он резко развернулся, но в темноте понять, откуда камень взялся, не получилось. Через несколько секунд другой камень, брошенный спереди, ударил по колену. В потемках он разглядел группу детей, те кинулись врассыпную. Камни посыпались со всех сторон, но в него больше ни разу не попали. Пройдя дальше и достигнув освещенного места, он остановился, попытавшись приглядеться к двум группам дерущихся, но все убежали во тьму, так что и он тоже вновь двинулся дальше, шагая по-прежнему машинально и ритмично. Сухой и теплый ветер, зарождающийся где-то в темных пространствах впереди, дул прямо в лицо. Понюхав воздух, он учуял в нем отголоски тайны и снова ощутил непривычное возбуждение.

Несмотря на то что улицы становились все менее городскими, город никак не хотел кончаться: по обеим сторонам дороги тянулись ряды лачуг. Дальше фонари кончились вовсе, в окнах хибарок света тоже не было. Лишь тьма и ветер. Да, это он и есть – тот самый ветер, что, налетая прямо с юга, перепрыгивает голые горы (сейчас невидимые, они высятся где-то там, впереди), пробегает над плоским ложем пересыхающего соленого озера (себхи, если по-местному) и врывается на окраину города, поднимая завесу пыли, которая сразу окутывает весь городской склон холма и рассеивается в воздухе уже над гаванью. Он остановился. Вот и последний пригород повис на нитке улицы. За крайней лачугой дорога кончилась, дальше был обрыв – помоечная каменистая осыпь, уходящая вниз по трем направлениям. Внизу в темноте различались неглубокие извилистые русла, похожие на овраги. Порт поднял глаза к небу: мелкая россыпь Млечного Пути походила на гигантский разлом, сквозь который на черноту небес изливалось слабое белое свечение. Вдалеке послышался стрекот мотоцикла. Когда его выхлопы в конце концов смолкли, слушать стало вовсе нечего, разве что время от времени пропоет петух, каждый раз словно обозначив высшую точку повторяющейся мелодии, все остальные ноты которой слуху недоступны.

Он стал спускаться с обрыва вправо, наступая на рыбьи скелеты и оскальзываясь в пыли. Оказавшись внизу, нащупал валун, вроде бы чистый, и на него уселся. Кругом стояла оглушительная вонь. Он зажег спичку, та осветила землю, сплошь засыпанную куриными перьями и гниющими арбузными корками. Встав на ноги, услышал над собой шаги – где-то рядом, в самом конц

Страница 8

улицы. И впрямь, над обрывом уже возник какой-то силуэт. Пришлый молчал, но Порт был уверен, что тот видел его, шел за ним и теперь знает, что он сидит тут внизу. Незнакомец прикурил сигарету, и на миг Порту сделался виден араб в шешии. Брошенная спичка описала тускнеющую параболу, лицо араба исчезло, на его месте осталась светящаяся красным точка сигареты. Несколько раз прокричал петух. Наконец и пришлый подал голос:

– Qu’est-ce ti cherches l??[5 - Вы там что-нибудь ищете? (фр.)]

«Ну вот, начинаются неприятности», – подумал Порт. Впрочем, с места не двинувшись.

Араб немного подождал. Подошел к краю обрыва. По пути задел консервную банку, и она с громом скатилась вниз, к самому камню, на котором сидел Порт.

– Hе! M’sieu! Qu’est-ce ti vo?[6 - Эй! Мсье! Что вы там забыли? (фр.)]

Порт решил ответить. С французским у него было все в порядке.

– Кто, я? Ничего.

Араб спустился с обрыва, встал перед ним. И с характерной для них нетерпеливой, почти гневной жестикуляцией продолжил допрос. Что вы там делаете, совсем один? Откуда вы взялись? Что вам тут надо? Вы что-нибудь ищете? На все это Порт устало отвечал: ничего. Вон оттуда. Ничего. Нет.

Какое-то время араб молчал – видимо, решая, какое направление придать разговору. Несколько раз он яростно затянулся сигаретой, отчего она засияла очень ярко, потом щелчком выкинул ее и выдохнул дым.

– А не хотите ли прогуляться? – спросил он.

– Что? Прогуляться? Куда?

– А вон туда. – Его рука сделала взмах в сторону гор.

– А там что?

– Ничего.

Между ними вновь повисло молчание.

– Я вас угощу выпивкой, – сказал араб. И сразу же вслед за этим: – Как вас зовут?

– Жан, – сказал Порт.

Араб дважды повторил это имя, словно оценивая его достоинства.

– А меня, – (тут он постучал себя по груди), – Смаил. Ну что, пойдем выпьем?

– Нет.

– Почему нет?

– Мне что-то не хочется.

– Вам что-то не хочется. А чего вам хочется?

– Ничего.

Тут разговор начался сначала по второму кругу. С той лишь разницей, что на сей раз в голосе араба звучало неподдельное возмущение: «Que’est-ce ti fi l?? Qu’est-ce ti cherches?»[7 - «Что ты тaм зaбыл? Что ты ищешь?» (фр.)] Порт встал и принялся карабкаться по склону, однако не тут-то было. Всякий раз он съезжал обратно вниз. Вот и араб уже тут как тут, тянет за локоть.

– Эй, ты куда, Жан?

Не отвечая, Порт отчаянным рывком выбрался наверх.

– Au revoir,[8 - До свидания (фр.).] – бросил он через плечо и быстро зашагал по середине улицы.

Сзади донеслись звуки отчаянного карабканья, через секунду мужчина с ним уже поравнялся.

– Вот! Даже и меня не подождал! – проговорил он обиженным тоном.

– Нет. Я сказал: прощайте.

– Вот еще. Я пойду с тобой.

Порт не ответил. Довольно долго они шли молча. Когда подошли к первому фонарному столбу, араб сунул руку в карман и вытащил оттуда замызганный бумажник. Бросив на него беглый взгляд, Порт продолжал шагать.

– Смотри! – выкрикнул араб, махая бумажником перед его лицом. Порт не смотрел.

– Что там у вас? – равнодушно спросил он.

– Я служил в Пятом стрелковом батальоне. Смотри документ! Смотри! Сам увидишь!

Порт ускорил шаг. Вскоре на улице начали попадаться люди. Никто из прохожих к ним особенно не приглядывался. Такое было впечатление, что рядом с арабом он сделался невидимым. Но теперь он уже не был уверен, что они идут куда следует. И надо было ни в коем случае этого не показывать. Он продолжал шагать прямо вперед, как будто никаких сомнений не испытывал. «Перевалим через гору, и дорога пойдет вниз, – сказал он себе. – А там уж я разберусь».

Вокруг все выглядело незнакомым – дома, улицы, кафе… Даже планировка города по отношению к горе! Вместо перевала, после которого, по идее, должен начаться спуск, чем дальше вперед, тем более явно улицы лезли вверх, и хоть прямо иди, хоть сворачивай куда угодно. А чтобы вниз, так это надо идти обратно. Араб с надутым видом тащился поблизости – то рядом, то приотстав, когда для двоих проход становился чересчур тесным. Завязать разговор больше не пытался; Порт радостно отметил, что дыхание араба немного сбилось. «Если надо, я могу выдерживать эту гонку всю ночь, – думал Порт, – но как же я, черт подери, в гостиницу-то попаду?»

Внезапно они оказались на улице, которая была просто каким-то коридором. Стены над их головами чуть не смыкались, местами промежуток между ними сужался до нескольких дюймов. На миг Порт засомневался: идти по этой улице ему не хотелось, тем более что к отелю она явно не ведет. Тут оживился араб:

– Не знаешь этой улицы? Называется рю де ла Мер Руж.[9 - Rue de la Mer Rouge (фр.) – улица Красного моря.] Знаешь ее? Пошли. Тут по дороге есть арабские кафе. Совсем рядом. Пошли.

Порт заколебался. Любой ценой ему хотелось поддерживать впечатление, будто он знает город.

– Je ne sais pas si je veux y aller ce soir,[10 - Не знaю, хочу ли я тудa сегодня вечером (фр.).] – как бы подумал он вслух.

Араб возбужденно схватил Порта за рукав, стал тянуть.

– Si, si! – вос

Страница 9

лицал он. – Viens![11 - Да, да! Пошли! (фр.)] За выпивку плачу я!

– Я не пью. Кроме того, уже очень поздно.

Неподалеку два кота принялись орать друг на друга. Араб шикнул на них и затопал ногами; коты бросились в разные стороны.

– Ну, давай тогда выпьем чаю.

– Bien,[12 - Ладно (фр.).] – вздохнув, согласился Порт.

Кафе имело сложный вход. Пройдя в низкую арочную дверь, они оказались в темном коридоре, который вывел в садик. Там стоял густой и не слишком приятный запах лилий, к тому же смешанный с благоуханием отхожего места. Во тьме они прошли через сад и поднялись по длинной лестнице с каменными ступенями. Сверху доносилось стаккато бендира, инструмента, похожего на бубен; в чьих-то руках он вяло подрагивал, задавая ритм колыханию моря голосов.

– Сядем внутри или снаружи? – спросил араб.

– Снаружи, – отозвался Порт.

В ноздри ему проник бодрящий дымок гашиша; ступив на верхнюю площадку лестницы, он непроизвольно пригладил волосы. Даже этот еле заметный жест не укрылся от араба.

– Дам тут не бывает, так что…

– О, это я знаю.

Проходя в дверь, он заметил, что помещение представляет собой длинную анфиладу крохотных, ярко освещенных комнаток, полных мужчин, во множестве сидящих на тростниковых циновках, там и сям покрывающих полы. У всех на головах либо белые тюрбаны, либо красные шешии. Это придавало группе собравшихся такую однородность, что Порт, войдя, не удержался и хмыкнул: «Надо же!» Когда они были уже на террасе под звездами и где-то неподалеку из темноты зазвучали ленивые переборы струн уда, этого предшественника европейской лютни, Порт сказал своему спутнику:

– А я и не знал, что в этом городе еще осталось нечто подобное.

Араб не понял.

– В каком смысле? – переспросил он. – Подобное чему?

– Ну, чтобы одни арабы. Как здесь, например. Я думал, все здешние кафе похожи на те открытые, уличные, где все вместе: евреи, французы, испанцы, арабы и так далее. Думал, война все изменила.

Араб усмехнулся:

– Война – это плохо. Много народу погибло. Нечего было есть. Вот и все. Как это может изменить наши кафе? Нет-нет, друг мой. Они остались такими же, как всегда.

И после секундной паузы заговорил опять:

– А, значит, ты не был здесь со времен войны! Но до войны бывал?

– Да, – сказал Порт.

Это действительно было так: однажды он провел в этом городе полдня, когда его судно сделало сюда краткий заход.

Принесли чай; они прихлебывали его и болтали. Мало-помалу у Порта в голове вновь начал вырисовываться образ Кит, сидящей у окна. Сначала, едва осознав это, он почувствовал укол вины. Затем подключилась фантазия, и он увидел ее лицо со сжатыми в ярости губами; а вот она раздевается, разбрасывая тончайшее белье по всей мебели. К этому времени она, конечно, перестала его ждать и улеглась в постель. Он пожал плечами и впал в задумчивость, побалтывая стаканом с остатками чая на дне, крутя им и следя глазами за этими круговыми движениями.

– Что-то ты загрустил, – сказал Смаил.

– Нет-нет. – Он поднял взгляд и мечтательно улыбнулся, потом снова уставился на стакан.

– Жизнь такая короткая! Il faut rigoler.[13 - Надо веселиться (фр.).]

Порт почувствовал раздражение: его настроение не располагало к трактирному философствованию.

– Да, это я знаю, – отрывисто бросил он и вздохнул.

Смаил сжал его локоть. Глаза араба сияли.

– Как выйдем отсюда, пойдем, я познакомлю тебя с хорошим человеком.

– Да не хочу я ни с кем знакомиться, – сказал Порт, но добавил: – Хотя за приглашение все равно спасибо.

– Н-да-а, что-то ты раскис, – усмехнулся Смаил. – Этот человек – девушка! Прекрасная, как луна.

У Порта замерло сердце.

– Девушка? – машинально повторил он, не отрывая взгляд от стакана. Собственное внутреннее волнение смутило его. Он поднял взгляд на Смаила. – Девушка? – снова повторил он. – В смысле, проститутка?

Смаил немного даже возмутился.

– Что? Проститутка? Ты, я смотрю, дружище, плохо меня знаешь! Я бы не стал предлагать тебе подобное знакомство. C’est… de la saloperie, ?a![14 - Это же, ну… такая мерзость! (фр.)] Она хороший человек, она мой друг, элегантная, воспитанная девушка. Когда с ней познакомишься, сам увидишь.

Невидимый музыкант прервал игру на уде. Во внутреннем помещении кафе начали выкликать номера, выпавшие в лото: «Ouahad aou tletine! Arbaine!»[15 - «Тридцaть один! Сорок!» (арaб.)]

– И сколько же ей лет? – спросил Порт.

Смаил замялся.

– Около шестнадцати. Шестнадцать или семнадцать.

– Или двадцать, или двадцать пять, – предположил Порт с кривой усмешкой.

Смаил опять возмутился.

– Что ты несешь, какие двадцать пять? Говорю тебе, шестнадцать или семнадцать. Ты что, не веришь мне? Слушай. Я вас познакомлю. Если она тебе не понравится, ты просто заплатишь за чай и мы уйдем. Разве это не справедливо?

– А если она мне понравится?

– Ну, тогда делай с ней, что захочешь.

– Но ей надо будет заплатить?

– Ну естественно, ей надо будет заплатить!

Порт рассмеялся:

– А говоришь, она не проститутка.

Страница 10

Склонившись через стол ближе к собеседнику и демонстрируя бесконечное терпение, Смаил принялся объяснять:

– Послушай, Жан. Она танцовщица. Только-только, буквально пару недель назад она покинула свой bled, где жила посреди пустыни. Как она может быть проституткой, если не зарегистрирована и не живет в этом их quartier?[16 - Квартале (фр.).] А? Ну скажи мне! Ей надо заплатить, потому что она на тебя потратит время. Да, она в этом их quartier танцует, но у нее нет там комнаты, нет даже кровати. Какая же она проститутка? Ну что, разобрался? Пошли?

Прежде чем ответить, Порт долго думал, возводил взор к небу, опускал его в сад, обводил глазами террасу и наконец решился:

– Ладно. Хорошо. Пошли.




V


Сначала ему показалось, что, выйдя из кафе, они двинулись более или менее в ту же сторону, откуда явились. Народу на улицах теперь было меньше, воздух стал прохладнее. Довольно долго они шагали по территории средневековой части города – касбы, как она там называется, – и вдруг через какие-то высокие ворота из нее вышли, оказавшись за крепостными стенами на пустынной горе. Здесь стояла тишина, а звезды так в глаза и лезли. Удовольствие, с которым он дышал неожиданно свежим воздухом, и облегчение, даваемое окружающим простором, тем, что вокруг больше не громоздятся нависающие стены домов, до поры мешало Порту задать вопрос, который вовсю вертелся на языке: «А куда это мы идем?» Дальше пошли вдоль чего-то похожего на парапет, ограждающий край глубокого сухого рва, и тут уж он решился наконец свой вопрос озвучить. Смаил уклончиво ответил, что девушка живет среди верных людей на окраине города.

– Но мы уже вышли из города, – попытался возразить Порт.

– В каком-то смысле – да, можно считать, что вышли, – нисколько не смутился Смаил.

Отчетливо ощущалось, что прямых ответов он теперь избегает; казалось, весь его характер вдруг изменился. Наигранное панибратство исчезло. По отношению к Порту он опять сделался безликой темной фигурой – той самой, которая тогда в конце улицы стояла над ним, подсвеченная неожиданно яркой сигаретой. Ты еще можешь это прекратить. Просто остановись. Ну! Но сдвоенный ровный ритм их шагов по камню был сильнее. Парапет изгибался широкой дугой, за ним угадывался крутой обрыв, уходящий в непроглядную тьму. Ров кончился несколько сот футов назад. Теперь они были на чем-то вроде карниза, нависающего над горной долиной.

– Турецкая крепость, – сказал Смаил, пнув каблуком камень.

– Послушайте, я не понимаю, – сердито начал Порт, – куда мы все-таки идем? – И бросил взгляд на ломаный черный абрис гор на горизонте впереди.

– Туда, вниз. – Смаил кивнул в сторону долины. А еще через мгновенье остановился. – Здесь ступеньки.

Перегнулись через парапет, заглянули. У самой стены косо закреплена узкая железная лестница. Без всяких перил и ведет очень круто вниз.

– Ого, – сказал Порт, – высоко-то как.

– А, да, это же турецкая крепость. Видишь там внизу огонек? – Он указал на слабое красное свечение, которое то разгоралось, то меркло почти прямо под ними. – Это шатер, в котором она живет.

– Шатер?

– Там внизу у них нет домов. Одни шатры. Много шатров. On descend?[17 - Ну, спускаемся? (фр.)]

Смаил пошел первым, держась поближе к стене.

– Касайся камней, – посоветовал он.

Когда добрались почти до низу, выяснилось, что тусклое свечение – это костерок, догорающий между двумя вместительными шатрами кочевников. Внезапно Смаил остановился, прислушался. Послышался неразборчивый ропот мужских голосов.

– Allons-y,[18 - Пошли, пошли (фр.).] – буркнул он. Голосом как будто бы довольным.

Но вот лестница кончилась. Под ногами твердая земля. Слева от себя Порт заметил черный силуэт громадной цветущей агавы.

– Жди здесь, – прошептал Смаил.

Порт собрался было закурить сигарету, Смаил сердито шлепнул его по руке.

– Нет! – шепотом приказал он.

– Но почему мы должны… – начал Порт, которому вся эта таинственность сильно надоела. Однако Смаила рядом уже не было.

Прислонясь к холодной каменной стене, Порт ждал, что монотонный глухой бубнеж прервется, наметится что-то вроде обмена приветствиями, но так и не дождался. Тональность беседы в шатре нисколько не менялась, ничто не нарушало потока ничего не выражающих звуков. «Должно быть, он зашел в другой шатер», – подумал Порт. В свете костерка шатер, стоявший чуть поодаль, с одного бока мерцал розовым; дальше сплошная тьма. На ощупь он сделал несколько шагов вдоль стены: хотел взглянуть на вход в шатер, но вход оказался с другой стороны. Потом послушал, не донесутся ли голоса оттуда. Нет, тишина. Без всякой причины у него в ушах вдруг раздался голос Кит – ее прощальная реплика перед его уходом: «В конце концов, тебя это касается куда больше, нежели меня». Даже и теперь эти ее слова, по сути дела, ничего ему не говорили, только напомнили, каким она произнесла их тоном – обиженным и мятежным. И все из-за Таннера. Порт резко выпрямился. «Да он, поди, за ней ухлестывать пытался!» – прошептал он вслух. Он резко разверн

Страница 11

лся, пошел к лестнице и начал взбираться. На шестой ступеньке остановился, огляделся. «Но что я сейчас смогу сделать? – подумал он. – Это только предлог, чтобы отсюда смыться, потому что мне страшно. Да ну, ни черта он от нее никогда не добьется».

В проходе между шатрами появилась темная фигура и легкой побежкой устремилась к подножью лестницы. Раздался шепот:

– Жан!

Порт застыл на месте.

– Ah! Ti es l?![19 - А, ты там! (фр.)] Что ты там наверху делаешь? Слезай давай!

Порт начал медленно спускаться. Отступив с дороги, Смаил взял его за руку.

– А почему нельзя говорить нормально? – прошептал Порт.

– Ш-ш-ш! – стиснув его руку, зашипел прямо в ухо Смаил.

Протиснувшись между ближним шатром и зарослями высокого чертополоха и осторожно ступая по камням, они подошли ко входу в другой шатер.

– Обувь сними, – скомандовал Смаил, скидывая сандалии.

«Еще не хватало», – подумал Порт.

– Не хочу! – сказал он вслух.

– Ш-ш-ш! – прошипел Смаил и втолкнул гостя внутрь, хоть тот был по-прежнему в туфлях.

Центральная часть шатра была достаточно высокой, там можно было стоять не пригибаясь. Освещение обеспечивал огарок свечи, пристроенный на сундуке рядом со входом, так что в нижней части шатра царила почти полная тьма. На полу под самыми случайными углами были разбросаны соломенные циновки; повсюду в полнейшем беспорядке валялись предметы обихода. Никто их в шатре не ждал.

– Садись, – сказал Смаил, выступая за хозяина.

Освободил самую большую циновку, сняв с нее будильник, банку из-под сардин и древний, невероятно грязный рабочий комбинезон. Порт сел, уперев локти в колени. На рогоже, оказавшейся рядом, стояло облупленное эмалированное подкладное судно, до половины налитое какой-то темной жижей. Там и сям валялись засохшие хлебные корки. Он закурил сигарету; Смаилу, однако, не предложил, а тот вернулся ко входу и там стоял, выглядывая наружу.

И вдруг вошла она – стройная, несколько странной наружности девушка с огромными темными глазами. Одетая во все безупречно белое и в белом головном уборе, похожем на тюрбан, которым ее волосы были сильно стянуты назад, отчего еще видней становились синие узоры на лбу, похожие на татуировку. Войдя в шатер, она остановилась, глядя на Порта с таким выражением, которое, как ему в тот момент подумалось, бывает у молодого бычка, делающего первые шаги по залитой светом арене. На ее лице читалось и замешательство, и страх, и покорное ожидание. Стоит, смотрит.

– А вот и она! – проговорил Смаил все тем же приглушенным голосом. – Ее зовут Марния. – Он помолчал; Порт встал, сделал шаг вперед – поздороваться за руку. – Она не говорит по-французски, – пояснил Смаил.

Все так же серьезно, без улыбки, она коснулась кончиками пальцев руки Порта и поднесла пальцы к губам. Затем склонила голову и сказала еле слышным шепотом:

– Ya sidi, la bess alik? Egles, baraka ‘laou’fik.[20 - Господин, у тебя все в порядке? Сaдись, блaгослови тебя Аллaх (дарижа).]

Двигаясь грациозно и с достоинством, она отлепила от сундука горящий свечной огарок и прошла с ним к дальней стене шатра, где свисающее с потолка одеяло обозначало нечто похожее на альков. Прежде чем исчезнуть за этим занавесом, она обернулась к ним и, сделав знак рукой, проговорила:

– Agi! Agi menah![21 - Сюда! Идите ко мне! (дарижа)]

Вслед за ней мужчины зашли в эту выгородку, где на плоские ящики был положен старый матрас в попытке изобразить что-то вроде убранства гостиной. Рядом с импровизированной тахтой стоял маленький чайный столик, а около столика на циновке возвышалась горка маленьких комковатых подушек. Девушка установила свечку прямо на голой земле и принялась раскладывать подушки на матрасе.

– Essmah![22 - Рaзреши-ка… (дарижа)] – сказала она Порту и сразу обратилась к Смаилу: – Tsekellem bellatsi.[23 - Объясни ему (дарижа).] – И ушла.

– Fhemtek![24 - Да понял, понял (дарижа).] – бросил тот ей вслед с усмешкой, но по-прежнему полушепотом.

Порта девушка заинтересовала, но языковой барьер раздражал его, особенно тем, что Смаил мог запросто с ней разговаривать через его голову.

– Она пошла раздобыть огня, – сказал Смаил.

– Да, конечно, – сказал Порт, – но почему мы все время говорим шепотом?

Смаил показал глазами на вход в шатер.

– Потому что мужчины. Там, в соседнем шатре, – объяснил он.

Девушка вскоре вернулась, принесла глиняный горшок, полный ярких углей. Все время, пока она кипятила воду и заваривала чай, Смаил непринужденно с ней болтал. Ее ответы всякий раз бывали серьезны, голос приглушен, но с приятными интонациями. Порту подумалось, что она больше похожа на молодую монахиню, чем на танцовщицу из ночного заведения. В то же время он нимало не доверял ей, довольствуясь тем, что можно просто сидеть и любоваться изящными движениями ее проворных, испятнанных хной пальцев, которыми она обрывает черешки с листьев мяты, прежде чем опустить их в маленький чайничек.

Несколько раз попробовав чай на вкус, в конце концов она осталась им довольна и с видом торжественно

Страница 12

о священнодействия налила каждому по полной стопке. Только после этого она уселась поудобнее и начала прихлебывать свой.

– Сядь сюда, – сказал Порт, похлопав по матрасу рядом с собой.

Но девушка дала понять, что на том месте, где она сейчас, ей тоже вполне удобно, и вежливо его поблагодарила. Переключив свое внимание на Смаила, она вступила с ним в длительную беседу, во время которой Порт прихлебывал чай и пытался расслабиться. Его угнетало ощущение, будто не за горами рассвет – до него самое большее час или час с небольшим, – и они таким образом просто даром теряют время. Бросил озабоченный взгляд на часы – они остановились в без пяти минут два. Хотя нет, вроде идут. Но должно же быть уже гораздо позже! Тут Марния задала Смаилу какой-то вопрос, при этом бросив неуверенный взгляд и на Порта.

– Она хочет знать, слышал ли ты историю про Утку, Аишу и Мимуну? – перевел Смаил.

– Нет, – отозвался Порт.

– Goul lou, goul lou,[25 - Давай, давай, рассказывай! (дарижа)] – глядя на Смаила, требовательно проговорила Марния.

– Жили-были в горах три девушки – почти что рядом с той деревней, где родилась и Марния. Их звали Утка, Аиша и Мимуна.

Как бы подтверждая это, Марния медленно кивала, не сводя огромных лучистых глаз с Порта.

– И отправились они попытать счастья в Мзаб. Почти все девушки с гор едут на заработки в Марокко, Тунис или сюда, в Аль-Джазаир, но больше всего на свете этим девушкам хотелось одного. Им хотелось напиться чаю посреди Сахары.

Марния продолжала кивать, хотя о продвижении сюжета истории могла судить разве что по названиям мест, которые Смаил произносил на туземный лад.

– Ага! – сказал Порт. Теряясь в догадках, будет история смешной или трагической, он решил быть настороже, чтобы в нужный момент изобразить реакцию, на которую, как видно, очень надеется девушка. Хорошо бы только история оказалась покороче.

– Да, вот так. А мужчины в этом Мзабе такие, что смотреть тошно. В общем, девушки танцевали в одном из заведений Гардаи, но очень грустили, и по-прежнему их мечтой было пить чай посреди Сахары.

Порт снова бросил взгляд на Марнию. Ее лицо было совершенно серьезным. Он опять кивнул.

– В общем, месяц идет за месяцем, а они все еще в Мзабе и им очень, очень грустно, потому что все мужчины там жутко страшные. Они там такие уроды, просто как свиньи. И денег бедным девушкам платят слишком мало, чтобы они могли уехать и чтобы им, значит, пить чай посреди Сахары.

Каждый раз после этого слова Смаил на мгновение приостанавливался. Он выговаривал его как «СаХраа», с яростным всхрапом на согласных, замыкающих первый слог.

– И вот однажды к ним туда заехал туарег – высокий, красивый, на прекрасном светлом боевом мехари; он поговорил с Уткой, Аишей и Мимуной, рассказал им о пустыне, о тех местах в ней, где он живет, и они слушали его с круглыми глазами. Потом он сказал: «Потанцуйте для меня», и они танцевали. Потом он занимался любовью сразу со всеми тремя, после чего дал серебряный реал Утке, серебряный реал Аише и серебряный реал Мимуне. А на рассвете туарег вскочил на своего хеджина и уехал на юг. После этого девушкам стало совсем грустно, мзабиты стали им еще противнее, чем были раньше, и думать теперь они могли только о высоком туареге, который живет в далеких неприступных песках Сахары.

Порт сунул в рот сигарету, прикурил. Но тут заметил на себе вопросительный взгляд Марнии и передал ей пачку. Она вынула оттуда сигарету, при помощи грубых щипцов изящным движением достала горящий уголек и приложила к кончику. Сигарета мгновенно раскурилась, после чего девушка передала ее Порту, взамен взяв его сигарету. Он улыбнулся. Марния еле заметно кивнула.

– И вот прошло много месяцев, а они все никак не могут заработать достаточно денег, чтобы уйти в Сахару. Серебряные реалы они сохранили, потому что все три девушки в этого туарега влюбились. А грустно им уже так, что и жизнь не в жизнь. Однажды они говорят: «А ведь мы можем так и кончить здесь свои дни – всегда в печали, так ни разу и не напившись чаю посреди Сахары. Так что надо нам уходить, путь даже без денег. Сложили они все свои деньги вместе (даже и те три серебряных реала), купили чайник, поднос и три стаканчика и взяли билеты на автобус до Эль-Голеа. Туда приехали уже совсем почти без денег, а те, что оставались, все отдали башхамару, который вел свой караван на юг, вглубь Сахары. За это он разрешил им ехать на его верблюдах. И однажды вечером, когда солнце совсем закатывалось за горизонт, караван добрался туда, где начались огромные песчаные барханы. Тут девушки подумали: «Ну вот, наконец-то мы посреди Сахары, пора затевать чай». Взошла луна, и все мужчины уснули, кроме караульного. Тот сидел среди верблюдов, играл на флейте… – (Это Смаил изобразил движениями пальцев у рта.) – Так что взяли Утка, Аиша и Мимуна свой чайник и поднос со стаканами и потихонечку, на цыпочках ушли из расположения каравана. Отправились искать самый высокий бархан, чтобы увидеть с него всю Сахару. Потом они собирались напиться там ча

Страница 13

. Идут, идут… Долго идут. Вдруг Утка говорит: «Смотрите, вон высокий бархан!» – и они идут туда и лезут на вершину. Тут Мимуна говорит: «А вон там – смотрите, какой высокий! Он гораздо выше, оттуда мы увидим все до самого Ин-Салаха!» Ладно, идут туда, и он действительно гораздо выше. Но не успели они подняться на вершину, как Аиша говорит: «Смотрите! Вон там точно самый высокий бархан из всех. Оттуда мы увидим Таманрассет – то место, где живет наш туарег». Глядь, уже и солнце взошло, а они все идут. В полдень им стало ужасно жарко. Но до того бархана они все же дошли и начали восхождение. Лезут, лезут… До вершины добрались уже такими усталыми, что сказали себе: «Давайте-ка немножко отдохнем, а уж потом займемся чаем». Но первым делом они все-таки выставили поднос, на него чайник и стаканы. После этого легли и заснули. А потом… – тут Смаил, сделав паузу, со значением посмотрел на Порта, – через много дней там проходил другой караван, и кто-то увидел на вершине самого высокого бархана что-то непонятное. Туда пошли посмотреть и нашли там Утку, Аишу и Мимуну; они так и остались там, так и лежали, как улеглись, чтобы вздремнуть. А все три стакана… – он поднял свой маленький чайный стаканчик, – были полны песка. Вот так они устроили себе чай посреди Сахары.

Повисло долгое молчание. Понятно было, что это конец истории. Порт бросил взгляд на Марнию; продолжая кивать, она не сводила с него взгляда. Решив рискнуть, он позволил себе высказаться:

– Как это грустно, – проговорил он.

Она сразу же спросила Смаила, что сказал гость.

– L’waqt. Gallik muta’ ?haram bzef,[26 - Время. Он сказал, поздно уже очень (дарижа).] – перевел Смаил.

Она медленно прикрыла глаза, продолжая кивать.

– Ei oua![27 - А, это да (араб.).] – сказала она, снова их открыв.

Порт рывком повернулся к Смаилу:

– Слушай, уже очень поздно. Я бы хотел договориться с ней о цене. Сколько я должен ей заплатить?

Лицо Смаила сделалось возмущенным.

– Как ты можешь! Ты ведешь себя так, словно имеешь дело со шлюхой! Ci pas une putain, je t’ai dit![28 - Она не проститутка, я жe тебе говорил! (фр.)]

– Но если я останусь с ней, я ведь должен буду заплатить?

– Ну естественно.

– Вот я и хочу заранее договориться.

– В этом, дорогой, я тебе не помощник.

Порт пожал плечами и встал.

– Мне надо идти. Уже поздно.

Марния быстро переводила взгляд с одного мужчины на другого. Потом она произнесла пару слов очень тихо, так что ее слышал только Смаил; он нахмурился, но, делано зевнув, все-таки вышел из шатра.

Они лежали на ложе вместе. Девушка была очень красива, понимала его и слушалась, и все-таки он не доверял ей. Полностью раздеться она отказывалась, но все ее движения – в том числе и жесты несогласия – были изящны, к тому же она производила их так, что в них чувствовалось некое обещание, исполнения которого ему оставалось только дождаться. О время, время! Будь у него время, он, может быть, сумел бы добиться ее расположения, но нынче следовало удовольствоваться тем, что само собой подразумевалось изначально. Он лежал и размышлял об этом, глядя на ее невозмутимое лицо; вспомнив о том, что через день-другой ему ехать на юг, он внутренне попенял на обстоятельства и сказал себе: «Что ж, хоть какой-то кусок урвать…» Перегнувшись, Марния загасила свечу двумя пальцами. Секунду лежали в полном молчании, в кромешной черноте. Затем он почувствовал, как ее мягкие руки медленно обвили его шею, а на лбу ощутил прикосновение губ.

Почти сразу же в отдалении завыла собака. Какое-то время ее вой проходил мимо его сознания; потом он его услышал и расстроился. Какая все-таки неподходящая к моменту музыка! Вскоре поймал себя на том, что представляет себе, как на них молча смотрит Кит. Эта фантазия возбудила его, и мрачный вой больше не досаждал.

Не более чем через четверть часа он приподнялся и попытался заглянуть за одеяло, туда, где полог шатра, – нет, темнотища, не видно ни зги. Внезапно его обуяло острое желание выйти вон. Он сел на этой их тахте, начал разбираться с одеждой. Опять к нему протянулись две руки, обхватили за шею. Он с силой их от себя оторвал, наградив несколькими шутливыми шлепками. Вот снова. Но на этот раз рука была одна, вторая забралась под пиджак, он почувствовал, как она гладит его по груди. Какая-то неуловимая неправильность ее движений заставила его тоже сунуться под пиджак и накрыть ее руку своей. Его кошелек был у нее уже между пальцев. Он выдернул его и оттолкнул девушку, прижав к матрасу.

– А-ай! – вскрикнула она, причем очень громко.

Он встал и начал шумно пробираться, спотыкаясь о преграждающую путь к выходу беспорядочно разбросанную утварь. Она снова взвизгнула, на сей раз коротко. Голоса в соседнем шатре стали слышнее. Все еще держа кошелек в руке, он выбежал, резко свернул влево и побежал к стене. Дважды упал: первый раз налетел на камень, а второй из-за того, что земля неожиданно ушла из-под ног куда-то вниз. Когда во второй раз вставал, заметил мужчину, который бежал наперерез, пытаясь преград

Страница 14

ть ему путь к лестнице. Порт хромал, но лестница – вот она, уже рядом. Успел, успел! Пока карабкался наверх, ему все казалось, что кто-то гонится за ним по пятам и сейчас, через секунду схватит за ногу. Легкие надулись болью, вот-вот лопнут. Лез с перекошенным ртом, оскалившись и стиснув зубы так, что воздух при каждом вдохе проходил между ними со свистом. У верхней площадки развернулся, схватил булыган, поднять который человеку явно не под силу, все-таки поднял и скатил вниз по лестнице. Потом сделал глубокий вдох и побежал вдоль парапета. Небо стало заметно светлее; серенькая, ничем не замутненная прозрачность расходилась по нему все выше, разливаясь из-за невысоких холмов на востоке. Очень-то быстро бежать он не мог. Сердце билось уже где-то в горле и в затылке. Он понимал, что до города ему такой темп не выдержать. С противоположной от обрыва стороны дороги шла стена, слишком высокая, не перелезешь. Однако через несколько сотен футов верхняя часть стены на небольшом протяжении оказалась разрушенной, а упавшие к подножью камни и глина образовали что-то вроде правильных ступеней. Попав за стену, он пробежал некоторое расстояние в обратном направлении, после чего полез куда-то вбок и вверх по пологому склону, усеянному плоскими каменными плитами, в которых он узнал мусульманские могилы. Наконец сел, минутку посидел, уронив голову на руки, и тут осознал несколько вещей сразу: во-первых, грудь болит и голова, во-вторых, кошелька в руке уже нет, а в-третьих, сердце-то, сердце как громко бьется! Впрочем, еще через мгновение этот гром уже не мешал ему думать, будто снизу, с дороги доносятся возбужденные голоса преследователей. Он встал и вновь заковылял вверх, прямо по могилам. Мало-помалу подъем перешел в спуск на другую сторону холма. Он почувствовал себя немного спокойнее. Однако с каждой минутой близился рассвет, а при свете дня его одинокую фигуру легко можно будет увидеть откуда-нибудь сверху. Он опять пустился бегом, вниз, вниз, все время в одном направлении, то и дело спотыкаясь и не отрывая взгляда от земли из опасения упасть. Так продолжалось довольно долго; кладбище осталось позади. Наконец он выбрался на поросшее кустами и кактусами высокое место, откуда открывался вид на ближайшую округу. Забрался в кусты и сел. Вокруг все было совершенно тихо. Небо сделалось белым. Время от времени он вставал и озирался. Очередной раз приподнявшись как раз в тот миг, когда взошло солнце, он бросил взгляд между двумя олеандрами и увидел его: кроваво-красное, оно отражалось от блистающей соляной себхи, на много миль простершейся между ним и горами.




VI


Когда ее залило горячим утренним солнцем, Кит проснулась в поту. Она встала, на нетвердых ногах доковыляла до окна, задернула портьеры и рухнула обратно в кровать. Простыни, на которых она лежала, были мокрыми. Всякая мысль о завтраке вызывала дурноту. Бывали дни, когда с момента пробуждения она чувствовала, что над ее головой, словно низкая грозовая туча, нависает нечто, несущее гибель. Такие дни бывали трудными от начала до конца, причем не столько из-за нависающего несчастья, предчувствие которого ощущалось очень остро и явственно, сколько потому, что ее привычная и стройная система предзнаменований совсем переставала действовать. В обычные дни, если, готовясь выйти за покупками, она подворачивала щиколотку или расцарапывала голень о какой-нибудь угол мебели, сразу напрашивалась мысль, что весь предполагавшийся поход по той или иной причине обречен на неудачу, да и вообще своим упорством она может подвергнуть себя реальной опасности. В такие дни она, по крайней мере, могла отличить добрые предзнаменования от дурных. Но в иные, особо коварные дни ощущение угрозы бывало столь сильным, что враждебные сущности чувствовались где-то тут, рядом, прямо за спиной; они заранее предвидели всякую ее попытку избежать попадания впросак, предсказанного приметами, и, следовательно, запросто могли по собственному усмотрению усложнить расставленные ловушки. Таким образом, то, в чем на первый взгляд ей мог почудиться знак вполне благоприятный, теперь легко может оказаться не более чем приманкой, специально заброшенной, чтобы ввергнуть ее в опасность. И наоборот, какая-нибудь подвернувшаяся щиколотка может быть знаком ложным, запущенным лишь для того, чтобы она отказалась от намерения выйти на улицу и осталась дома в тот самый день, когда взорвется бойлер, случится пожар или в дверь постучится тот, с кем она особенно хотела бы избегнуть встречи. А уж в личной жизни, во взаимоотношениях с людьми эти соображения достигали у нее размеров просто чудовищных. Она была способна просидеть все утро, силясь припомнить детали какой-нибудь краткой сцены или разговора, которые помогли бы ей выстроить в голове все возможные истолкования каждого жеста или фразы, каждой мимолетной гримасы и интонации со всеми их взаимосвязями и наложениями. Огромную часть своей жизни она посвящала классификации примет. Неудивительно, что, когда это занятие вдруг становилось для нее непосильным (в силу не

Страница 15

омерно разраставшихся сомнений), вся ее способность совершать простенькие движения каждодневного бытия почти полностью сходила на нет. Ее словно поражал вдруг некий паралич. Она переставала на что-либо реагировать, как личность исчезала из виду; да и вид при этом имела загнанный. В такие мучительные для нее дни люди, хорошо ее знающие, говорили: «А, ну, у Кит нынче опять особый день». Если в такие дни она вела себя сносно и казалась вполне разумной и рассудительной, то лишь постольку, поскольку механически подражала тому, что ей казалось рациональным поведением. Одной из причин, по которым она жутко не любила слушать, как рассказывают сны, было то, что их сюжеты привлекали ее внимание к борьбе, которая в ней и без того кипела непрестанно, а именно к схватке здравого рассудка с суеверием. В интеллектуальных дискуссиях она всегда выступала адептом всего научного и в то же время не могла не считать сны проявлениями чего-то мистически-необоримого.

Еще большую сложность всей ситуации придавал тот факт, что были у нее все же и другие дни, когда всякая возможность небесной кары ей представлялась крайне маловероятной. Всякий знак был добрым, каждый человек, предмет или обстоятельство распространяли вокруг себя неземную ауру благости. В такие дни, если она позволяла себе действовать сообразно с чувствами, Кит могла быть вполне счастлива. Однако с некоторых пор она уверовала в то, что такие дни (уже и сами по себе довольно редкие) даются ей всего лишь для того, чтобы потом застать врасплох, лишив способности правильно толковать предзнаменования. В результате приливы естественной эйфории все чаще стали у нее быстро перерождаться в нервную и слегка истерическую раздражительность. Разговаривая, она то и дело спохватывалась, пытаясь представить очередной выпад веселой шуткой, тогда как на самом деле высказывалась настолько ядовито, насколько может это делать человек в самом скверном расположении духа.

Другие люди как таковые со всеми поворотами их судеб затрагивали ее не более, чем мраморную статую ползающие по ней мухи. Однако, рассматривая людей в качестве возможных предвестников неприятных событий или как носителей нежелательного влияния на ее жизнь, она наделяла их чрезвычайной важностью. Не уставала повторять: «Моей жизнью постоянно руководят другие», и это было действительно так. Но делать это она им позволяла только потому, что в суеверных фантазиях наделяла их магической способностью оказывать влияние на ее судьбу, а вовсе не благодаря какому-то сочувствию или пониманию, которые они в силу своих личностных качеств в ней пробуждали.

Добрую часть ночи она провела без сна, все думала. Обычно, когда Порт втихую что-либо затевает, ее интуиция дает ей об этом знать. Она всегда себя уверяла, что ей совершенно не важно, что он делает, но к этим самоуговорам приходилось прибегать так часто, что давным-давно уже она сомневалась, так ли это. В то же время согласиться с тем, что ей не все равно, было не так легко. Против собственной воли она упорно силилась считать себя по-прежнему его женщиной, несмотря даже на то, что он давно в ней женщину как раз таки словно и не видит, и она живет теперь в мире, освещаемом лишь отдаленным сиянием все еще возможного чуда: вот он вернется – и у них все будет как прежде. В итоге она чувствовала себя униженной и жутко на себя за это злилась, понимая, что все зависит только от него, а она просто ждет (причем ждет без особой надежды) какого-то каприза с его стороны, чего-то, что невероятным образом вдруг вернет его к ней. Для того чтобы прилагать какие-то усилия в этом направлении самой, она была слишком умна: даже самые хитрые ее поползновения были бы обречены на провал, а такого рода провал был бы куда хуже полного отсутствия попыток. Так что следовало сидеть тихо и быть поблизости. Не исключено, что в один прекрасный день он ее все же заметит. Но пока суд да дело, уходит драгоценное время, месяц за месяцем, и ведь совершенно же попусту!

Таннер раздражал ее, несмотря даже на то, что из-за его присутствия и интереса к ней возникала классическая ситуация, которую если развить, можно было бы и впрямь добиться результатов, каковых не даст ничто иное; но подыгрывать ему она была почему-то неспособна. Она с ним скуча-ала; то и дело непроизвольно сравнивала его с Портом, но результат всякий раз получался в пользу Порта. Лежа ночью и размышляя, она вновь и вновь пыталась так направить свои фантазии, чтобы сделать Таннера объектом желания. Естественно, ничего не выходило. Тем не менее она пообещала себе постараться как-нибудь с ним все же сблизиться, хотя в момент принятия этого решения уже прекрасно сознавала, что это будет не просто совершенно ей не в радость, но, даже делая такие попытки (как и все, что требует сознательного усилия), она будет стараться исключительно ради Порта.

Тут раздался стук в дверь передней.

– О господи, кто там? – громко спросила Кит.

– Кто же, как не я! – послышался голос Таннера, с его всегдашней возмутительной, преувеличенно живенькой интонацией. –

Страница 16

ы там как, проснулись?

Она завозилась в постели, создавая много шума, в котором смешались вздохи, хлопанье простыней и скрип пружин матраца.

– Ох, не совсем, – наконец простонала она.

– Это же лучшее время дня. Не пропустите! – прокричал он сквозь дверь.

Повисла бодрящая пауза, за время которой она припомнила принятое ночью решение. И умученным голосом воззвала:

– Мину-уточку, Та-аннер.

– Слушаю и повинуюсь!

Минуту, час, он будет ждать сколько угодно все с той же добродушной (и фальшивой, как она считала) улыбкой, пока в конце концов его не впустят. Она плеснула холодной водой себе в лицо, вытерлась мягоньким, но чересчур тонким турецким полотенчиком, слегка подкрасила губы и прошлась гребнем по волосам. Вдруг став ужасно озабоченной, принялась озираться в поисках правильного халата. Через приоткрытую дверь в комнату Порта ей вдруг бросился в глаза его большой белый махровый халат, висящий на стене. Торопливо постучав, она вошла, увидела, что мужа нет, и схватила халат. Завязывая перед зеркалом пояс, она с удовлетворением отметила, что выбором именно этого предмета одежды она, по крайней мере, застраховалась от обвинения в кокетстве. На ней он доходил до полу, а рукава пришлось закатать на два оборота, чтобы они не мешали рукам.

Открыла дверь.

– С добрым утречком!

А вот не видать ему ответной улыбки!

– Привет, Таннер, – как можно равнодушней сказала она. – Заходи.

Проходя мимо нее, левой рукой он взъерошил ей волосы, проследовал к окну, раздвинул шторы.

– У вас тут что, спиритический сеанс?.. Вот, наконец-то, хоть тебя теперь видно.

Резкий утренний свет наполнил комнату, кафельная глазурь отбросила солнце на потолок: вместо пола словно водная гладь.

– Как самочувствие? – рассеянно спросила она, снова встав перед зеркалом и принявшись поправлять только что подпорченную им прическу.

– Дивное!

С сияющим видом он уставился в зеркало на ее отражение, играя глазами и даже – как она с великим отвращением заметила – специально напрягая на лице какой-то мускул, ответственный за появление ямочек на щеках. «Боже, какой он все-таки фанфарон! – еще раз поразилась она. – Но с нами-то он тут зачем? Конечно, это из-за Порта. Это Порт позволил ему за нами тащиться».

– А что вчера вечером приключилось с Портом? – говорил в это время Таннер. – Я его ждал, ждал, а он так и не появился.

– Ты его ждал? – подняв на него взгляд, недоверчиво переспросила Кит.

– Да, у нас даже вроде как свидание было в кафе назначено – ну в том, в нашем. Хотели выпить на сон грядущий. Я там сижу, сижу, а о нем ни слуху ни духу. Ну, пошел лег, довольно долго читал. До трех он точно не приходил.

Все это было враньем. На самом деле, когда они с Портом расставались, Таннер сказал: «Если надумаешь выходить, загляни в „Экмюль“: возможно, я буду там». Из гостиницы он вышел вскоре после Порта, подклеил какую-то француженку и пробыл у нее в отеле до пяти. Возвращаясь на рассвете, ухитрился через застекленный верх входной двери бросить взгляд внутрь их номера, увидел пустую кровать в одной комнате и спящую Кит в другой.

– Правда? – отозвалась она, снова поворачиваясь к зеркалу. – Тогда он, значит, почти не спал, потому что встал уже и ушел.

– Ты хочешь сказать, еще не приходил, – сказал Таннер, глядя на нее в упор.

Она не ответила.

– Нажми, пожалуйста, вон ту кнопочку, ладно? – наконец проговорила она. – Я бы выпила, пожалуй, чашку этого их цикория с круассаном – ладно уж, пусть даже деревянным.

Решив, что времени прошло вроде достаточно, она вошла в комнату Порта и бросила взгляд на кровать. Постель раскрыта, будто собирались спать, и нетронута. Сама толком не понимая зачем, она полностью откинула с нее одеяло и, присев на краешек, стала взбивать подушки. Потом развернула выложенную на кровать пижаму и бросила кучей к изножью. В дверь постучала горничная; Кит встала, вернулась в свою комнату, заказала завтрак. Когда горничная вышла, Кит затворила дверь и села в кресло у окна, но наружу ни разу не глянула.

– Ты знаешь, – проговорил Таннер задумчиво, – я тут недавно вот о чем подумал. До чего же странный ты человек! Тебя совершенно нельзя понять.

Кит раздраженно цокнула языком.

– Ой, ну тебя, Таннер! Все бы тебе интересничать. – Однако тут же, попеняв себе за открыто выказанное нетерпение, с улыбкой добавила: – Тебе это так не идет!

Обиженное выражение его лица быстро сменилось ухмылкой.

– Да нет, ну правда. Ты у нас просто чудо какое-то.

Она сердито сжала губы, причем злилась не столько из-за того, что он говорил (хотя сплошной идиотизм, конечно), сколько раздражала сама мысль: вот! именно сейчас она должна с ним, видите ли, беседовать! Невыносимо.

– Ну, возможно, – сказала она.

Принесли завтрак. Пока пила кофе и ела круассан, он сидел рядом. Ее глаза тем временем сделались задумчивы, почти сонны, и у него появилось ощущение, что о его присутствии она забыла напрочь. Почти покончив с завтраком, вдруг повернулась к нему и вежливо так спрашивает:

– Прости, п

Страница 17

жалуйста, ничего, если я поем?

Он разразился хохотом. Она смотрела с испугом.

– Давай, давай, в темпе! – сказал он. – Хочу вывести тебя на прогулку, прежде чем на улице станет чересчур жарко. У тебя же там куча всего еще в твоем списке.

– Ой, – простонала она. – Сейчас мне что-то не…

Но он оборвал ее:

– Давай, пошли, пошли. Одевайся. Я подожду в комнате Порта. Вот, смотри, даже дверь закрою.

Она не нашлась что сказать. Порт никогда не отдавал ей приказов, лишь исподволь послеживал, надеясь угадать, чего она на самом деле хочет. И этим еще больше все запутывал, поскольку в своих действиях она редко руководствовалась желаниями, гораздо чаще опиралась на сложный баланс примет, исходя из соотношения правильных с теми, которые лучше отринуть.

Таннер уже вышел в смежную комнату и затворил дверь. Кит почему-то было приятно, что он сидит там, глядя на развороченную постель. Одеваясь, она слышала, как он насвистывает.

– Зануда, зануда, зануда! – себе под нос тихонько повторяла она.

В этот момент другая дверь ее комнаты отворилась; левой рукой приглаживая волосы, в прихожей стоял Порт.

– Можно войти? – спросил он.

Она уставилась на него.

– Ну… разумеется. Но что с тобой?

Стоит, молчит.

– Ты можешь мне сказать – что, черт возьми, с тобой стряслось? – нетерпеливо повторила она.

– Ничего, – отрывисто бросил он. Шагнув в середину комнаты, кивнул в сторону закрытой двери в смежное помещение. – Кто там?

– Таннер, – сказала она с совершенно ненаигранным простодушием, как будто все абсолютно в порядке вещей. – Ждет, пока я оденусь.

– Какого черта? Что тут происходит?

Кит вспыхнула и резко отвернулась.

– Ничего. Ничего. Ничего, – зачастила она. – Не сходи с ума. А ты уже подумал – что-нибудь этакое?

– Не знаю, – сказал он все тем же ледяным тоном. – Откуда же мне-то знать? Я тебя спрашиваю.

Она толкнула его в грудь обеими выставленными вперед руками и пошла открывать дверь, но он поймал ее за локоть и развернул.

– Пожалуйста, перестань! – на яростном выдохе прошептала она.

– Ладно! Ладно! Сам дверь открою, – сказал он так, будто разрешить ей открывать дверь было бы слишком рискованно.

Порт вошел в свою комнату. Свесившись из окна и глядя куда-то вниз, Таннер лежал животом на подоконнике. Услышав, выпрямился и резко развернулся.

– О! Это кто это к нам… – начал было он, но осекся.

Порт во все глаза смотрел на кровать.

– Это что такое? У тебя что – своей комнаты нет, что тебе все время у нас пастись приходится?

Но Таннер, похоже, вовсе не желал проникаться ситуацией – во всяком случае, внешне признавать ее наличие отказывался наотрез.

– Ого! Ты что – с войны, что ли, вернулся? – всплеснул он руками. – Вид – ну точь-в-точь! Мы с Кит собираемся на прогулку. А тебе, видимо, требуется поспать. – Он подтащил Порта к зеркалу. – Ты только взгляни на себя! – приказал он.

При виде своего перепачканного лица и красных воспаленных глаз Порт приувял.

– Хочу черного кофе, – проворчал он. – Кроме того, мне надо сходить вниз и побриться. – Тут он опять возвысил голос. – А вас обоих чтобы я тут не видел! Убирайтесь к черту на эту вашу прогулку. – И он с отвращением вдавил в стену кнопку вызова прислуги.

– Ладно, пока! – Таннер по-братски хлопнул его по загривку. – Отдыхай давай.

Пока Таннер шел к двери, Порт сверлил взглядом его спину, а когда тот наконец вышел, сел на кровать. В гавань как раз вошел пароход, наверное огромный: снизу донесся его басовитый рев, перекрывший уличные шумы. Порт был уже в кровати, лежал на спине, судорожно ловил ртом воздух. Когда в дверь постучали, уже не услышал. Коридорный сунул голову в щель, сказал «Monsieur!», пару секунд подождал, тихо притворил дверь и удалился.




VII


Проспал весь день. Кит вернулась к ланчу, тихо вошла, разок кашлянула – вдруг проснется? – и отправилась есть без него. Проснулся уже чуть не в сумерках, чувствуя себя свежим и обновленным. Что ж, встал и медленно разделся. Набрал ванну горячей воды, долго нежился, побрился и стал искать свой белый банный халат. Нашел его в комнате Кит, а самой ее не нашел. На ее столе громоздились свертки с провизией, которую она закупила в дорогу. Товары по большей части были с черного рынка, «мейд ин Ингланд» и, если верить этикеткам, все произведенные по прямому заказу его величества короля Георга VI. Распечатал пачку печенья и принялся эти печенья поедать – одно за другим, с какой-то ненасытной жадностью. Город в обрамлении окна потихоньку тускнел. Наступил как раз тот момент сумерек, когда освещенные предметы кажутся неестественно яркими, тогда как остальные уже успокоительно темны. Электричество на улицах еще не включили, так что немногочисленные огни горели только на нескольких судах, что стояли на рейде в гавани, ширь которой была и не светлой, и не темной – просто пустое пространство между городскими постройками и небом. А чуть правее – горы. Первая из которых, вздымаясь прямо из моря, напомнила ему два колена, сомкнутые и поднятые под огромн

Страница 18

м одеялом. Лишь на какую-то долю секунды, зато так явственно, что это вызвало почти шок, он почувствовал себя где-то совсем в другом месте и в давнее-давнее время. Потом опять колени сделались горами. Он побрел на первый этаж.

Между собой они давно решили гостиничный бар вниманием не баловать, потому что там всегда царило безлюдье. Теперь же, зайдя в эту полутемную крохотную комнатенку, Порт с некоторым удивлением увидел у стойки бара одинокого посетителя – грузного юношу с бесформенным лицом, хоть какую-то определенность которому придавала лишь неряшливая пегая бородка. Пока Порт усаживался у другого конца стойки, молодой человек задвигался и сказал с явственным британским акцентом:

– Otro Tio Pepe,[29 - Еще порцию «Дяди Пепе» (исп.).] – и пододвинул свой стакан к бармену.

Порту представились прохладные подземные погреба в испанском городе Херес-де-ла-Фронтера, где когда-то его угощали хересом «Тио Пепе» 1842 года, и заказал то же самое. Молодой человек взглянул на него с некоторым удивлением, но ничего не сказал. Вскоре в дверях появилась крупная рыхлая женщина с землистым лицом и волосами, выкрашенными хной в огненный цвет, и с ходу подняла крик. Ее черные глаза – будто стеклянные, как у куклы, – ничего не выражали; их тусклую безжизненность подчеркивала поблескивающая вокруг них густая косметика.

Молодой человек обернулся к ней:

– Привет, мама. Ты лучше заходи давай, садись.

Женщина приблизилась к юноше, но не села. Взволнованная и возмущенная, Порта она, казалось, не заметила вообще. Ее голос был тонок и визглив.

– Эрик, мерзавец ты этакий! – кричала она. – Ты что, не понимаешь, что я тебя уже обыскалась? Что за поведение! И что ты там пьешь? Ты зачем вообще пьешь, после того, что тебе сказал доктор Леви? Несносный мальчишка!

Юноша на нее даже не взглянул.

– Не надо так визжать, мамочка.

Она бросила взгляд в направлении Порта и наконец увидела его.

– Нет, что ты там такое пьешь, Эрик? – снова пристала она к нему уже без надрыва, но по-прежнему напористо.

– Да это всего лишь херес, и очень даже вкусный. Не стоит так расстраиваться.

– А кто, по-твоему, будет оплачивать эти твои капризы? – Она уселась на табурет рядом с ним и стала рыться в сумочке. – Да будь оно все!.. Пошла, а ключ оставила, – сказала она. – Все из-за твоего неразумия. Теперь тебе придется впускать меня через дверь твоей комнаты. Я тут нашла одну мечеть, такая очаровательная, но вся обсижена малолетними поганцами, орущими как дьяволята. Просто грязные какие-то зверьки, вот они кто! Я тебе завтра покажу ее. Возьми и мне, что ли, стаканчик хереса, только сухого. Может, хоть он мне поможет. Весь день чувствую себя просто ужасно. Наверняка опять малярия возвращается. Сейчас ее любимое время, сам знаешь.

– Otro Tio Pepe, – невозмутимо проговорил юнец.

Порт наблюдал; зрелище того, как человек низводит себя до уровня механизма, становясь карикатурой на самого себя, всегда оказывало на него гипнотическое воздействие. Сколь бы ни были сопутствующие этому обстоятельства нелепы или ужасны, такие персонажи забавляли его несказанно.

В обеденной зале обстановка была неуютна и официальна до такой степени, каковая может быть приемлема лишь при условии, что обслуживание безупречно; здесь это было далеко не так. Официанты пребывали в апатии и двигались как сонные мухи. Принимая заказы, с трудом понимали даже французов и, уж конечно, ни к кому проявлять любезность не испытывали ни малейшего желания. Английской парочке был выделен столик поблизости от того угла, где обедали Порт и Кит: Таннера не было, он где-то развлекал свою француженку.

– Вот они, вот они, – зашептал Порт. – Ухом к ним повернись. Но постарайся, чтобы на лице не отражалось.

– О! Он похож на Ваше? в юности, – сказала Кит, низко склонясь над столом. – Ну, на того, который бродил по Франции и резал на куски детишек, помнишь?

Несколько минут помолчали, надеясь, что соседний столик доставит им какое-никакое развлечение, но матери с сыном, похоже, сказать друг другу было нечего. Наконец Порт повернулся к Кит и говорит:

– Да, кстати, раз уж я вспомнил: что все это значило – ну, нынче утром?

– А обязательно надо сейчас в это вдаваться?

– Да нет, я просто так. Спросил. Думал, может, ты объяснишь.

– Ты видел все, что можно было увидеть.

– Если бы я так думал, я бы тебя не спрашивал.

– Ах, ну неужто не понять… – раздраженно начала Кит и осеклась.

Она хотела сказать: неужто не понятно, я просто-напросто не хотела, чтобы Таннер узнал, что тебя всю ночь не было! Разве ты не заметил, как его разбирало любопытство по этому поводу? Неужто не видишь, что это бы дало ему тот клин, который ему так и хочется вбить между нами? Но вместо этого она сказала:

– Разве так необходимо это обсуждать? Ты как вошел, я тебе сразу все рассказала. Он приперся, когда я завтракала, и я отослала его в твою комнату, чтобы он ждал там, пока я оденусь. Разве я сделала что-нибудь неправильно?

– Это зависит от того, что ты называешь правильным, де

Страница 19

ка.

– Зависит, конечно, – скривившись, согласилась она. – А ты заметил – о том, что ты делал прошлой ночью, я так и не спросила.

– А что тебе проку спрашивать, все равно не узнаешь, – сказал на это Порт, нисколько не смутившись и даже с улыбкой.

– И не хочу знать. – Несмотря на все старания, ее гнев все же нет-нет, да и прорывался. – И ты тоже можешь думать что угодно. Мне абсолютно наплевать.

Скользнув взглядом по соседнему столику, Кит заметила, что громоздкая, неистово накрашенная тетка с нескрываемым вниманием ловит каждое слово их разговора. Заметив, что от Кит ее интерес не укрылся, дама тут же повернулась к юноше и разразилась собственным громким монологом.

– В этой гостинице, между прочим, необычайно интересное устройство водопровода: из кранов все время доносятся вздохи и клокотанье, как туго их ни закрути. Какие все же идиоты эти французы! Невероятно! Все как один дебилы. Сама мадам Готье мне говорила, что коэффициент умственного развития у них самый низкий из всех наций в мире. И кровь, конечно, жидкая: все идет в семя. Все полунегроиды-полужиды. Ты только посмотри на них! – И она произвела широкий жест, обведя им всю залу.

– Ну, здесь – возможно, – ответствовал молодой человек, подняв стакан с водой к свету и внимательно его изучая.

– Да нет – во Франции! – возбужденно вскричала женщина. – Мадам Готье сама мне говорила, да и читала я – что в книгах, что в газетах…

– Что за отвратная вода, – пробурчал сын. Поставил стакан на стол. – Пожалуй, пить это все же не стоит.

– Да что ты вечно нюни распускаешь! Хватит ныть! И слушать даже не желаю! Эти твои жалобы у меня уже вот где! То ему грязь, то черви. Ну не пей. Кому какое дело, будешь ты эту воду пить или нет. Это вообще, между прочим, вредная манера – всякую пищу запивать. Когда ты уже повзрослеешь! Ты керосин для примуса купил? Или забыл, как «Виттель» в тот раз?

Молодой человек улыбнулся, но так, чтобы изобразить ядовитую пародию на благостное послушание, и заговорил медленно, словно с умственно отсталым ребенком:

– Нет, я не забыл керосин и «Виттель» не забыл. Канистра уже в машине, сзади. А теперь, если можно, я, пожалуй, пойду пройдусь.

Он встал и, все еще улыбаясь крайне неприятным образом, двинулся от стола прочь.

– Куда, щенок невоспитанный! Я тебе уши надеру! – кричала ему вслед женщина. Но он даже не обернулся.

– Правда же, чудная парочка? – прошептал Порт.

– Да уж, забавные, – сказала Кит. Она все еще сердилась. – Почему бы тебе не пригласить их тоже в наше великое путешествие? Нам как раз их только и не хватало.

Фруктовый десерт ели в молчании.

После обеда Кит удалилась в номер, а Порт, слоняясь по коридорам первого этажа гостиницы, забрел в «писчую комнату» с ее невозможно тусклыми лампами высоко-высоко вверху; оттуда вышел в тесно заставленное пальмами фойе, где две старухи-француженки, сидя на краешках стульев, что-то шептали друг дружке на ухо; из фойе к парадному входу, в дверях которого несколько минут постоял, разглядывая стоящий прямо у крыльца вместительный «мерседес» с откидным верхом; потом обратно в «писчую». Там уселся. Чахоточный свет сверху еле-еле освещал плакаты на стенах – все как один с рекламой путешествий: «F?s la Mystеrieuse», «Air-France», «Visitez l’Espagne».[30 - «Зaгaдочный и таинственный Фес», «Эр-Фрaнс», «Посетите Испанию» (фр.).] Эта писчая комната больше всего напоминала ему тюрьму. Из забранного решеткой окошка над головой слышались пронзительные женские голоса и металлические бряки кухонной деятельности, усиленные каменными стенами и кафельными полами. А поверх всех этих фоновых шумов время от времени раздавались электрические звонки кинотеатра – долгие и каждый раз с новой силой бьющие по нервам. Он подошел к столам, стал переставлять стоящие на них пресс-папье и открывать ящики в поисках бумаги; бумаги не было. Поднял и потряс чернильницу, одну, другую – сухие. На кухне тем временем разгорелся какой-то яростный скандал. Почесывая недавно накусанные комарами голые части рук, он медленно вышел из писчей комнаты в фойе и по коридору проследовал в бар. Здесь тоже тускло горели редкие лампочки, но строй бутылок на полках позади стойки манил и надежно приковывал взгляд. Порт чувствовал некоторый непорядок с желудком – не то чтобы изжога, но некое предвестие боли, которая в тот момент ощущалась всего лишь как легкое недомогание неясной локализации. Смуглый бармен устремил на него вопросительный взгляд. Больше в баре никого не было. Он заказал виски и сел, стал смаковать его, прихлебывая по чуть-чуть. В каком-то из номеров гостиницы в туалете спустили воду, послышалось придушенное клокотанье унитаза.

Неприятное напряжение внутри понемногу отпускало; наконец-то он по-настоящему взбодрился. В баре пахло затхлостью и унынием. Или, вернее, той неустранимой грустью, что свойственна вещам, пережившим самих себя. «Небось, первая рюмка, которую сегодня в этом баре налили, – подумал Порт. – Вот интересно, много ли мгновений счастья видела эта комната?» Счастье, если

Страница 20

оно все еще существует, сюда забредает едва ли: место ему в уединенных комнатах, что смотрят на залитые солнцем улочки, где кошки с урчаньем гложут рыбьи головы; в тенистых кафе, завешенных тростниковыми циновками, где дым гашиша мешается с мятным духом горячего чая; оно живет в порту или где-нибудь в шатрах на границе с себхой (тут пришлось отмахнуться от образа Марнии в белом, ее невозмутимого лица); а то и вовсе за горами в великой Сахаре и дальше, на бескрайних просторах Африки. Но не здесь, не в этой унылой колониальной комнатенке, где, сколько ни взывай к Европе, она проявляется разве что в виде разрозненных жалких черточек, каждая из которых лишь еще одно веское доказательство изоляции; в такой комнате родина кажется еще более далекой.

Покуда он сидел, временами делая крохотные глоточки теплого виски, из коридора послышались приближающиеся шаги. В помещение вошел юный англичанин и, ни разу даже не глянув в сторону Порта, сел за один из столиков. Порт пронаблюдал, как тот заказывает ликер, и, когда бармен оказался опять за стойкой, подошел к его столику.

– Pardon, monsieur, – сказал Порт. – Vous parlez fran?ais?[31 - Извините, мсье. Вы говорите по-французски? (фр.)]

– Oui, oui,[32 - Да, да (фр.).] – с испуганным видом отозвался юноша.

– Но вы также говорите и по-английски? – быстро продолжил Порт.

– Да, конечно, – ответил тот, поставив стакан на стол и глядя на собеседника с такой миной, что Порт сразу заподозрил в нем притворщика, каких мало. Интуиция подсказала ему, что в данном случае самым верным подходом будет лесть.

– Тогда, может быть, вы сможете мне кое-что посоветовать, – продолжил Порт с непробиваемо-серьезным видом.

Юноша слабо улыбнулся:

– Если это про Африку, то я, пожалуй… Последние пять лет я ведь топчу здешнюю пыль, можно сказать, непрерывно. А как же: пленительные края!

– Да, замечательные.

– Вы ее тоже знаете?

Лицо юноши сделалось немного обеспокоенным; чувствовалось, что ему хочется быть тут единственным путешественником-первопроходцем.

– Ну, разве что местами, – поспешил развеять его опасения Порт. – Я довольно много поездил по ее северной и западной части. Где-то примерно от Триполи до Дакара.

– А, Дакар… Грязная дыра.

– Да, как и все портовые города в мире. Я хотел посоветоваться с вами насчет обмена денег. В каком, по-вашему, банке здесь это лучше сделать? У меня доллары.

Англичанин улыбнулся:

– Ну, с этим вы как раз по адресу. Собственно, сам-то я австралиец, но мы с мамой живем в основном на американские доллары.

И он принялся подробно объяснять Порту особенности французской банковской системы в Северной Африке. Его голос заиграл модуляциями этакого старомодного профессора; вообще вся его манера подачи материала показалась Порту отталкивающе педантичной. К тому же огонек, при этом мелькавший в его глазах, не только противоречил тону и менторской манере, но даже и вовсе каким-то образом лишал его слова всякой достоверности и веса. Как Порту показалось, юноша говорил с ним так, будто решил, что имеет дело с буйнопомешанным, да и от темы уклонялся надолго и, по-видимому, намеренно: чтобы можно было заговаривать пациенту зубы как можно дольше – пока тот не успокоится.

Порт предоставил ему витийствовать сколько влезет, и в результате это привело к тому, что с банковской темы малый соскочил вовсе и перешел к пережитому им самим. Область сия оказалась куда более плодотворной; стало очевидно, что юношу туда влекло изначально. Порт не встревал, разве что изредка вставлял вежливые восклицания, помогавшие монологу хоть как-то сойти за беседу. Так Порт узнал, что, перед тем как переехать в Момбасу, молодой человек и его мать, которая пишет путеводители для туристов и иллюстрирует их собственноручно сделанными фотографиями, три года прожили в Индии, где умер ее старший сын; что за пять лет, прожитых в самых разных частях африканского континента, обоих угораздило переболеть столькими болезнями, что их перечень удивил бы любого, причем по большей части эти болезни периодически возвращаются. Было, однако, трудно понять, чему верить, а что пропускать мимо ушей, поскольку отчет юнца пестрил утверждениями вроде: «В то время я был менеджером большой импортно-экспортной фирмы в Дурбане», «Правительство поставило меня начальником над тремя тысячами зулусов», «В Лагосе я купил у военных командно-штабную машину и тут же дернул на ней в Казаманс», «Мы были единственными белыми, которым когда-либо удавалось проникнуть в этот регион», «Меня хотели назначить кинооператором экспедиции, но в Кейптауне не нашлось никого, кому я мог бы доверить студию, а мы в это время снимали аж четыре фильма одновременно». Порт чуть было уже не возмутился: что он, совсем, что ли, не понимает, кому сколько можно навешивать на уши! – но решил предоставить малому болтать и дальше, придя даже в своего рода восторг от того извращенного удовольствия, с которым тот описывал мертвые тела в реке у Дуалы, кровавый кошмар в Секонди-Такоради и рассказывал про безумца, совершившего

Страница 21

амосожжение на базаре в Гао. Иссякнув, рассказчик откинулся на спинку стула, сделал знак бармену, чтобы тот принес ему еще ликера, и говорит:

– О да, Африка – великолепное место. Я бы сейчас больше нигде жить не хотел.

– А ваша мать? Она того же мнения?

– Да она просто влюблена в Африку! Она не знала бы, чем заняться, если бы ее заставили жить в цивилизованной стране.

– И она что же, все время пишет?

– Непрестанно. Каждый день. Главным образом о труднодоступных местах. Сейчас мы собираемся на юг, в Форт-Шарле. Бывали там?

Он явно был полон надежды, что его собеседник в Форте-Шарле не бывал.

– Нет, не бывал, – успокоил его Порт. – Но я знаю, где это. А как вы туда доберетесь? Туда вроде никакой транспорт не ходит? Или какой-то ходит?

– Да ну, доберемся. О туарегах мама только и мечтает. А я собрал довольно приличную коллекцию карт, военных и всяких прочих, и каждый раз перед выездом внимательно их с утреца изучаю. Потом надо просто держаться карты. У нас своя машина, – пояснил он, заметив, что лицо Порта принимает недоверчивое выражение. – Довольно древний «мерседес». Старый, но зато, зараза, могучий!

– А, да, я видел его. Это который у дверей стоит?

– Да, – с деланой небрежностью подтвердил юноша. – Доехать нам не проблема.

– Ваша мать, должно быть, чрезвычайно интересная женщина, – сказал Порт.

Молодой человек этому очень обрадовался.

– Абсолютно обалденная! Вам надо завтра с ней познакомиться.

– Что ж, я с большим удовольствием.

– Сейчас-то я уже отправил ее спать, но до моего прихода она не заснет. Мы всегда заказываем смежные номера и чтоб сообщались, так что она, к сожалению, всегда в курсе того, когда я ложусь. Неслабо, да? Такие вот прелести женатой жизни.

Порт бросил на него быстрый взгляд, его слегка шокировала грубость последнего замечания, но малый рассмеялся, причем самым открытым и простодушным манером.

– Я думаю, да, вы как поговорите с ней, она вам сразу понравится. К сожалению, у нас довольно жесткий график маршрута, и мы пытаемся ему неукоснительно следовать. Завтра в полдень выезжаем. А вы когда из этой дыры думаете выбираться?

– Вообще-то, мы планировали выехать завтра поездом в Бусиф, но мы никуда не торопимся. Можем и отложить… да хоть до четверга. Путешествовать можно только так – нам, во всяком случае, так кажется, – чтобы ехать, когда хочется ехать, и отдыхать, когда хочется отдыхать.

– Совершенно согласен. Но вы, конечно же, не собираетесь отдыхать здесь?

– Да ну, господи, нет, конечно! – рассмеялся Порт. – Еще не хватало. Но нас трое, и набраться решимости всем одновременно не так-то просто.

– Вот оно что, вас трое! Понятно. – Молодому человеку, похоже, требовалось время, чтобы переварить эту неожиданную новость. – Ясненько. – Он встал, полез в карман и достал оттуда визитку, которую подал Порту. – Вот, возьмите. Моя фамилия Лайл. Короче, всего вам доброго; соберетесь с силами – выходите проводить нас. Может, утром увидимся. – Он резко развернулся, словно в смущении, и деревянным шагом вышел из бара.

Порт сунул визитку в карман. Бармен спал, положив голову на стойку. Решив, что надо бы выпить еще – ну, последнюю, – Порт подошел и легонько потрепал его за плечо. Тот со стоном поднял голову.




VIII


– Где тебя носит? – спросила Кит.

Она сидела в кровати и читала, сдвинув лампу к самому краешку ночного столика. Порт приблизил столик к кровати вплотную и вернул лампу на безопасное место посреди столика.

– Пьянствовал на первом этаже в баре. Есть у меня такое чувство, что до Бусифа нас подвезут.

Кит подняла голову, ее лицо осветилось радостью. Она ненавидела поезда.

– Ой, правда? Не может быть. Как здорово!

– Ты погоди, главное, знаешь кто?

– Господи! Неужто эти чудовища?

– Вообще-то, они еще ничего не предложили. Просто есть такое чувство, что предложат.

– Да ну, с ними? Нет, это абсолютно исключается.

Порт зашел в свою комнату.

– Да ты в любом случае не переживай пока. Никто ничего еще не предлагал. Я имел длинную беседу с сыном той мадам. И такого наслушался! Он совершенно сумасшедший.

– Как это – не переживай? Знаешь ведь, как я ненавижу поезда. И вдруг приходишь и спокойно говоришь, что нас, может быть, пригласят ехать на машине! Мог бы хоть до утра подождать, чтобы я по-человечески выспалась, прежде чем придется решать, какую из двух пыток выбрать.

– Почему бы тебе не отложить переживания до того момента, когда предложат?

– Ах, не говори глупостей! – вскричала она, выпрыгивая из постели. Постояла в дверях, глядя, как он раздевается. И вдруг: – Спокойной ночи! – и дверью – хлоп.

Все вышло примерно так, как Порт и ожидал. С утра пораньше, когда он стоял у окна и с удивлением разглядывал тучи, которые видел впервые с середины плавания через Атлантику, в дверь постучали; это был Эрик Лайл, розовый и слегка опухший со сна.

– Доброе утро. Я, гм, прошу прощения, если разбудил вас, но мне надо с вами обсудить кое-что важное. Можно войти?

Он проник в комнату каким-то

Страница 22

странно украдчивым взглядом, бледно-голубые глазки шустро забегали с предмета на предмет. У Порта появилось неприятное ощущение, что, прежде чем пускать его в номер, надо было все убрать и хорошенько запереть чемоданы.

– Вы уже пили чай? – спросил Лайл.

– Да, только это был кофе.

– Ага! – А сам бочком, бочком, поближе к саквояжу; и вот уже играет со стягивающим его ремешком. – Какие у вас на чемоданах бирки симпатичные! – Приподнял кожаный ярлык с обозначенной на нем фамилией и адресом Порта. – Вот, теперь хоть знаю вашу фамилию. Мистер Портер Морсби. – И сразу в другой конец комнаты – скок! – Вы уж простите, что я свой нос сую. Всякие чемоданы – это моя страсть. Можно, я сяду? Да, так вот, мистер Морсби. Это ведь ваша фамилия, верно? Я тут переговорил с матерью, и она, в общем, согласна со мной насчет того, что было бы куда приятнее – и вам, и миссис Морсби… Это ведь с ней, наверное, вы были вчера вечером…

Он прервался, ожидая ответа.

– Да, с ней, – подтвердил Порт.

– …если вы оба поедете в Бусиф с нами. На машине это всего часов пять езды, а поезд тащится бог знает сколько: что-нибудь порядка одиннадцати часов, если я правильно помню. Причем это одиннадцать часов кромешного ада. Поезда, знаете ли, еще с войны сделались совершенно кошмарными. Как нам кажется…

Тут Порт прервал его:

– Нет-нет. Ну что же мы будем вас так обременять. Нет-нет.

– Да! Да! – не унимался Лайл.

– Кроме того, как вы знаете, нас ведь трое.

– Ах да, действительно, – проговорил Лайл упавшим голосом. – А не может ваш друг поехать за нами следом на поезде?

– Не думаю, что его страшно обрадует такое наше решение. Нет, всем уехать, а его тут бросить было бы все же нехорошо.

– Понятно. Ну, жаль, жаль. Взять еще и его мы вряд ли сможем: при таком количестве багажа… – Он встал и, наклонив голову к плечу, посмотрел на Порта, словно птица, прислушивающаяся к движению червяка, потом говорит: – Нет, все равно, поехали с нами, а? Вы сумеете это устроить, я знаю. – Пошел к двери, отворил ее, уже вроде вышел, но, привстав на цыпочки и изогнувшись, уже из коридора снова заглянул в номер. – Знаете, что я вам скажу? Вы к нам зайдите через часик, дайте знать. Номер пятьдесят третий. И мне правда очень хотелось бы услышать положительный ответ.

Улыбаясь, он еще раз окинул комнату бегающим взглядом и затворил за собой дверь.

Кит и впрямь всю ночь не спала буквально ни минуты; перед рассветом стала задремывать, но тоже то и дело просыпалась, мучилась. Когда Порт громко стукнул в дверь между их комнатами и сразу открыл ее, принять его она была не настроена. Сперва рывком села, закрывшись простыней до самой шеи и испуганно выпучив глаза. Потом расслабилась, снова упала на подушки.

– Что случилось?

– Мне надо с тобой поговорить.

– Ой, я так спать хочу!

– Нас пригласили ехать в Бусиф на машине.

Она снова привстала, на сей раз яростно протирая глаза. Он присел к ней на кровать и рассеянно поцеловал в плечо. Отпрянув, она устремила взгляд на него.

– Кто? Эти монстры? Ты согласился?

Он хотел сказать «да»: этим удалось бы сэкономить массу усилий и слов; ей сразу все стало бы ясно, да и ему тоже.

– Нет еще.

– Ну, значит, придется отказаться.

– Почему? На машине было бы куда удобнее. И быстрее. Да и безопаснее, конечно же.

– Ты что – хочешь так запугать меня, чтобы я из гостиницы вообще не могла выйти? А что такая темень? Который час?

– Сегодня пасмурно – черт его знает, с чего вдруг.

Она молчала; в глазах появилось затравленное выражение.

– Только вот Таннера они взять не могут, – сказал Порт.

– Ты что, совсем, что ли, напрочь свихнулся? – вскричала она. – Я даже мысли такой не допускаю, чтобы уехать без него. Ни на секунду!

– Почему нет? – сказал Порт, уязвленный. – Он прекрасно доберется туда поездом. Не понимаю, почему мы должны отказываться от возможности проехаться на машине только потому, что с нами и он тащится. Мы же не обязаны как приклеенные быть при нем каждую минуту, правда?

– Ты не обязан, нет.

– А ты, значит, обязана? Ты это хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что даже обсуждать это не буду. Оставить Таннера здесь и уехать на машине с этой парочкой! Она истеричная старая карга, а он!.. Он настоящий дегенерат-преступник, у него это на роже написано, уж я-то вижу! У меня от него мурашки.

– Ай, да брось ты! – недоверчиво скривился Порт. – Особенно насчет истеричности – уж кто бы говорил. Господи! Видела бы ты сейчас себя со стороны.

– Делай что хочешь, езжай на чем хочешь, – сказала Кит, плюхаясь снова навзничь. – А я поеду на поезде с Таннером.

Глаза Порта сузились.

– Хорошо, бога ради. Значит, поедешь с ним на поезде. Желаю вам угодить в крушение.

С этими словами он ушел к себе в комнату и стал одеваться.


* * *

Кит постучала в дверь.

– Entrez,[33 - Войдите (фр.).] – выговорил Таннер со своим явственным американским акцентом. – О, это ты! Какой сюрприз! Что происходит? Чем я обязан столь неожиданному визиту?

– Ах, да ничего особ

Страница 23

нного, – сказала она, обозревая его с легкой неприязнью, которую надеялась как-нибудь все-таки скрывать. – Похоже, нам с тобой придется ехать в Бусиф на поезде одним. Порта пригласили с собой в машину какие-то его приятели. – Она старалась, чтобы ее голос совершенно ничего не выражал.

Он смотрел на нее озадаченно.

– Что все это значит? Ну-ка, еще раз и помедленнее. Его – кто? Приятели?

– Именно. Какая-то англичанка и ее сын. Предложили подвезти.

Мало-помалу лицо Таннера просияло. Причем это сияние, как отметила она про себя, фальшивым как раз не было. В данном случае его реакция была просто невероятно замедленной.

– Хм, вот оно как! – сказал он и расплылся в улыбке.

«Нет, все-таки он болван какой-то», – подумала она, имея в виду полное отсутствие в его поведении сдержанности. Вопиющая нормальность всегда вызывала у нее яростное раздражение. «Все кульбиты его эмоций всегда прямо тут, на плоской поверхности. Где нет ни дерева, ни валуна, чтобы хоть что-то за ними спрятать».

А вслух сказала:

– Поезд отправляется в шесть вечера и прибывает утром бог знает в какую рань. Но, говорят, он всегда опаздывает, что в данном случае, пожалуй, даже хорошо.

– Так мы, стало быть, едем вместе? Вдвоем?

– Порт приедет много раньше нас, он и жилье нам снимет. А сейчас мне надо идти искать какой-нибудь салон красоты, будь он неладен.

– Да зачем тебе это сдалось? – попытался возразить Таннер. – Ерундой-то не маялась бы. Твою природу еще и улучшать?

Комплиментов она не терпела, тем не менее улыбнулась ему и вышла. «Потому что я трусиха», – подумала она. К тому моменту она уже осознала в себе желание сравнить чары Таннера с обаянием Порта, тем более что Порт эту их поездку проклял. Улыбнувшись, она сказала, как бы ни к кому не обращаясь:

– А крушения, я думаю, мы сможем избежать.

– А?

– Нет, ничего. Увидимся в два за ланчем.

Таннер был из тех, в чью голову лишь с большим трудом способна пробиться мысль о том, что его, может быть, используют. Привыкший навязывать свою волю и не встречать сопротивления, он до высокой степени развил в себе этакую очень мужскую самонадеянность, которая, как это ни странно, делала его привлекательным чуть не для всех и каждого. Вне всякого сомнения, основная причина, по которой он так радостно ухватился за идею сопровождать Порта и Кит в этом их путешествии, состояла в том, что они, как никто другой, давали некоторый отпор его непрекращающимся попыткам установить над ними моральное господство, – то есть в их обществе он был вынужден прикладывать больше усилий; подсознательно он таким образом упражнял свой шарм, давал ему необходимую тренировку. В свою очередь Кит и Порт оба сердились на себя, если обнаруживали, что хоть в малой мере поддаются этим его довольно-таки банальным чарам, поэтому и тот и другая всячески отрицали личную ответственность за то, что Таннер приглашен в поездку. К этому примешивалась и значительная доля стыда: оба ясно видели и его актерство, и трафаретность поведения, и все же оба с готовностью давали себя до некоторой степени заворожить. Таннер же, будучи личностью, в сущности, незатейливой, испытывал неодолимое влечение ко всему тому, что находится за пределами его умственного кругозора. Привычку довольствоваться не вполне окончательным проникновением в тему он приобрел еще в юности, и теперь она в нем укрепилась еще более. Если некую мысль он способен был обследовать со всех сторон, то приходил к заключению, что эта мысль нестоящая; чтобы его интерес к ней по-настоящему пробудился, в предмете размышления должно было обнаружиться нечто непостижимое. Но и настоящий интерес не означал желания подумать над идеей как следует. Напротив, сам факт такого интереса сразу его успокаивал, эмоционально удовлетворял одним лишь своим наличием, давая возможность расслабиться и восхищаться идеей дальше на расстоянии. В начале его дружбы с Портом и Кит он склонен был относиться к ним с осторожным почтением, которого они, по его мнению, заслуживают, но не как личности, а как существа, имеющие дело почти исключительно с идеями, а это суть вещи святые. Они, однако, не поддались, да так категорически, что ему пришлось вырабатывать новую модель поведения, в рамках которой он стал чувствовать себя еще менее уверенно. Она состояла, во-первых, в мягких подколках и насмешливых выпадах, но столь незаметных и несфокусированных, что при необходимости им всякий раз можно было придать льстивый оборот, а во-вторых, в том, чтобы все время ходить с видом удивленным и радостным от одного их присутствия, и при этом выказывать слегка уязвленное смирение, будто он этакий папаша парочки до невозможности шаловливых вундеркиндов.

Придя в состояние беззаботности и веселья, он расхаживал по комнате и насвистывал, радуясь перспективе оказаться наедине с Кит; он решил, что она в нем бог весть как нуждается. При этом он вовсе не был уверен в своей способности убедить ее в том, что эта ее нужда лежит именно в той плоскости, где он хотел, чтобы она лежала. На самом деле из все

Страница 24

женщин, с которыми он надеялся когда-нибудь вступить в интимные отношения, Кит он считал кандидатурой наименее вероятной, случаем самым трудным. Вдруг словно со стороны увидев, как он стоит, согнувшись над чемоданом, он этому видению загадочно и непонятно улыбнулся – той самой своей улыбкой, что всегда казалась Кит вопиюще фальшивой.

В час зашел в комнату Порта, где обнаружил, что дверь открыта и вещей нет. Две горничные уже застилали кровать свежими простынями.

– Se ha marchao,[34 - Он уже съехал (исп.).] – сказала одна из них.

В два сошелся в обеденной зале с Кит; та выглядела просто на редкость: лощеная и ухоженная красавица.

Он заказал шампанского.

– Ты что! Оно же по тысяче франков бутылка! – запротестовала она. – У Порта случился бы удар!

– А где ты видишь Порта? – сказал Таннер.




IX


В без нескольких минут двенадцать Порт со всем своим багажом стоял у дверей отеля. Трое арабов-носильщиков, работая под руководством юного Лайла, грузили сумки и чемоданы, плотно укладывая их в задней части кузова машины. Медлительно сползающие тучи устилали небо уже не сплошь, между ними появились промежутки глубокой синевы; когда в такой промежуток попадало солнце, оно тут же начинало жарить с новой и всякий раз неожиданной силой. При этом небо над горами по-прежнему было черным и хмурым. От нетерпения Порт весь извелся: он очень надеялся, что они уедут раньше, чем из дверей отеля покажется Кит или Таннер.

Ровно в двенадцать в вестибюле раздался голос миссис Лайл, ругающейся по поводу суммы счета. Ее голос то нарастал, вздымаясь до визга, то, падая до бормотанья, рассыпался фестонами неравномерного ритма. Подскочив к дверям, она заорала:

– Эрик, пожалуйста, подойди сюда и скажи этому человеку, что вчера с чаем я не ела пирожных! Быстро сюда!

– Скажи ему сама, – рассеянно отозвался Эрик. – Celle-l? on va mettre ici en bas,[35 - А эту мы засунем сюда вниз (фр.).] – продолжил он, указывая одному из арабов на тяжеленную сумку из толстой свиной кожи.

– Ты идиот! – огрызнулась она и пошла обратно; через мгновение Порт услышал ее взвизг:

– Non! Non! Thе seulement! Pas gateau![36 - Нет! Нет! Один чaй! Без пирожных! (фр.)]

В конце концов она вышла снова, отчаянно размахивая сумочкой и вся красная. Завидев Порта, остановилась как вкопанная и требовательно воззвала:

– Э-рик!

Тот оторвался от дел, подошел и представил Порта матери.

– Я очень рада, что вы нашли возможным поехать с нами. Будете нас защищать. Говорят, в здешних горах лучше все-таки иметь при себе револьвер. Хотя, должна сказать, мне никогда еще не попадался араб, с которым я не могла бы сладить. Это как раз французы сволочи, от которых реально требуется защита. Грязные скоты все как один. Нет, вы представьте: они мне будут говорить, что я вчера ела с чаем. Какая наглость! А ты, Эрик, – трус! Оставил меня сражаться там у стойки в одиночестве. Это, наверное, ты съел те пирожные, которые они включили в счет!

– Да не все ли равно, а? – улыбнулся Эрик.

– Ты признаешь? Не понимаю, как тебе не стыдно? Мистер Морсби, вы только посмотрите на этого никчемного мальчишку. Он в жизни ни дня не работал. А я должна оплачивать его счета.

– Да ладно тебе, мама! Садись давай. – Последние слова он произнес уже с оттенком тягостной безнадеги.

– Что значит «садись давай»? – Ее голос опять истончился до визга. – Ты как со мной разговариваешь! Тебя надо по щекам отхлестать. Очень было бы тебе полезно. – Она уселась на переднее сиденье. – Со мной никто и никогда так не разговаривал!

– Мы можем сесть спереди все втроем, – сказал Эрик. – Вы как, не возражаете, мистер Морсби?

– Было бы здорово. Я люблю ездить спереди, – сказал Порт.

Он твердо решил оставаться за пределами их семейных разборок, а лучшим способом от них загородиться, как он подумал, будет держаться так, будто ты совершенный ноль, пустое место: просто быть вежливым, побольше молчать и слушать. Весьма вероятно, что нелепая перебранка вроде нынешней – это единственный вид общения, которому милая парочка находит в себе силы и умение предаваться.

Ну, наконец поехали: Эрик сел за руль, погонял для начала мотор на холостых оборотах. Раздались крики носильщиков:

– Bon voyage![37 - Счастливого пути! (фр.)]

– Ты знаешь, выходя, я заметила нескольких людей, которые во все глаза на меня пялились, – сказала миссис Лайл, откинувшись на спинку сиденья. – Эти грязные арабы тут хорошо свою работу знают… Впрочем, как и везде.

– Работу? Что вы имеете в виду? – спросил Порт.

– Как что? Шпионство ихнее. Они всю дорогу тут за всеми шпионят, неужто не знаете? Так они зарабатывают на жизнь. Думаете, здесь можно что-нибудь сделать так, чтобы они не заметили? – Она издала неприятный смешок. – Через час все до единого уже всё будут знать – ну, эти, как их… разные там атташе и вторые секретари в консульствах.

– В смысле – в британских консульствах?

– Да во всех консульствах, в полиции, в банках, везде! – твердо припечатала она.

– Но… – засомневался Порт,

Страница 25

стремив вопросительный взгляд на Эрика.

– А, это да, – сказал Эрик, явно обрадованный возможностью в кои-то веки согласиться с матерью. – Тут прямо жуть что такое. Нам ни на миг не дают покоя. Куда ни приедешь, везде прячут от нас адресованные нам письма, пытаются не пустить в отель, будто бы у них все номера заняты, а когда снять номер все же удается, устраивают там обыск, стоит только выйти за дверь. Крадут наши вещи, присылают носильщиков и горничных подслушивать…

– Но кто? Кто все это делает? И зачем?

– Как кто? Арабы! – вскричала миссис Лайл. – Эти вонючие недочеловеки, у которых нет другого занятия в жизни, кроме как шпионить за другими. Чем же еще, вы думаете, они живут?

– Это просто невероятно, – робко вставил Порт в надежде таким образом еще больше раззадорить ее: уж больно забавно было все это слушать.

– Еще бы! – с торжеством в голосе проговорила она. – Вам это может показаться невероятным, потому что вы их не знаете, но присмотритесь к ним внимательнее. Они не переносят нас. Так же, между прочим, как и французы. О, как они нас ненавидят!

– А мне арабы всегда казались очень симпатичными, – сказал Порт.

– Конечно. Это потому, что они подобострастны, непрерывно льстят и подлизываются. Но стоит только повернуться к ним спиной, они сразу же со всех ног в консульство.

– Однажды в Могадоре… – начал было Эрик, но мать оборвала его.

– Ну ты-то заткнулся бы. Дай поговорить старшим. Неужели ты думаешь, что кому-то интересно слушать твои неуклюжие глупости? Будь у тебя хоть немножко соображения, ты бы не влип в ту историю. Какое ты вообще имел право где-то шляться, когда я умирала в Фесе? Мистер Морсби, я ведь действительно умирала! Пластом валялась на больничной койке, в окружении ужасных арабских медсестер, ни одна из которых не могла даже правильно воткнуть шприц.

– Да все они прекрасно могли! – уверенно возразил Эрик. – Мне они его втыкали как минимум раз двадцать. А заражение у тебя произошло просто из-за низкой сопротивляемости организма.

– Чего-чего? Сопротивляемости? – Миссис Лайл аж взвилась. – Все! Говорить дальше я отказываюсь… Обратите внимание, мистер Морсби, на цвет этих холмов. Кстати, вы никогда не пробовали при съемке пейзажей применить инфракрасный фильтр? Я сделала несколько таких снимков в Родезии – красиво получилось на редкость! – но их украл у меня редактор в Йоханнесбурге.

– Мамочка, мистер Морсби не фотограф.

– Помолчи. И что? Он поэтому не может знать про инфракрасную фотографию?

– Я видел такие снимки, – сказал Порт.

– Ну вот, конечно же, он их видел. Ты понял, Эрик? Ты просто не соображаешь, что несешь. А всему виной твоя недисциплинированность. Ох, как мне хочется, чтобы тебе когда-нибудь пришлось зарабатывать на жизнь самому. Это научило бы тебя думать, прежде чем говоришь. А то ведешь себя как последний придурок.

За сим последовал весьма занудный спор, в ходе которого Эрик – похоже, специально для Порта – озвучил целый список неправдоподобно звучащих должностей, на которых будто бы не покладая рук трудился в течение последних четырех лет, тогда как мать по каждой позиции всякий раз возражала, методично и убедительно доказывая, что все это выдумки. Каждое следующее его утверждение она встречала криком:

– Какая ложь! Экий лгунишка! Ты даже не понимаешь, в чем смысл этого дела!

В конце концов Эрику ничего не оставалось, как проговорить обиженным тоном, словно объявляя о капитуляции:

– Так ты сама же не давала мне закрепиться ни на какой работе, хоть тресни. Потому что боишься: вдруг я перестану от тебя зависеть.

Тут миссис Лайл вскричала:

– Смотрите! Смотрите, мистер Морсби! Какой милый ослик! Прямо как в Испании. Мы, правда, пробыли там всего два месяца. Это какой-то ужас, а не страна: сплошные солдаты, священники и евреи!

– Евреи? – недоверчивым эхом отозвался Порт.

– Конечно. А вы не знали? Там все гостиницы их полны. Они всей страной там правят. Ну, исподволь, конечно, из-за кулис. Так же как и повсюду, впрочем. Только в Испании они ведут себя очень умно. Вообще не признают того, что они евреи. В Кордове… Это я к тому, насколько они хитры и коварны… Так вот, значит, в Кордове я прошлась по улице под названием Худерия. Там у них и синагога расположена. Ну и, естественно, там евреи кишмя кишат – типичное гетто. Но, думаете, хоть один из них признает себя евреем? Да ни за что! Каждый, кого ни спроси, машет у меня перед физиономией пальцем и кричит: «Catоlico! Catоlico!» Нет, вы представьте: все как один они объявляют себя католиками! А на экскурсии по синагоге гид утверждал, что никаких служб там не ведется с пятнадцатого века. Боюсь, что я была чересчур груба с ним. Просто расхохоталась ему в лицо.

– И что он на это сказал? – полюбопытствовал Порт.

– Да ну, продолжал что-то талдычить как ни в чем не бывало. Они же все зазубривают, как попугаи. При этом глазел на меня с ошалелым видом. Это там было со всеми так. Но думаю, он меня зауважал: все-таки не испугалась! Чем ты грубее с ними, тем больше они перед

Страница 26

тобой стелются. Я показала ему, что понимаю, какую беззастенчивую ложь он несет. Католики! Уверена: они думают, что этим они себя как бы возвышают. Но это же курам на смех, особенно когда все – ну прямо самые типичные евреи, это же с первого взгляда видно. Уж я-то евреев знаю. Слишком много у меня скверных воспоминаний с ними связано.

Забавная новизна этого бреда к тому моменту изрядно поувяла. Сидя между мамочкой и сыном, Порт начинал ощущать что-то вроде удушья: их навязчивая глупость действовала угнетающе. Миссис Лайл оказалась особой еще более неприятной, нежели ее сын. В отличие от него она не живописала собственные подвиги – реальные или выдуманные, – зато всякую беседу умудрялась свести к детальным описаниям гонений, которым она якобы подвергалась, или дословному пересказу яростных ссор, в которые вступала с теми, кто ей докучал. Что ж, слово за слово, перед Портом начал разворачиваться характер, хотя его этот характер интересовал уже куда менее, нежели давеча. Ее жизнь была бедна на личностные контакты, а она в них так нуждалась! Поэтому и предавалась им как могла; каждая схватка была такой неудавшейся попыткой установить с кем-нибудь человеческие взаимоотношения. Даже с Эриком ей в конце концов пришлось перепалку сделать естественной манерой общения. В итоге Порт решил, что перед ним самая одинокая женщина, какую он только видел в жизни, но особого сочувствия к ней вызвать в себе не смог.

Вообще перестал слушать. Из города выехали, пересекли долину и теперь, уже с другой ее стороны, поднимались на огромную голую гору. Когда ехали по очередной дуге извилистого серпантина, он вдруг с испугом осознал, что смотрит прямо на ту самую турецкую крепость; на расстоянии она казалась маленькой и совершенной как игрушка, прилепленная к противоположному борту долины. Под той самой стеной, разбросанные там и сям по желтой земле, виднелись несколько крошечных черных шатров; в котором из них он побывал, который из них шатер Марнии, было не определить, потому что лестницу разглядеть не получалось. Но Марния несомненно там, где-то внизу, в этой долине, – легла, небось, переждать полуденную сиесту и спит теперь в жаркой палаточной духоте; либо одна, либо с каким-нибудь везучим арабом-приятелем… Смаилом? Нет, это вряд ли, подумал он. Дорога опять вильнула, они взбирались все выше; вверху замаячили острые утесы. Рядом с шоссе там и сям высились сухие заросли чертополоха, сплошь запорошенные белой пылью; в зарослях верещали цикады – оттуда шел непрерывный сверлящий стрекот, похожий на пение самой жары. Снова и снова взгляду открывалась долина, с каждым разом становясь чуточку меньше, чуточку дальше, делаясь все менее реальной. «Мерседес» ревел, как самолет: на выхлопной трубе отсутствовал глушитель. До гор было уже рукой подать, а внизу расстилалась себха. Он обернулся, чтобы бросить последний взгляд на долину, там все еще можно было рассмотреть шатры во всех деталях, и он вдруг осознал, что формой они похожи на те горные пики, что высятся позади них на горизонте.

Наблюдая, как разворачивается перед ним придавленный жарой пейзаж, он обратился мыслями внутрь себя, на какое-то время сосредоточившись на том сне, который все не отпускал, не давал покоя. Немного подумав, улыбнулся: вот оно, понял! Поезд, который ехал все быстрее и быстрее, всего лишь символизирует жизнь как таковую. А вся эта нерешительность в выборе «нет» или «да» – она неизбежна, когда пытаешься определить ценность этой жизни, причем все сомнения автоматически отпадут, если бездумно, просто рефлекторно решишь отказаться принимать в ней участие. Он даже удивился тому, как этот сон его расстроил; ведь простой же, классический сон! Все привязки, все коннотации как на ладони. А частные их значения по отношению к его собственной жизни едва ли стоит наделять такой уж важностью. Ибо, чтобы избежать необходимости иметь дело с понятиями зыбкими и относительными, он давным-давно пришел к отрицанию всякой цели существования как такового, избрав позицию куда более рациональную и обоснованную.

То, что свою маленькую проблему он решил, его обрадовало. Он поднял взгляд, обвел глазами округу; они все еще ползли вверх, но первый перевал был уже пройден. Выше их были только голые скругленные вершины, совсем без деталей, которые могли бы задать масштаб. И со всех сторон одинаково неровная, жесткая линия горизонта с ослепительно-белым небом над ней.

Между тем сидящая рядом миссис Лайл продолжала болтать:

– …ах эти? Отвратительное племя. Гнусные, подлые людишки, это я вам точно говорю.

«Ну и баба. Убил бы!» – злобно подумал Порт. Когда крутизна подъема уменьшалась, автомобиль прибавлял скорость, на короткое время создавая этим подобие ветра, но вот опять поворот, снова он лезет вверх и снова движется еле-еле, и сразу становится ясно: на самом-то деле воздух неподвижен.

– Если верить карте, выше будет смотровая площадка, – сказал Эрик. – Мы сможем вдоволь налюбоваться видами.

– А так ли уж надо останавливаться? – с беспокойством в голосе спросила мисс

Страница 27

с Лайл. – К чаю нам надо быть в Бусифе.

Обзорная площадка оказалась едва заметным расширением дороги в том месте, где она поворачивала чуть ли не в обратном направлении. Несколько валунов, скатившихся с утеса, огибаемого дорогой, загромождали проезд, делая его здесь еще опаснее. С внешней стороны поворота от самой обочины вниз уходил обрыв, почти совсем отвесный, и вид с этого места открывался величественный и страшноватый.

Машину Эрик ненадолго все же остановил, но выходить из нее не стали. Дальше дорога шла по каменистой пустыне, такой выжженной, что там не находили укрытия даже цикады; тем не менее Порт то и дело замечал в отдалении что-то вроде деревни, обнесенной глинобитной стеной цвета почвы и окружающих гор, а около стены теснились кактусы и колючий кустарник, будто дополнительная живая изгородь. В машине воцарилось молчание, и слышно теперь было только ровное рокотание двигателя.

Когда вдали показался Бусиф с его белым современным минаретом из бетона, миссис Лайл сказала:

– Значит, так, Эрик: ты займись комнатами. А я сразу на кухню – покажу им тут, как заваривать чай. – И пояснила Порту, встряхнув воздетой вверх сумочкой: – Чай в дороге я всегда ношу с собой. Иначе пришлось бы целую вечность ждать, пока этот несносный мальчишка разберется с машиной и багажом. В Бусифе, думаю, осматривать все равно нечего, так что на улицу можно будет вообще не выходить.

– Дерб Эш-Шерги,[38 - Проспект Сирокко (араб.).] – сказал Порт. И успокоительно присовокупил, когда она удивленно к нему обернулась: – Это я так… Просто табличку на стене прочел.

Главная улица городка, длинная и пустая, жарилась под палящим предвечерним солнцем, силу которого, казалось, лишь удваивал тот факт, что над горами, высящимися впереди на юге, все еще клубятся плотные черные тучи, с раннего утра так и не рассосавшиеся.




X


Поезд был очень старым. В вагонном проходе с низкого потолка свисал ряд керосиновых ламп, неистово взад и вперед качавшихся в такт рывкам старинного паровоза. Когда поезд еще не тронулся, но колокол на станции уже брякнул, Кит в свойственном ей приступе безумия, которое охватывало ее в начале каждой поездки по железной дороге, спрыгнула на перрон, подбежала к газетному киоску и, купив несколько французских журналов, едва успела вернуться в вагон, уже пришедший в движение. Потом в неверном свете, даваемом смесью сумерек и желтых сполохов тусклой лампы, она держала журналы на коленях и один за другим разворачивала, пытаясь проведать, о чем они. Единственный, в котором можно было что-то разглядеть, состоял почти сплошь из фотографий: «Cinе Pour Tous».[39 - «Кино для всех» (фр.).]

У них было отдельное купе. Таннер сидел напротив.

– При таком свете читать нельзя, – сказал он.

– Да я просто картинки смотрю.

– А-а.

– Ты извини меня, ладно? Через минуту я ведь и этого не смогу. В поездах я немного нервничаю.

– Ладно, давай, – сказал он.

Они взяли с собой холодный ужин, купленный в отеле. Время от времени Таннер испытующе поглядывал на корзину. В конце концов, подняв взгляд, Кит его на этом поймала.

– Таннер! Неужели ты уже проголодался? – воскликнула она.

– Я – нет, но вот мой солитер…

– Фу, какой ты грубый.

Она подняла корзину, довольная, что может себя занять какой-никакой работой. Один за другим стала вынимать оттуда увесистые сэндвичи, завернутые каждый отдельно в тончайшие бумажные салфетки.

– А ведь я говорила им: не надо нам совать эту вашу ужасную испанскую ветчину. Она настолько сырая, что от нее и впрямь можно подхватить глистов. А она – вот, конечно! Наверняка это она и есть. Я ее по запаху узнаю?. Вот ведь народ! Им что говори, что нет – думают, что ты это просто голос так упражняешь.

– А я бы съел… с ветчинкой-то… если есть, – сказал Таннер. – Насколько я припоминаю, она была очень даже.

– Да на вкус-то она ничего.

Кит вытащила из корзины сверток с крутыми яйцами, где вместе с ними оказались и несколько очень маслянистых черных оливок. Поезд вскрикнул и ринулся в тоннель. Кит торопливо отправила яйца назад в корзину и с опаской выглянула в окно. Но увидела лишь отразившийся в стекле абрис собственного лица, безжалостно освещенного слабеньким заревом сверху. Кислотная вонь каменноугольного дыма усиливалась с каждой секундой; у Кит перехватило дыхание, легкие отказывались это в себя вбирать.

– Кх-фу! – поперхнулся Таннер.

Она сидела без движения, ждала. Если крушение произойдет, то, скорее всего, либо в тоннеле, либо на какой-нибудь эстакаде. «Была бы я хоть уверена, что это и впрямь сейчас случится, – думала она, – я была бы спокойна. Но эта неизвестность… Когда заранее не знаешь, приходится постоянно быть настороже».

Тут они снова вырвались на простор, задышали. Снаружи на много миль простерлась каменистая равнина, за ней маячили угольно-черные горы. Свет, что еще оставался в небе над их изломанными гребнями, кое-как пробивался между тяжелых угрожающих туч.

– А куда делись яйца?

– Ой! – И она отдала ему весь пакет.

– Да я же

Страница 28

не съем их все!

– Должен съесть, – сказала она, делая над собой усилие, чтобы оставаться в теме, по-прежнему принимать участие в этой их маленькой жизни, теплящейся между скрипучих деревянных стенок вагона. – А я буду только что-нибудь из фруктов. И какой-нибудь сэндвич. – Взяла; но хлеб показался ей сухим и жестким – не прожуешь.

Таннер вдруг полез под лавку, стал тащить оттуда один из своих саквояжей. Воспользовавшись тем, что он не смотрит, она сунула несъеденный бутерброд в щель между лавкой, на которой сидела, и наружной стеной, где окно.

Таннер выпрямился, его лицо сияло. В руке он держал здоровенную темную бутыль; немного покопавшись в кармане, достал штопор.

– Что это?

– А догадайся! – проговорил он с ухмылкой.

– Неужто… шампанское!

– Смотри-ка, с первого раза.

В нервном порыве она двумя руками схватила его за голову и, притянув к себе, звонко поцеловала в лоб.

– Какой ты милый! – воскликнула она. – Ты просто чудо!

Он приналег на штопор; раздался хлопок. По коридору прошла тощая старуха в черном, она чуть голову себе не свернула, так упорно смотрела на них. Держа бутылку в руке, Таннер встал и задернул портьеру. Кит наблюдала за ним, думая: «Вот все он делает не так, как Порт. Порт никогда бы этого не сделал».

Он уже наливал вино в дорожные пластмассовые чашки, а она все продолжала внутренний спор с собой: «Но что в этом такого, кроме потраченных денег? Заплатил деньги, купил, и все. Правда, надо было еще иметь желание эти деньги потратить… А главное, вообще додуматься».

Изобразив как бы тост, соприкоснулись чашками. Никакого звона, конечно, не раздалось – одно лишь мертвенное, почти бумажное шуршанье.

– Давай… за Африку! – вдруг оробев, сказал Таннер. Хотел-то он сказать другое: «За эту ночь, за нас…»

– Ну, давай.

Тут она бросила взгляд на бутылку, которую он установил на полу. Весьма характерно, что она сразу решила: вот, это и есть тот магический предмет, который спасет ее, та вещь, энергия которой поможет ей избежать катастрофы. Она осушила чашку. Он снова наполнил.

– Надо растянуть его на подольше, – остерегая спутника от излишней щедрости, сказала она.

А то вся магия вдруг – раз! – и кончится.

– Ты полагаешь? Зачем? – Он снова вытащил саквояж и открыл. – Смотри.

Там оказалось еще пять бутылок.

– Потому-то я и не доверил эту сумку носильщику, – сказал он, улыбнувшись так, чтобы стали заметны ямочки на щеках. – А ты, небось, подумала, что я рехнулся?

– Да я и не заметила, – слабым голосом отозвалась она, не заметив и ямочек, которые ее всегда так раздражали. Вид такого количества магии сразу слегка ее ошарашил.

– Ну, давай до дна. Быстро и решительно.

– Насчет меня можешь не волноваться, – усмехнулась она. – Меня уговаривать не надо.

В этот миг она почувствовала себя счастливой просто до смешного – и даже слишком счастливой, как она сама же не преминула про себя отметить. Да, слишком – особенно если принять во внимание обстоятельства. Но это у нее всегда такой маятник: через час все может оказаться снова в том же виде, как было минуту назад.

Поезд пошел медленнее, медленнее, остановился. За окном непроглядная чернота ночи, нигде ни огонька. Откуда-то оттуда, извне, донесся голос, напевающий странную однообразную мелодию. Начинал ее всякий раз сверху, потом спускался ниже, ниже, пока не сорвется дыхание, и все это лишь для того, чтобы тут же начать сызнова и опять на верхах; в целом песня чем-то напоминала детский плач.

– Это, что ли… человек? – недоуменно спросила Кит.

– Где? – заозирался Таннер.

– Слышишь? Пение.

Он секунду послушал.

– Трудно сказать. Давай-ка, до дна.

Она выпила, улыбнулась. Потом стояла у окна, уставившись в черноту ночи. Вдруг говорит, да грустно так:

– Мне кажется, я вообще не создана для жизни.

У него даже лицо вытянулось.

– Послушай, Кит. Я понимаю, ты нервничаешь. Потому-то я и взял с собой эту шипучку. Но ты уж как-нибудь все-таки успокойся. Не бери в голову. Расслабься. Нет ничего, что было бы так уж важно, ты ж понимаешь! Кто там это сказал-то…

– Нет-нет-нет. Вот этого не надо, – перебила Кит. – Шампанское – да. А философия – нет. С твоей стороны это так мило – ну, что ты подумал о нем… Особенно сейчас, когда я поняла, зачем ты его с собой взял.

Он перестал жевать. Выражение лица изменилось; взгляд стал жестче.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что ты угадал, какая я в поездах всегда нервная дурочка. И ты не мог бы сделать ничего, за что я была бы тебе более благодарна.

Его челюсти снова задвигались, он осклабился.

– Да ну, пустяки. Мне самому оно изрядно помогает, как ты, наверное, заметила. Так что давай, за добрый старый «Мумм»! – Он откупорил вторую бутылку; поезд со скрежетом, трудно тронулся.

То, что они снова едут, обрадовало ее еще больше.

– Dime ingrato, porquе me abandonaste, y sola me dejaste…[40 - «Скaжи, скажи, неблaгодaрный, / Зaчем я здесь опять одна?..» (исп.).] – запела она.

– Еще? – Он потянулся к ней с бутылкой.

– Claro que

Страница 29

s?,[41 - Ясное дело! (исп.)] – сказала она, одним глотком осушила чашку и сразу снова протянула ее к нему.

Поезд то летел вперед, дергаясь и содрогаясь, то останавливался – пожалуй, даже слишком часто, причем каждый раз в местах, на первый взгляд совершенно ненаселенных. Но из окружающей тьмы всегда сразу раздавались голоса, что-то выкрикивающие на гортанном наречии горцев. С ужином покончили; не успела Кит прожевать свою последнюю инжирину, как Таннер уже полез опять под сиденье доставать из саквояжа очередную бутылку. Не вполне осознавая, что делает, Кит поковырялась пальцами в том месте, где спрятала сэндвич, вытащила его и положила в сумочку вместе с пудреницей. Он налил ей еще шампанского.

– Это шампанское уже не такое холодное, как было то, – пригубив, сказала она.

– А куда денешься.

– Да нет! Все равно оно прелесть! По мне, пусть хоть теплое. Знаешь, по-моему, я уже здорово набралась.

– Ба! Это с той малости, что ты выпила? – Он рассмеялся.

– Да ну, ты меня не знаешь. Когда я расстроена или нервничаю, пьянею с первого глотка.

Он бросил взгляд на часы.

– Что ж, осталось еще минимум часов восемь. В принципе, можно начать окапываться. Не возражаешь, если я пересяду туда, к тебе?

– Садись, конечно. Когда мы только сели в поезд, я это тебе уже предлагала, чтобы тебе не ехать спиной вперед.

– Отлично. – Он встал, потянулся, зевнул и с размаху сел к ней так близко, что чуть ли не ударил боком. – Прости, – сказал он. – Не сделал поправку на центробежную силу. Чертов поезд непрестанно куда-нибудь поворачивает. Ну и колымага! – Его правая рука обвила ее плечи, он слегка притянул ее к себе. – Обопрись на меня. Тебе будет удобнее. Да расслабься ты! Сидишь вся какая-то зажатая, кривая-косая-скукоженная…

– Кривая-косая, это точно. Боюсь, что так и есть.

Она усмехнулась; самой показалось, что хихикнула. Сев вполоборота, привалилась к нему спиной, положила голову ему на плечо. «Может, сидеть мне так и правда удобнее, – подумала она, – но в остальном от этого будет только хуже. Я сейчас просто сойду с ума».

В течение нескольких минут она заставляла себя сидеть без движения. Не быть зажатой выходило трудно, потому что ей казалось, что каждым своим толчком поезд прижимает ее к Таннеру. В какой-то момент она почувствовала, что мускулы его руки, обнимающей ее талию, начали напрягаться. Вагон тряхнуло, поезд остановился. Она засуетилась, дернулась вставать, излишне громко пытаясь объясниться:

– Хочу туда, к выходу – посмотреть, что вокруг творится.

Он тоже поднялся, снова обнял ее за талию, с силой притянул к себе и говорит:

– Ты прекрасно знаешь, что там вокруг творится. Тьма-тьмущая и горы стеной.

Она взглянула ему прямо в лицо.

– Да, знаю, ну и что? Пожалуйста, Таннер.

Слегка побарахтавшись, Кит почувствовала, что он ее отпускает. В этот момент дверь из коридора открылась, и тощая старуха в черном чуть не ввалилась в их купе.

– Ah, pardon. Je me suis trompеe,[42 - Ах, пардон. Не туда влезла (фр.).] – злобно нахмурившись, проговорила она и ушла, не затворив за собой дверь.

– Что этой старой мегере надо? – удивился Таннер.

Кит вышла в дверной проем, постояла в нем и громко сказала:

– Да просто voyeuse[43 - Вуайеристка (фр.).] какая-то!

Старуха, которая прошла уже чуть не весь коридор, резко развернулась и смерила ее взглядом. Кит обрадовалась. Одновременно поразившись нелепости удовлетворения, вызванного тем, что старуха это слово услышала. Но более всего той ликующей, могучей силе, которая ее так и распирает. «Еще немножко, и со мной будет истерика. И тут уж Таннер будет совершенно бессилен!»

У нее всегда было ощущение, что в обыденной жизни Порт как-то недостаточно ее понимает, но в ситуациях экстремальных он просто незаменим; когда дело и впрямь доходило до неприятностей, она полагалась на него всецело, и даже не потому, что в такие моменты он бывал непогрешим как проводник и вожатый, но потому, что частью сознания она воспринимала его как неотъемлемую свою опору, то есть частично отождествляла себя с ним. «Но Порта здесь нет. Так что, пожалуйста, без истерик». А вслух сказала:

– Я ненадолго. Ты только не впускай сюда эту ведьму.

– А я с тобой пойду, – сказал он.

– Ну, Таннер, перестань, – улыбнулась она. – Боюсь, что там, куда я направляюсь, ты будешь немножечко лишним.

Он постарался не выказать смущения.

– Ах так… Тогда ладно, о’кей, извини.

В коридоре никого не было. Она попыталась выглянуть в окно, но оно было покрыто слоем пыли и захватано пальцами. Впереди слышался многоголосый гомон. Дверь, ведущая на quai,[44 - Перрон (фр.).] оказалась заперта. Она перешла в следующий вагон, снабженный табличкой «второй класс»; освещение здесь было ярче, народу больше, отделка беднее. В другом конце вагона ей встретились люди, еще только садящиеся в поезд. Протиснувшись им навстречу, она сошла и побрела по перрону к голове состава. По платформе в слабом свете единственной голой электрической лампочки среди беспорядочно брошенных прямо

Страница 30

аземь тюков и ящиков туда-сюда сновали пассажиры четвертого класса, все как один местные берберы и арабы. С ближних гор налетал пронизывающий ветер. Смешавшись с толпой, она полезла в вагон.

Когда вошла, первым впечатлением было, что это вообще не поезд. Просто длинное помещение, до отказа набитое мужчинами в серо-коричневых бурнусах; мужчины стояли, лежали, спали, сидели на корточках либо куда-то пробирались сквозь хаос наваленных в проходе тюков. Какой-то миг она стояла неподвижно, проникаясь увиденным: впервые она почувствовала себя в чуждом мире. Но кто-то уже толкал ее в спину, понуждая продвигаться дальше в вагон. Она пыталась упереться, не понимая, куда здесь можно ступить, и упала чуть ли не в объятия мужчины с белой бородой, сурово на нее посмотревшего. Его взгляд заставил ее почувствовать себя нашкодившим ребенком.

– Pardon, monsieur,[45 - Простите, мсье (фр.).] – сказала она, пытаясь куда-нибудь уклониться, выйти из-под нарастающего давления сзади.

Все бесполезно; ее влекло вперед, несмотря на все усилия; кое-как переступая через лежащих и груды поклажи, она переместилась в середину вагона. Вагон дернуло, поехали. Немного испуганная, она огляделась. Ей пришло в голову, что это ведь мусульмане и запах алкоголя в ее дыхании может шокировать их так же, как если бы она внезапно сбросила с себя всю одежду. Спотыкаясь о сидящих на полу, она пробралась к стене – глухой, без окон – и прислонилась к ней, после чего, вынув из сумочки крошечный флакон одеколона, принялась орошать им лицо и шею в надежде, что одеколон нейтрализует или хотя бы сделает не таким заметным алкогольный дух, который, должно быть, ее окружает. Пальцы, растирающие по шее одеколон, наткнулись на какой-то маленький податливый объект на затылке. Поднесла к глазам и увидела: желтая вошь. Уже полузадавленная. Кит с отвращением вытерла пальцы о стену. Мужчины смотрели на нее, но безучастно – в их взглядах было не заметно ни сочувствия, ни антипатии. Смотрят, но даже без любопытства, подумала она. Взглядами такими же самоуглубленными и рассеянными, как у человека, который высморкался и смотрит на содержимое носового платка. На миг Кит прикрыла глаза. Самое удивительное – она вдруг ощутила голод. Достала из сумочки бутерброд и съела его, отламывая от хлеба кусочки и яростно их жуя. Мужчина, стоявший рядом с нею так же прислонясь к стене, тоже ел: вытаскивал из капюшона своего одеяния какие-то крошечные темные штучки и с хрустом их разгрызал. С легким содроганием она распознала в том, что он ел, красную саранчу с оторванными головами и ножками. Гомон голосов, до той поры неумолчный, вдруг стих: люди явно прислушивались. Сквозь ритмичный стук колес на стыках, помимо лязга и скрипов поезда она тоже расслышала отчетливый, ровный шум дождя, колотящего по железной крыше вагона. Мужчины завертели головами, закивали: sht?! sht?![46 - Дождь! дождь! (дарижа)] Потом разговоры возобновились. Она решила пробиваться обратно к двери, чтобы на следующей остановке можно было сойти. Слегка сгорбившись и пригнув голову, стала отчаянно продираться сквозь толпу. Снизу доносились стоны (это она наступала на спящих), а когда ее локти приходили в контакт с чьими-то лицами, раздавались и возмущенные восклицания.

– Pardon! Pardon! – выкрикивала она при каждом шаге.

В результате забилась в конце вагона в угол. Теперь оставалось только добраться до двери. Но путь к ней загораживал мужчина со зверской рожей и отрубленной бараньей головой в руках; бараньи мертвые глаза смотрели как темные агаты.

– Ах! – простонала она.

Мужчина флегматично глянул, но, чтобы дать дорогу, не сделал даже попытки. Вложив в это всю свою силу, она рванулась мимо него, но, протискиваясь, по пути все-таки обтерла юбкой кровавую шею. Наружная дверь вагона, как она с облегчением увидела, была открыта, так что оставалось только пролезть мимо тех, что столпились в тамбуре и висят на подножках. Она снова завела свое «пардон, пардон» и ринулась вперед. В открытом с трех сторон тамбуре народу было меньше, потому что туда вовсю захлестывал холодный дождь. Те, кто там все-таки сидел, накрыли головы капюшонами бурнусов. Повернувшись к дождю спиной, она схватилась за железный поручень и, подняв взгляд, оказалась глаза в глаза с лицом, страшней которого не видывала в жизни. Оно принадлежало высокому мужчине, одетому по-европейски, но в мусорные отрепья; на голове у него был дерюжный мешок, нахлобученный на голову на манер куфии. Однако там, где должен был быть его нос, чернела треугольная бездна, а его странные плоские губы были белыми. По какой-то непонятной ассоциации ей в голову пришла аналогия с львиной мордой, и она никак не могла заставить себя оторвать взгляд от этого лица. Мужчина, казалось, ни ее не видел, ни дождя не замечал; стоял на подножке, и все тут. Пока она, тупо уставясь, на него смотрела, в голове мелькнула мысль о том, что вот как странно: почему лицо, изуродованное всего лишь болезнью, то есть ничего плохого о человеке не говорящее, на взгляд воспринимается куда ужас

Страница 31

ее, чем лицо со здоровыми тканями, но отмеченное печатью внутренней скверны. Порт на это сказал бы, что в нематериалистическую эпоху это было бы не так. И был бы, наверное, прав.

Она вся промокла, дрожала, но продолжала держаться за холодный металлический поручень, глядя прямо перед собой – то в это жуткое лицо, то мимо, впериваясь в серый, полный дождя воздух ночи за ним. Она так и ехала с ним почти глаза в глаза, пока поезд наконец не подполз к вокзалу. Он подползал к нему долго, со скрежетом и стонами, преодолевая при этом еще и довольно крутой подъем. Пару раз чугунное громыхание, сопровождающее рывки и тряску, на несколько мгновений сменялось звуком гулким и пустым – это когда под вагоном оказывался какой-то короткий мостик. Временами Кит казалось, что она движется где-то высоко в воздухе, а далеко внизу в скалистой теснине с громом несется поток. Проливной дождь все не унимался. Возникало такое впечатление, будто она наяву видит кошмарный сон, который никак не желает кончаться. Хода времени она не сознавала; наоборот, чувствовала, что оно замерло и что сама она превратилась в статичную вещь, подвешенную в каком-то… вакууме, что ли. А все же в глубине души оставалась уверенность в том, что в определенный момент это прекратится, но дальше она не хотела и думать – из страха, что опять надо будет возвращаться к жизни, что время снова должно будет прийти в движение, а ей вновь придется сознавать умирание каждой из бесконечно сменяющих одна другую секунд.

Так она и стояла – вечно дрожащая, недвижимая, держась так прямо, будто проглотила аршин. Когда поезд совсем замедлился и остановился, человек с львиным лицом исчез. Она сошла и, торопясь, побежала под дождем назад к хвосту поезда. Забираясь в вагон второго класса, она вспомнила, что тот мужчина посторонился, как сделал бы любой другой нормальный человек, давая ей пройти. Ее стал разбирать беззвучный смех. Потом она остановилась, постояла. В коридоре были люди, разговаривали. Она развернулась и побрела обратно к туалету, там заперлась и при свете висящего над головой мерцающего фонаря принялась поправлять макияж, поглядывая в небольшое овальное зеркало над раковиной умывальника. Она все еще дрожала от холода, по ногам бежала вода, стекая на пол. Когда почувствовала, что опять готова видеть Таннера, вышла, прошла по коридору и через межвагонный лязгающий мостик попала в вагон первого класса.

Дверь их купе была отворена. Таннер сидел, уныло уставясь в окно. Когда она вошла, он повернулся и аж подпрыгнул.

– Боже мой, Кит! Где ты была?

– В вагоне четвертого класса. – Ее всю трясло, так что не было никакой возможности говорить небрежно, беспечным тоном, как она хотела.

– Да ты взгляни на себя! Ну заходи же. – Его тон внезапно стал очень серьезным.

Он решительно затащил ее в купе, закрыл дверь, помог сесть и немедленно принялся рыться в своих вещах, что-то вынимая и раскладывая на сиденье. Она наблюдала за ним в каком-то ступоре. Вот он уже держит перед ее лицом две таблетки и пластмассовую чашку.

– Вот, прими-ка аспирин, – приказал он.

В чашке оказалось шампанское. Она сделала, как было велено. Затем он указал ей на фланелевый халат на сиденье напротив:

– Я выйду в коридор, а ты должна все до последней нитки с себя снять и надеть вот это. Потом стукнешь в дверь, я приду и разотру тебе ступни. Давай-давай, без отговорок. Просто сделай это.

Он вышел и задвинул за собой дверь до щелчка.

Она опустила штору на окне и сделала то, что он велел. Халат был мягким и теплым; она немного посидела в нем, съежившись и поджав под себя ноги. Налила себе еще три чашки шампанского подряд, быстро выпивая одну за другой. После чего тихонько постучала по стеклу. Дверь чуть-чуть приотворилась.

– Все в порядке? – спросил Таннер.

– Да-да. Входи.

Он сел напротив.

– Ну вот, теперь давай сюда ноги. Я буду их натирать спиртом. Да ладно тебе, что такое? Ты с ума сошла? Хочешь воспаление легких получить? Что с тобой стряслось? Где ты была так долго? Я тут чуть не спятил, бегал туда-сюда по всему поезду из вагона в вагон, всех спрашивал: не видели? не видели? Не мог в толк взять, куда, к черту, ты подевалась.

– Я же тебе сказала: была в четвертом классе – это общий вагон, где местные. А обратно попасть не могла, там межвагонного перехода нет. Халат чудный. Ты не устал еще?

Он рассмеялся и принялся тереть еще крепче.

– Пока нет.

Когда она окончательно согрелась и разнежилась, он потянулся рукой вверх и прикрутил фитиль лампы так, что стало почти темно. Потом пересел к ней. Рука обняла ее, опять началось давление. Что сказать, как это прекратить, она не могла придумать.

– Тебе хорошо? – спросил он тихим, осипшим голосом.

– Да, – ответила она.

Через минуту она занервничала, зашептала:

– Нет, нет, нет! Вдруг кто-нибудь сейчас дверь откроет?

– Никто не откроет. – Он поцеловал ее.

Снова и снова в ее голове крутились, стуча на стыках, медленные колеса: «Не сейчас, не сейчас, не сейчас, не сейчас…» А на дне сознания, зажат

Страница 32

й скалами, несся вспухший от дождя бурный поток. Вскинув руки, она погладила его затылок, но ничего не сказала.

– Милая, – прошептал он. – Просто расслабься. Отдыхай.

Думать она была уже не способна, и никаких образов в голове не возникало. Чувствовала только ворсистую мягкость халата на коже, а потом близость и теплоту существа, которое ее не пугало. И стук дождя по крыше вагона.




XI


Ранним утром, когда солнце еще не показалось из-за ближних гор, крыша отеля была и впрямь приятным местом для завтрака. От столиков, расставленных вдоль балюстрады, открывался вид на долину. В садах внизу рос инжир и чуть покачивались на освежающем утреннем ветерке высоченные стебли папируса. Ниже склон зарос деревьями побольше, на них вили свои огромные гнезда аисты, а в самом низу текла река с мутной красной водой. Порт сидел, пил кофе, с наслаждением вдыхая промытый дождем горный воздух. Прямо под ним аисты учили птенцов летать; похожее на звук трещотки клацанье, издаваемое клювами взрослых птиц, перемежалось взволнованным попискиванием малышей.

Пока он на них смотрел, с площадки лестницы в дверь вошла миссис Лайл. Порту показалось, что вид у нее какой-то растерянный, чуть не ошалелый. Он пригласил ее за свой столик, и, когда к ним подошел старый араб-официант в поношенной розовой униформе, она заказала себе чай.

– Батюшки! Какие мы расфуфыренные, прямо умереть не встать! – не удержалась она.

Порт обратил ее внимание на птиц; вместе смотрели на них, пока ей не принесли чай.

– Как ваша жена? Добралась благополучно?

– Да, но я пока с ней не повидался. Она спит.

– Понятно: с такой тяжелой дороги-то.

– А ваш сын? Еще в постели?

– Боже милостивый, нет! Он куда-то ушел уже, хочет встретиться с каким-то здешним каидом. У мальчика рекомендательные письма ко всем арабам-начальникам, правящим любым мало-мальски заметным поселением в Северной Африке. – Она задумалась. А после паузы вдруг говорит, многозначительно глядя на Порта: – Но вы, я надеюсь, к ним не приближаетесь?

– Это в смысле к кому? К арабам? Лично я ни с кем из них не знаком. Однако все же трудно к ним не приближаться: ведь они тут повсюду.

– Да ну, я говорю о знакомствах, связях. Эрик абсолютный идиот. Он не болел бы сейчас, если бы не эти грязные людишки.

– А он болеет? Выглядит, на мой взгляд, вполне здоровым. А что с ним?

– Он очень болен. – Она говорила куда-то в сторону, да и смотрела тоже вниз, на реку. Потом налила себе еще чая и предложила Порту печенье из жестянки, которую принесла с собой из номера. Справившись с голосом, продолжила: – Они здесь все заразные – вы это, конечно, знаете. Вот то-то и оно. А уж как я зверски намучилась, пытаясь организовать ему подобающее лечение! Молодой. Идиот.

– Я как-то не вполне понимаю, – сказал Порт.

– Ну, инфекция, заразился, – нетерпеливо повторила она. И добавила с удивившей Порта яростью: – А все из-за какой-то грязной паскуды-арабки.

– А-а, – неопределенным тоном произнес Порт.

Затем она продолжила, но уже без былого напора:

– Говорят, такая инфекция может передаваться напрямую даже от мужчины к мужчине. Вы верите в это, мистер Морсби?

– Да кто ж его знает, – ответил он, глядя на нее с некоторым недоумением. – Насчет подобных вещей ходит много пустых и нелепых слухов. Это надо врача спрашивать.

Она передала ему еще одну печенинку.

– Ну, не хотите это обсуждать, ладно. Я не виню вас за это. Но и вы должны простить меня.

– Что вы, я вовсе не возражаю, – запротестовал он. – Но я ведь не доктор. Вы ж понимаете.

Но она, казалось, его не слышала.

– Да, это отвратительно. Вы совершенно правы.

Из-за горы выглядывала уже половина солнечного диска; еще минута, и навалится жара.

– А вот и солнце, – сказал Порт.

Миссис Лайл стала собирать принесенные с собой вещи.

– Вы долго намереваетесь пробыть в Бусифе? – спросила она.

– У нас никаких планов нет вообще. А вы?

– Ой, Эрик разработал какой-то совершенно сумасшедший график маршрута. Кажется, завтра утром мы выезжаем в Айн-Крорфу, если он не решит вдруг выехать сегодня в полдень, чтобы ночь провести в Сфиссифе. Там вроде бы есть вполне приличный небольшой отель. Не такой шикарный, как этот, конечно, но…

Порт обвел взглядом потрепанные и колченогие столики, стулья и улыбнулся.

– Не думаю, что меня устроил бы отель, намного менее шикарный, нежели этот.

– Ах, мистер Морсби, дорогой мой! Этот – определенно роскошный. Это отель, лучше которого вы не найдете на всем пути отсюда и до самого Конго. Нигде не будет даже водопровода, имейте это в виду. Ладно, в любом случае до нашего отъезда мы еще увидимся. На этом жутком солнце я скоро испекусь. Пожалуйста, пожелайте вашей жене от меня доброго утра.

Она встала и ушла вниз.

Порт снял пиджак, повесил на спинку стула и посидел еще, раздумывая над странностями поведения этой женщины. Поверить в то, что ее эксцентричность происходит только от скудоумия или сумасбродства, как-то не получалось; казалось гораздо вероятнее, что секре

Страница 33

ее поведения состоит в желании как-нибудь исподволь, иносказательно поделиться мыслью, которую она не решается высказать прямо. В ее собственном спутанном восприятии это может выглядеть вполне логично. Впрочем, уверен он мог быть только в том, что главным ее мотивом является страх. А у Эрика – алчность; в этом тоже не могло быть сомнений. Однако, что представляет собой эта пара в целом, по-прежнему оставалось загадкой. Было у него такое ощущение, что какие-то самые грубые, первые наметки картины начинают смутно проглядывать, но что это за картина и каков в конце концов окажется ее смысл – это пока оставалось совершенно неясным. Вместе с тем он догадывался, что в данный момент мать и сын действуют друг другу наперекор. При этом у обоих есть причина искать его общества, но эти причины могут быть не идентичны и даже, как он полагал, не однонаправленны.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pol-boulz/pod-pokrovom-nebes-11220992/?lfrom=201227127) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Примечание автора: В связи с тем, что в книге отправной точкой путешествия должен был стать Оран (город в Алжире), гостиницу, где произошло это мое пробуждение, я перенес из Феса туда. В Марокко же моих героев не заносило ни разу.




2


Это правда перно? (фр.)




3


Да-да, это перно (фр.).




4


«Жизнь – это боль» (исп.).




5


Вы там что-нибудь ищете? (фр.)




6


Эй! Мсье! Что вы там забыли? (фр.)




7


«Что ты тaм зaбыл? Что ты ищешь?» (фр.)




8


До свидания (фр.).




9


Rue de la Mer Rouge (фр.) – улица Красного моря.




10


Не знaю, хочу ли я тудa сегодня вечером (фр.).




11


Да, да! Пошли! (фр.)




12


Ладно (фр.).




13


Надо веселиться (фр.).




14


Это же, ну… такая мерзость! (фр.)




15


«Тридцaть один! Сорок!» (арaб.)




16


Квартале (фр.).




17


Ну, спускаемся? (фр.)




18


Пошли, пошли (фр.).




19


А, ты там! (фр.)




20


Господин, у тебя все в порядке? Сaдись, блaгослови тебя Аллaх (дарижа).




21


Сюда! Идите ко мне! (дарижа)




22


Рaзреши-ка… (дарижа)




23


Объясни ему (дарижа).




24


Да понял, понял (дарижа).




25


Давай, давай, рассказывай! (дарижа)




26


Время. Он сказал, поздно уже очень (дарижа).




27


А, это да (араб.).




28


Она не проститутка, я жe тебе говорил! (фр.)




29


Еще порцию «Дяди Пепе» (исп.).




30


«Зaгaдочный и таинственный Фес», «Эр-Фрaнс», «Посетите Испанию» (фр.).




31


Извините, мсье. Вы говорите по-французски? (фр.)




32


Да, да (фр.).




33


Войдите (фр.).




34


Он уже съехал (исп.).




35


А эту мы засунем сюда вниз (фр.).




36


Нет! Нет! Один чaй! Без пирожных! (фр.)




37


Счастливого пути! (фр.)




38


Проспект Сирокко (араб.).




39


«Кино для всех» (фр.).




40


«Скaжи, скажи, неблaгодaрный, / Зaчем я здесь опять одна?..» (исп.).




41


Ясное дело! (исп.)




42


Ах, пардон. Не туда влезла (фр.).




43


Вуайеристка (фр.).




44


Перрон (фр.).




45


Простите, мсье (фр.).




46


Дождь! дождь! (дарижа)